Доля Мастера

Такого взгляда София у Динь припомнить не смогла. Не бывало... даже в день, когда племянница выдержала испытания на звание целителя так легко, как если бы прошла полное обучение в шонбургской школе знахарства.

Динь сказала просто:

— Спасибо.

Но Витторио видел её взгляд.

*

— Мы полагаем, будто мы выдаём распоряжения или пишем приказы, а на деле, — судьба.

София произнесла это за завтраком в день разлуки... отъезда Динь. Звездочея пребывала в крайне философском состоянии духа, которое, как известно, приходит вместо сна в конце очередного ночного бдения над книгой или работой — лишь бы не поддаться тоске.

Динь хорошо запомнила, что и как произнесла тётушка... позади остались вокзальные волнения, стоны и нюхательные капли мадам Лармур, ласковое молчание Витторио и крепкое пожатие холодных рук Софии. Даже зажиточные предместья Коренбурга — и те давно сменились пейзанскими видами, а в молодых путешественниках так и не проявилась живость движений, не воспламенилась меж ними беседа, столь свойственные людям, пустившимся в дорогу с лёгкой душой.

Непривычно мрачная, молчаливая Тони кроме своих пальцев ничем более не интересовалась.

Поручик Тинген устроился на диване напротив — спина в струнку, кулаки на шпаге. Всё осталось таким же и два часа спустя.

Сама знахарка сидела у входной двери в купе, смотрела на плавную смену картин за окном и вспоминала тётушкино напутствие.

"Да, — размышляла девушка, — видимо, мы — действующие лица в книге судьбы, которую она с нашей же помощью и пишет. И, подобно тому, как писатель знает, что и когда случится с кем-то в его повести, судьба ведает все причины и все следствия, плетёт все сюжеты. Возьми любого человека — отдельная книга... но, ведь и часть других книг? А все вместе — живут в одной бесконечной, бесконечной истории. Но — и её же авторы! И получается у меня тогда... что ни совершишь — будет судьба, и что не совершишь — тоже".

Она склонила голову к плечу, вслушиваясь в эхо этой мысли. Вслушалась и в сердце. Осмотрелась особо, по-знахарски. И решилась.

Притянула взгляд друга — и давним, из детства ещё, движением просигналила ему "пить", глазами при том указав на Тони.

Дон подхватился и, поклонившись своим дамам, побежал исполнять порученное.

Спустя несколько минут мадемуазель с изумлением приняла из его рук бокал кофия по-коренбургски — капелька круто заваренного и очень сладкого напитка, корона взбитых сливок над ним и амбре тёртого шоколада сверх всего этого имперского великолепия. Сердечко несостоявшейся фаворитки наследника престола сняло траур.

Изумлена оказалась и Динь — ей принесли стаканчик яблочного сока. Она с трудом выговорила благодарность, но случись оказаться рядом тому, кто умеет чувствовать подобно знахарям, он полюбовался бы золотистым сиянием вокруг девушки и услышал бы лёгкие-лёгкие звоны.

Что мастер и делал из дали своей — удерживаясь, чтобы не прикоснуться к таким знакомым переливам ауры... Нельзя, она почувствует, она уже снова может чувствовать его, как когда-то.

Подожди ещё.

Подожди.

Впереди уже меньше, чем...

Не оставляя вниманием эту историю, он направился в иную. Проведал Олега — тот упоённо читал "Собор Парижской богоматери" и мнилось пареньку, что не грузный сосед, громко топая, поднимается к себе на верхний этаж, а сам Квазимодо. Проведал мастер и дом на другом конце Москвы — там горевала бездетная пара: ещё один нерождённый ребёнок.

Волшебник тихонечко пригладил ладонью завитки волос женщины, и стала вдруг истаивать в ней пустота, и колокольцем откликнулась надежда — ещё не поздно, и тридцать восемь — совсем не предел...

