Игры с дымом

"Еретики, — зло подумал паладин и затянул подпругу. — Непонятые, да! лекари; не хотят по-монашески жить. Как же! Мало стражи убитой — они Тона с собой утащили! Пока знахарей рубили и на костер волокли — смотреть надо было! Нет же! проморгали!"

Амет вывел Бархана из конюшни, вскочил в седло и заскрипел зубами от неутихшей боли. "Мы не готовы, — зло думал паладин, — как реальная угроза, так не готовы! Мы не знаем, как драться с врагами, которые могут сопротивляться! что мы им сделаем?! А все на нас надеются, никому ж не страшно: что? колдуны? так их Орден толпами ловит и на кострах жжет!"

Утреннее солнце только собиралось подниматься над розовым горизонтом, когда арка химбарских ворот проплыла над головой Амета. Он смотрел на север, на бескрайнюю имбарскую степь. Там где-то еретики, с ними Тон: его помани — он сразу пошел. За ними бойцы Ордена, и паладин Ернан тоже там, а он за что-то накрепко не любит ереси. Даже больше не любит, чем обычно паладины, лютее, старые счеты у него какие-то, и если догонит... уже и догнал, наверное, и тогда...

Амет закусил губу. Там в степи небо горит, на ребят огненные дожди сыплются! Паладины бьются как могут, принимают жар на Щит — и вперед, вперед! И усталый Ернан прирежет последнего еретика, глянет на перепуганного Тона — и убьет ведь тоже, ересь лютая, за помощь еретикам убьет! Сам же потом Амету в глаза не посмотрит, сам не рад будет — а убьет!

Или колдуны победили, спалили бойцов ересью своей, и сами крови потеряли, и поняли: это Тон навел; и его на медленном огне жарят?!

Паладин помотал головой. Ересь лютая! погодите! доберусь до Зенира, там встречу. Поплачете еще!

* * *

Паладина направляет долг.

После веры это самое святое, что есть у бойца Ордена: святее отваги, святее пресловутой чести. Это движет поступками, сохраняет твердым и негнущимся в сотрясающих жизнь бурях. Однажды услышав, паладин хранит эту простую заповедь до смерти. Так говорит паладинский устав, Аметом нелюбимый.

"Батька, а долг-то почему главный?" — спросил он как-то в детстве у отца-паладина. Отец только в затылке почесал: "вырастешь, дескать, сам разберешься". Но время текло, Амет мужал и никак не находил объяснений этому прямому догмату.

Нельзя сказать, что Амет стал паладином потому, что всегда этого хотелось. Просто был живой пример: отец, поседевший и уже не служащий. Заслужил батька долгожданный отдых и дом в столичной Малсане, а до такого немногие доживают: власти не хотят отпускать драгоценных тренированных бойцов. А годы все ж берут свое. Рука слабеет, зрение мутнеет и становится предательски обманчивым. Мирная жизнь успокаивает: воин перестает быть бдительным, перестает опасность видеть. Сколько паладинов — и ребят, и опытных бойцов — вот так вот расслабились, выпили подсунутую отраву... или кинжал в спину получили.

У паладина всегда много врагов — и все тайные. Разбойники — полбеды, они не рискуют за своих мстить. Хуже, когда кто из знатных обиду затаит, если по пьяни в грязь толкнуть. Боец Ордена неподсуден, над ним кроме личных королевских указов только устав властен. А устав Церковью писался, она хоть с благородными не ссорится, но на них ей плевать. Там про саму Церковь сказано — о знати Ее Величество матушка-королева беспокоится.

Когда ж это было? Когда отец вопреки строгому церковному запрету — Амет ведь не был ни монахом, ни паладином — попробовал обучить сына Дару? А Амет сумел не только разглядеть белые искры, но и достаточно легко ими управлять. Собирал на руках и отпускал — ему это нравилось, он тогда и не задумывался, к чему это приведет.

