Напоследок Свердлов дружески полуобнял Льва и похлопал по спине: 'Не знаю, увидимся ли еще в этой жизни. Дело наше суровое. Попытки взять власть просто так с рук не сходят. Мы уступим — нас тут же сотрут в порошок. Так что — удачи тебе, Лева! И знай, что всегда можешь рассчитывать на старого товарища Свердлова!'

На том и расстались.

А дальше... Дальше Льва ждал шок уже другого характера. Всего за пару лет Сожель изменился до неузнаваемости. Во время ареста это был тихий уютный, хоть и довольно замшелый, городок. Теперь же Льва встретил суровый перенаселенный прифронтовой город, успевший за короткий срок вырасти по численности населения втрое.

Теперь здесь были совершенно другие люди. Даже старые знакомые стали иными — посеревшими, встревоженными. Много праздно шатающихся военных: то ли дезертиров, то ли солдат из местных частей. Все взбудораженные. Какие-то стихийные митинги, выстрелы, скорые расправы над неугодными выступающими и офицерами, пытавшимися навести порядок. Отсутствие полицейских. Марширующие по городу отряды гражданских с красными повязками — вроде бы они называют себя милицией. Открыто промышляющая разбоем обнаглевшая шпана. Пьяные матросы, размахивающие наганами по пустякам. Непривычный по звучанию говор с польским акцентом эвакуированных, засыпанные слоем шелухи подсолнечников тротуары. И это его родной Сожель?!

Мать долго не хотела открывать дверь — не могла поверить, что это он, ее сын, вернулся. Потом долго обнимала и рыдала, не отпуская от себя. Чуть успокоилась и принялась рассказывать. Про страшные смерти от погрома семьи двоюродной тетушки и двух соседей. Про очереди и недостаток продуктов. Про ограбление газетного киоска и матроса, державшего ее за шею. Он бы убил ее, но отвлекли два несчастных мальчика-еврея, забежавших случайно в киоск. Матрос погнался за ними и убил. Кулаками забил до смерти...

Вот эту дикую свободу Льву и предстояло обуздать, воссоздав практически из ничего сильную и сплоченную партию власти.

Как 'маститый' представитель большевиков ('аж из Петрограда прислан!') он скоро вошел в состав нового городского органа власти — Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Это оказалось на удивление просто. Его судимость по политической статье и годы ссылки вызывали у обывателей священный трепет и придавали Льву громадный авторитет. Словно ощущая некую великую силу, стоящую за Кагановым, к нему потянулись не только большевики, но и эсдеки (социал-демократы) всех мастей. Он и не заметил, как вошел во вкус — беспрерывно проводил собрания, митинги на предприятиях, находил сочувствующих в профсоюзах и армейских частях. И у него как-то само собой получалось быть убедительным, организовывать, объединять и распоряжаться людьми. Адреналин пьянил кровь, время скомпрессировалось от обилия событий и новых знакомств. Жизнь стала невероятно иной, и Каганов чувствовал, что тоже стал иным, перешел на другой уровень сознания и бытия.

Прошло всего пару месяцев, и уже в мае-июне в Сожеле появилась крупная и довольно сплоченная партия — вновь возрожденный Полесский Комитет РСДРП (б). В уездно-городской организации теперь состояло без малого двести действительных членов. И, судя по всему, это был далеко не предел.

Каганову казалось, что он совсем неплохо справился с поручением и перед товарищем Свердловым не будет стыдно. Однако в Петрограде, видимо, считали иначе. И потому новая директива из Центра буквально сбила Льва с ног. В Полесский Комитет направлялся опытный большевик-боевик Лазарь Каганович. Своеобразная усмешка судьбы: Каганов должен был уступить место Кагановичу и стать его заместителем.

Уязвленный Лев безуспешно пытался понять, в чем же он ошибся. И даже знал, кто может ответить на этот вопрос. Всеми кадровыми вопросами партии владел (поговаривали, что и распоряжался тоже) старый-хороший знакомец Яков Свердлов. В конце апреля он вернулся в столицу и с тех пор работал в Секретариате ЦК. Через Якова Михайловича проходили все назначения и перестановки. Однако по телефону об этом не поговоришь, а на поездку в Петроград времени попросту не было. К тому же, после неудачного июльского выступления партия ушла в подполье. С тяжелым сердцем Лев с товарищем поехал на вокзал — встречать нового председателя Комитета.

Было холодно и неуютно. В тот год погода в начале сентября не баловала. Моросил нудный плотный дождь, ботинки нещадно протекали. Лев вышел на перрон и огляделся. Возле почтового вагона курьерского поезда их ждал молодой парень в старой солдатской шинели без погон. Усатый, с заросшими щетиной щеками он походил то ли на дезертира, то ли на уголовника. Тому способствовала и его манера держаться — нагло и самоуверенно.

Каганович не скучал — наблюдал за стихийным солдатским митингом, возникшим неподалеку и наполнившим привокзальную территорию громким тревожным гулом. Заметив приближающегося Льва, прибывший многозначительно улыбнулся и тихо сказал: 'Вам привет от нашего общего знакомого'. Несмотря на молодость, глаза у него были словно у старого уставшего лиса. Как-то незаметно 'лис' достал из кармана конверт без адреса и протянул его Каганову. Внутри оказался листок с хорошо знакомым автографом Свердлова и тремя словами: 'Пойми — так надо!'