А поезд всё шёл и шёл на северо-восток, всё ближе и ближе становилась цель этого странствия. Путешественников ждала пересадка в почтовую карету — и граница Империи. Но думать пока не думали о том искокетничавшаяся Тони, счастливый Дон и беспечно улыбавшаяся Динь — что юности будущие хлопоты? Их просто нет.

В окне показались отроги Кряжистых гор — там начинались владения великих князей Вершицких.

*

Ах, конец приходит всему — но ведь точно так же всему неизбежно приходит начало? Господа киснущие, вопрос к вам... между тем, Дон и даже Тони не без сожаления простились с уютным купе, в котором провели несколько чудесных часов.

Динь, любившая путешествия вообще, детски радовалась смене впечатлений. Ей как-то легко удавалось держаться срединного пути души, основе знахарства — тётушка Зосья, да благословят небеса её будущее, научила, много раз припоминая бедовый пример матушки Анны и свой.

Под навесом маленькой аккуратной станции молодых людей встречал посыльный из постоялого двора, где путешественники намеревались дождаться почтового дилижанса до Вершицы.

— Приятно, когда сама Империя о тебе заботится, — съязвила мадемуазель, в живописном порядке располагавшая себя в повозке напротив поручика. Он тихо улыбался, глядя на ту, которая зовётся Нинон... и знал, что хочет Антонину.

— Конечно, Тони, — спокойно отозвалась знахарка, — императрица распорядилась, канцелярия встала во фрунт и снабдила поручика Тингена всеми необходимыми средствами, за которые он отвечает свободой... Дон приобрёл путевые листы на поезд, Дон известил хозяев всех постоялых дворов, где мы будем ночевать... А судя по тому, что в дальнейший путь мы тронемся только послезавтра, Дон наверняка искрутился и так, чтобы ехали мы до Вершицы в почтовом дилижансе первого класса... Так что, да, Империя о тебе заботится, — весёлая улыбка напоследок исключила возможность понять фразу, как ответное ехидство.

Тони скривила губки.

Подозрительно скосился на знахарку и Дон, но и он не услышал ничего, кроме перечисления фактов.

Граница никак не ощущалась в городке — мысль о возможных напастях жителям Тишева даже в голову не приходила. Вместо того, чтобы жаться друг к другу домишками, стараясь втиснуться в пределы укреплений, что свойственно поселениям пограничья, тишевцы вольготно строились по живописным холмам, меж которых несла холодные свои воды узкая и бурливая Живонка — благо и цену на земельные угодья здешние хозяева не заламывали.

Живописное и недорогое для жизни, место это словно самими Небесами придумано было для публики артистической. Аристократия обоих сопредельных государств ездила отдыхать в совсем иные места — а сюда, кто на лето, кто на постоянное жительство, перебирался известный люд, искавший покоя, воли и вдохновения.

Его-то усилиями прославились во всём этом мире и мосты над Живонкой, да и сам Тишев. Кстати, никогда не забывали творцы прекрасного упоминать при том и тех своих товарищей, чьими трудами город прирастал и украшался.

Что каждый тут живущий если не поэт, то художник, Динь, Дон и Тони убедились, увидев вывеску своей гостиницы. "Приют тебе!" — гласила вывеска та, сияя каждой буквой, стилизованной то под аппетитную закуску, то под располагающий к отдыху интерьер. Гостеприимно — тянет улыбнуться этой выдумке да именно тут отдохнуть с дороги.

— Смотри, Левко, знахарка! Настоящая! Зна-хар-ка! — встретил путешествующих детский возглас, только сошли они с повозки во дворе "Приюта".

Девочка лет восьми, в сарафанчике, явно срисованном с выходного наряда жён здешних земледельцев, самозабвенно вопила с крыльца куда-то вверх.

Те, кто, зная мальчишек, решил, что в верхние комнаты или даже на чердак, ошибся несильно — парнишка отозвался из кроны тополя, затенившей собой половину двора.

— Ладо, будь вежей, не кричи! Извините её, — попросил он Динь через минуту, спустившись по верёвочной лестнице.

Та качнула головой и улыбнулась мальчику в матросском костюмчике.