И день посвящения Амет помнил плохо. Вроде бы позвал отец и что-то долго говорил о долге и ответственности. Говорил, говорил, зачем-то извинялся. Амет уловил одно: если он не собирается становиться паладином, ему придется не только молчать о том, что он умеет пользоваться Даром, но и постараться о Даре совсем забыть. "Но ты уж сам мысли, тут тебя заставлять не буду".

— Дык, чего, паладином стану! — сказал Амет.

Он помнил слезы матери, и как он им удивился и пытался ее утешить. Помнил вздох отца, его благословение, его жилистую темную руку, чертящую перед глазами Амета Круг Всевышнего. Помнил, как радушно его встретил в казарме майстер Тремен, тогда еще не искалеченный, с обеими здоровыми ногами. Помнил, как отец ему что-то тихо сказал — и как Тремен понимающе кивнул и так же тихо ответил. При чем тут какой-то долг?..

И начались изнурительные, но увлекательные тренировки. Весело было, когда тупая рапира Тремена свистела совсем рядом с лицом, когда Амет успевал увернуться или подставить собственную — тяжелую, с непривычки быстро утомляющую. Кровь кипела в жилах, жизнь становилась многоцветной и удивительной; и хорошо было смотреть на нее, смахивая со лба горячий пот.

Потом майстер Тремен потерял ногу. Вернулся с какого-то задания калекой. Рану, конечно, залечили Даром, но с тех пор майстеру пришлось ходить с деревяшкой. Никому Тремен не рассказывал, кто его так, и никто этого не знал... а кто знал, тот, видно, помалкивал. Тренировки, впрочем, продолжались — разве что майстер перестал сам скакать с рапирой в руке.

И вместе с тренировками пришли невыносимо нудные лекции монахов о вере, паладинском призвании и долге. Первые дни Амет ловил каждое слово. Не понятно ни демона — ну и ладно, это сначала так, дальше все яснее будет. Но затем начали появляться вопросы, на которые Амету не давали ответа. Все сильнее и сильнее становилось желание пропустить занятия — зачем, если все равно он ничего на них не узнает?!

"Сейчас не ответят — точно в следующий раз не приду", — решил однажды Амет, глядя на самозабвенно болтавшего отца Буркина.

— Отец Буркин, это, можно вопрос?

Священник поискал блуждавшим взглядом источник голоса и уставился на будущего паладина, опасаясь потерять его из вида.

— Похвально, Иттор, — путая имена, сказал он. — Стремление к познанию есть, стало быть, первейшее...

— И величайшее, — вполголоса буркнул Амет. По скамьям прокатился смешок. — Я просто что говорю, — сказал он вслух, перебивая монаха. — Вы вот говорили. Паладин как бы защитник. Бедных, — Амет загнул палец, — и, это, обездоленных, — загнул второй.

— Дабы вершилась справедливость высшая и тюдесная, — палец священника при упоминании "чудесного" ткнулся в потолок. — Истинно так, и устав так говорит, а устав есть, стало быть...

— Так вот, — будущий паладин загнул третий палец. — А если крестьянин податей не платит: ему самому не хватает? Его защищать или, это, того? — Амет загнул все пальцы и двинул кулаком по воздуху.

Все затихли. Подобные вопросы не задают священнику вслух, о подобном и с другом говорят только после второй кружки, да еще оглянувшись: не услышит ли кто?

Вопрос отца Буркина не смутил.

— Похвально, Амет, — ответил он, болтая по воздуху толстым указательным пальцем. — Ежели крестьяне, стало быть, благодати и благодетели преисполнены, а благодетель, ровно как благодать, есть, стало быть, первейшее...

Отец Буркин тянул слова нелепым фальцетом, скрипя как несмазанная дверь. Амет ждал, подперев голову обеими руками. Он упрямо надеялся получить внятный ответ.

— ...а посему они, стало быть, чистосердечно да с довольствием подати требуемые выплачивают. И Церковь Святая, стало быть, оных крестьян к свету Всевышнего ведет, аки овец заблудших. Также и вы, — священник широко махнул пухлой ладонью, — ежели, стало быть, время будете в трудах и молитве проводить...