— Хорошо, когда знахарь в диковинку. А ты — моряк?

— Капитан!

— Далеко ходил, капитан?

— На поиски потерпевшего крушение товарища! — чётко доложил Левко.

— Нашёл?

— А как же! — Мальчик хотел добавить что-то ещё, но спохватился вдруг, — позвольте ваш саквояж, сударыня!

Динь улыбнулась — видимо, на горизонте появилась взрослая совесть. И точно, на крыльце, приобняв за плечики маленькую Ладу, возвышался человек со шкиперской бородой и дымил трубкой.

— Добро пожаловать к нам на борт, уважаемые, — приветствовал он их, распахивая дверь своего дома.

— Это сам... — и Дон шепнул на ухо подруге имя автора их любимых книг про морские путешествия. Не меньше, чем читать, нравилось детям смотреть и рисунки — созданы они были той же рукой, что и увлекавшие их истории.

— Господин Гриницкий, такая честь для нас, — приветствовала Динь хозяина дома.

Тот в ответ лишь трубкой смущённо махнул — проходите, мол.

Что ж, отдыхают пускай, набираются сил, путь впереди долгий и трудный. У нас — тоже. Как, впрочем, и у всех.

И мастер обратил внимание Олега на странного вида книгу в самом дальнем углу бабушкиной этажерки. Переплёт чудной, больша-ая, а текст... ух! На машинке напечатан. Буквы нечёткие — Олег знал, такое получается, либо если копировальная бумага истрачена сильно, либо...

— Олеженька, осторожнее! — вот как бабушка всё чует? Еле слышно ведь взял — так нет же...

Бабушка меж тем продолжала наставлять вполголоса:

— Это очень ценная книга, очень важная, но никто не должен знать, что ты её читал. Это самиздат, это запрещено.

Тайна! О, конечно, он будет очень хранить тайну. У него уже есть одна, станет больше. А пока... скорее, скорее, в любимый уголок — и читать, читать!

Книга раскрылась сама — и бросилась в сознание словами: "За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!"

Защемило сердце от этих слов, таким знакомым защемило... Тревога сменилась холодом пустоты, понять которую Олег не мог... не успел — мимолётное, исчезло ощущение под натиском других строк.

Кому случалось исчезать из мира, всей душой уходя в книгу и проживая там жизнь, тот поймёт, что испытал мой герой.

— Знаешь, Левко, когда нам с подругой было почти столько, сколько тебе, мы очень любили истории твоего папы. Играли в них.

Динь с трудом удерживала улыбку — какой же ты милый, Дон, жаль, Тони уснула и не видит твоих попыток говорить с мальчиком. Ты будешь очень хорошим отцом, Дон.

— А я больше всего в капитана Гринта, а вы в кого? — заинтересовался мальчик, хотя и видно было, что подобные беседы младшему Гриницкому не в новинку.

— Мадемуазель Диана играла в дочь моряка, которая делала игрушечные корабли для детей, помнишь, и они были как настоящие? А я играл в того капитана, которого она ждала. А ещё нам нравилось про затерянный мир...

— Пойдём ко мне! Я тебе такое покажу, — обрадовался Левко родственной душе и потянул Дона за рукав. Собралась и Динь, но её поймали другие маленькие ручки.

— Тётя знахарка, — спросила малышка Лада, — а правда, вы зубки в серебряные монетки превращаете?

Ого, мы в этих краях зубные феи? Нет, надо отвечать правду...

— Наоборот, Ладо. Мы делаем так, чтобы монетки, которые нам отдают, превращались в здоровые зубки. Но гораздо правильнее самому делать так, чтобы зубки были здоровые — и монетки сможешь потратить на что хочется, а не на что надо. Ты заботишься о зубках?

— У меня есть для них щёточка и порошок, но он невкусный, — для пущей убедительности девочка изо всех сил наморщила нос.

— И ты иногда им не пользуешься? — догадалась Динь.

Девочка отвела взгляд.

— Ага... А мама ругается...

— Мама права — потому что знает, тётям особенно о зубках надо заботиться — чем здоровее у нас зубки, тем крепче детки родятся! Вот ваша мама вас крепеньких родила? А почему? Ты скажи ей, я дам специальные капельки, они делают порошок вкусным. Заботься о своих зубках, малышка, ведь и ты однажды станешь мамой.

— Спасибо, тётя знахарка! У тебя зубки блестят — значит, у тебя будет много деточек!

Улыбка всё ещё держалась на губах Динь, а в сердце погасла. Свои дети? У знахарки?

Но нельзя пугать девочку.

— Обязательно, Ладо.

В мыслях добавив: "В другой раз".

— Да! — раздался сверху счастливый мальчишеский вопль. Ему вторил мужской смех.

Динь замерла: ведь мир говорит с нами, отзываясь на помыслы наши порою и вот так вот. Сама судьба устами мира отвечает. Значит, не напрасны надежды?

Ответ не услышала — почувствовала:

— Никогда нет.

*

Спалось в "Приюте...", который построил писатель, дивно — вывеска не соврала. Динь проснулась вскоре после рассвета, отдохнувшая совершенно, и спустилась на общую кухню, где уже поджидал путешественников внушительный завтрак.

— Госпожа Ламендор, вам принесли, вчера, а вы уже почивать изволили, — и работница подала Динь конверт. Знахарка прочитала письмецо, оставила Дону записку, сообщив, куда направляется, и вышла со двора.

Шла она не спеша, стараясь рассмотреть город, который когда ещё доведётся посетить — если доведётся вообще. Мы предполагаем — но фигурки на шахматной доске жизни располагает судьба.

В ранний этот час из горожан только дворников и садовников повстречала путешественница, да видела — со скрипом-стуком-перекличкой подтягивали к рыночной площади свой товар ремесленники и крестьяне.

Улица вывела к Живонке, к одному из мостов — очередное произведение искусства жителей этого города. Надёжный и изящный одновременно — вот как такое возможно? А чтобы ещё и с окружением гармонировал... столь спокойной, умиротворяющей, созвучной всему вокруг красоты даже в Коренбурге не видела Динь.

Другая часть берега казалась диковатой, менее обжитой. Дома здесь отстояли друг от друга ещё дальше, чем в старой части города, откуда пришла девушка... в пригласившем её письме предлагалось идти по дороге, уводившей на вершину холма.

Незаметно дорога превратилась в широкую подъездную аллею, петлявшую меж тёмных вековых лип. Где-то в их кудрявых вершинах сладко заливалась птица.

"К теплу... А как хорошо гулять по этой тёмной аллее, когда липы цветут... вдвоём, непременно вдвоём с добрым, всё-всё-всё понимающим без лишних слов другом", — размечталась Динь, — а гравий ритмично шуршал под ногами, нашёптывая что-то приветливое.

Аллея сделала ещё один поворот и внезапно закончилась — перед девушкой простёрлась поляна. На ней возвышался двухэтажный с островерхой крышей особняк. В обвитом виноградом стрельчатом окне второго этажа медово теплился свет. Крыша так бойко и весело стремилась ввысь, что могла бы посоперничать с верхушками темнеющих за домом деревьев.

Цветущая клумба, светлые занавеси на окнах, забытая на перилах крыльца белая шаль...

Еле слышно скрипнули ступени, Динь поднялась ко входу в чудесную

обитель — и замерла.

Неведомый мастер украсил двустворчатую дверь традиционной для этих мест резьбой, но какой! Сведённые вместе, обе половинки массивной двери представлялись стволом дерева, крона которого уходила ввысь и в стороны, незаметно сливаясь с широкой аркой дверного проёма.

По огромному стволу того древа вилась цепь — и на одном из звеньев Динь с ужасом и восторгом разглядела вальяжно растёкшегося по нему огромного чернобурого кота. Его толстую, но очень симпатичную мордочку украшали зрительные стёклышки, бросавшие блики на позолоченные усы.