Отец Буркин увлекся, его понесло. Амет уткнулся взглядом в собственное колено и думал: скорее бы все кончилось. Что священник ничего хорошего не скажет, можно было и сразу догадаться.

Потом была встряска. Необходимость сорвала Амета со скамьи: какие-то разбойники налетели на деревушку к северу от Химбара. Увели скот, отняли сбережения. Убили кого-то для острастки — или чтоб самим не так бояться, чтоб с мирной жизнью порвать. В крайность-то всегда проще броситься.

Вот молодежь под надзором ветеранов и послали разбой усмирять. К Имбарскому нагорью, к какой-то пещерке с единственным выходом, где "степные волки", не подумав, устроили ночлег. Пусть, значит, паладины-недоучки крови понюхают и сталью посверкают. Защите Даром они уже обучены.

Страшно было. Не потому, что убить могли — ветераны сразу же строевой Щит накидывают. Особая штука, хитрая. Похожа она на длинную, белую, другим невидимую тряпку, вроде полотенца, что весь строй несет и Даром подпитывает. Вроде и тело прикрывает, и руку вперед высунешь — не ранят, и между бойцами никто не прорубится. Правда, там обычно защита слабая, весь Дар на самих паладинах собирают, а не между, чтобы... ну да ладно, неважно, такое только в последнюю войну было. Когда бегут разбойники с кольями и ржавыми топорами, тут Щит можно тонкой пленочкой оставлять.

Хуже другое. Выбегают толпой оборванцы, пробуют рубить — не тут-то было, ересь лютая! — весь строй под общим Щитом вспыхивает. В ответ редкие удары — опытные бойцы не спешат сами драться: пусть сначала молодежь вражьей крови прольет. Кто-то, отвернувшись, отмахивается рапирой — человек на удивление легко распадается под зачарованным лезвием. Он сам еще не понял, что произошло, он пытается вопить, но ни звука уже издать не может. Страшно? кому страшнее? бегущим со всех ног врагам или будущим паладинам, которым ветераны твердят: "держать строй!" и сами размашисто шагают вперед?!

И вот тогда Амету показалось: он уяснил, что есть долг. Долг в том, чтобы забыть, что вот эти бегущие, вопящие, гибнущие — люди; что у них свои радости, свои друзья, может, и семьи ждут. Помнить о другом надо: есть мирные крестьяне, которым его, Амета, защита во как нужна! А какая защита без искоренения?

И паладин шел и убивал, стиснув зубы, и думал: вот оно. "Держать строй!" Вот что я, не зная, выбрал. "Строй! Куда?!" Удар, еще удар. "За веру!" — кто-то из ветеранов бравирует, чего ему боятся? Еще удар...

И вечером в казарме вся молодежь перепилась до беспамятства.

А потом другой долг был. Та же защита. То же искоренение. Надо было с отрядом стражи вломиться в дом к еретику. Обвинение было страшным — старик владел основами Дара и за спасибо лечил людей. Церковь обирал, чтобы отец Буркин похудел.

Амет тогда оставил стражу снаружи: караулить. Накинул на себя Щит, вытащил рапиру и располосовал ей дверь. Шагнул внутрь, хватанул лекаря за рубаху, поднес ладонь к его лицу, закружил над ней искры Дара — и вздохнул: старик мигнул от яркого света, который себе на беду сумел разглядеть. Костер. И ничем уже не помочь.

— Понимал, что ждет? — яростно прошептал тогда Амет в лицо лекарю. Тот смотрел паладину прямо в глаза — без страха и твердо. Не говорил ничего. Не умолял о пощаде, не пытался подкупить и не сыпал проклятиями; и было что-то в его глазах, что паладин понял: знахарь уверен в правоте куда больше, чем сам Амет в уставе, в предписаниях Церкви и во всем лергирском законе. И тогда паладин сделал то, о чем не рассказывал никому: ни товарищам по оружию, ни майстеру, ни даже Тону.

Наверно, страже хорошо запомнилось, когда Амет вышел из дома и махнул рукой: уходим.

— Убит при попытке к бегству, — так тогда сказал паладин, и никто у него ничего не спросил. — Всем ясно?

Лучше так. Чистая и быстрая смерть. Не костер.

После этого Амет начал другими глазами смотреть на мир. На идею читать он давно махнул рукой: и "не дело", и "толку-то", и лень просто. Оставались вбитые в голову фразы из устава — да и те с жизнью не вяжутся.

В детстве Амету мечталось, чтобы опасность, как во времена Ликона Второго, грозила всему Лергиру — чтобы можно было сражаться за высокую достойную цель. С возрастом такие мечты ушли, взамен пришло глухое непонимание: за кого же тогда гибли люди? Неужели предки нынешних лавочников были лучше, добрее, неужели у них другая жизнь была?!

"Может, — думал иногда Амет, — люди просто не знают, как по-другому? Живут, как получится. Посоветовать бы им что, помочь бы. А что сказать? Самому бы кто помог".

А вот убитый Аметом еретик, пусть Церковь и считала его мерзостью, отлично знал, зачем живет. В глазах видно было: знал! Мог бы и Амету рассказать, если б не было у того меча, щита и копья на рукояти.

Но вот в чем соль: за этих людей, которым нужны только деньги и выпивка, которые — Амет не сомневался — при первой возможности предадут всех и всё, он был готов отдать жизнь. Он недолюбливал их, презирал — но когда жизнь отправляла на поле боя, все менялось. Нет там толстых лавочников, нет ленивых стражников — есть он, Амет, с оружием в руке, есть разбойники и далекий безликий "народ", который на него, Амета, надеется и уповает. Встретиться бы с этим "народом", понять, почему он достоин защиты, почему благополучие "народа" он, Амет, выше собственного ставит.

А когда непонимание скапливалось и начинало давить на разум — приходило пьянство. Амет не хотел меняться. Он знал: надо защищать людей; знал: проклятущий долг тащит его сквозь жизнь. Но зачем слепо идти, если долг не вяжется с жизнью — этого паладин не знал. Можно утопить сомнения в пивной кружке, тогда все становится на места. Пусть даже на миг, когда мысли не движутся в усыпленном разуме, не нашептывают и не противоречат друг другу. Можно почувствовать себя на своем месте. Тогда все ясно. Тогда и будущее светлее, и люди не такими плохими кажутся. И еретиков проще ненавидеть. И совесть не гложет.

Пусть ненадолго — порвать с сомнениями, поорать что-то про ересь лютую — чтоб по-паладински, по нашему! Чтоб все знали, чтоб у вражья поджилки тряслись — Орден непобедим! Кто на нас?! Забыться. Ненадолго.

А по утрам опять хочется выть и лезть на стену. И вовсе не потому, что болит голова.

* * *

— Лерга, — вслух прочитал Тон на деревянном указателе. Почесал в затылке. Плохо дело.

Пути он находить не умел. Степь, оказывается, была очень широкой, и ее пересекал не только тракт, а целая сеть дорог и тропинок, ведущих во все уголки великого Лергира. И все дорожки переплетались и скручивались — все, чтоб Тона запутать. Нет, конечно, торчали тут столбы с указателями, но на них почему-то было написано не ожидаемое "Тон, иди туда", а всякие непонятные вещи. Лерга вот.

Послушник был уверен — ну, не то чтобы уверен, но иначе вообще ничего не знал, — что на блюде мира существуют Химбар, Зенир, где-то далеко — Малсана. Еще — теперь узнал — земли за пустыней. Еще Имбарское нагорье: о нем в книжке читал. Ну, деревня Лерга: название слышал, а где она — демоны ее знают. И все, а больше-то зачем? Чтобы сотню столбов поставить?