...Странными были те дни. Только спустя время Лев смог понять мудрость и эффективность проведенной рокировки.

Да, Каганов ударно поработал в регионе, создал партийный костяк. Заодно открыл в себе талант организатора и управленца. Но вот провокатор и боевик из него вряд ли бы получился. Характер не тот. Нет в нем должного авантюризма и бесшабашности. Да и в армейской среде он всегда был чужим.

А вот Каганович был своим. В прямом смысле этого слова. Его мобилизовали в армию прямо в канун Февральской революции. Правда, на фронте ему побывать не пришлось, но выдвинуться в Солдатский Комитет, а потом и возглавить последний, он сумел. Говорят, влияние Кагановича на однополчан было столь велико, что армейское начальство совместно с городскими властями поспешило его арестовать. Однако Лазарь бежал и вот уже месяц находился на нелегальном положении. Что, впрочем, не помешало ему посетить Секретариат ЦК большевиков в Петрограде и приехать поездом в западный прифронтовой город.

В Сожеле, тем временем, вовсю шумели солдатские волнения. Ни один местный политический лидер, сколь бы убедительно и многословно не выступал он в Совете или в Думе, не мог управиться с этой стихией.

Смог только Каганович. Но исключительно своим, 'иезуитским' способом.

Он разжигал среди солдат все новые и новые страхи, тонко и умело настраивал против офицерства, против городских властей, будоражил, провоцировал. Попав в свою стихию, Лазарь играл с толпой, словно виртуоз. Сколько ораторов было сброшено с трибун по его незаметной указке! В каком напряжении держал он переполненный солдатами и дезертирами город!

Казалось, этот ад, эти скоротечные лихие расправы над неугодными, это безумное брожение масс никогда не закончится. Когда 'кипящий котел' в очередной раз готов был выйти из-под контроля, тихо появлялся Каганович. Он незаметно проникал в самую гущу мятежной толпы и, вроде бы случайными репликами, мгновенно повышал или понижал 'градус' до требуемой 'температуры'. Именно Каганович был тем таинственным 'серым кардиналом', искусно манипулирующим разваленным гарнизоном Сожеля. Спустя полтора-два месяца митингующие солдаты приведут к бескровной победе большевиков в городе и всей Могилевской губернии.

Однако до той поры Лазарю обязательно нужно было подобрать яркую легальную роль. И выдумывать ничего не требовалось. Достаточно было 'задвинуть в темный шкаф' Льва Каганова и занять его место в местной партийной организации. Тактика, целиком и полностью одобренная Центром. А партийная дисциплина — великое дело. Поэтому Каганов послушно подвинулся и ушел в тень. Каганович стал официальным лидером местных большевиков, эксцентричным оратором на городских митингах и, уж заодно, председателем профсоюза кожевников.

Даже сейчас Лев не мог вспоминать об этом периоде без глухой обиды в душе. Да, он все понимал. И так действительно получилось свершить задуманное. Да еще практически без жертв. Но... С ним никто не посчитался, не посоветовался, не поговорил в конце концов. Его просто поставили перед фактом.

К счастью, Каганов и Каганович недолго проработали в одной упряжке. Вскоре после перехода власти к большевикам сожельские и могилевские коммунисты делегировали Лазаря в Москву своим представителей во Всесоюзный Совет. Проводили — и с тех пор более не видели.

Правда, последующие события так и не позволили Льву вернуться в свое прежнее качество. В феврале девятьсот восемнадцатого, после подписания мирного договора с немцами, Каганову и его товарищам пришлось спешно оставлять город. Вопреки всем договоренностям, германская сторона посчитала должным захватить Сожель и вернуть в него прежние дореволюционные порядки. Большевики вновь объявлялись вне закона. В городе устанавливалась новая власть — немецко-украинская.

Прибыв из Сожеля в Москву, Каганов надеялся на обстоятельный разговор со Свердловым. Хотелось понять происходящее с позиций умудренного опытом старшего товарища и расставить все точки над 'i'. Но встреча получилась короткой, скомканной и сумбурной. Поговорить тет-а-тет, 'по-старинке', так и не пришлось. Все время кто-то мешал, да и Яков Михайлович, очевидно, не стремился уделить ему полчаса-час. Обошелся пятью минутами в присутствии посторонних. Сообщил о новом назначении Каганова — председателем Самарского городского комитета партии — и коротко пояснил, где можно получить инструкции.

Расстроенный, в несколько смятенном состоянии, Лев поехал в Самару. И оказался вскоре на самом острие начинающейся гражданской войны...

Поднимать дальнейшие события память отказывалась — не хотелось ввергать себя в депрессию. Каганов встряхнул головой, взглянул на часы и, вскочив, с проклятиями натянул старое драповое пальто. 'Интересно, Свердлов в своем кожаном плаще не мерзнет?' — выбегая из дома на мороз, подумал Лев.

На улице было ветрено, и холод пробирался под пальто. Лев плотнее закутал большой шарф, недавно связанный матерью, и прибавил шаг. Сосредоточившись, он вернулся мыслями из прошлого к делам насущным. И вдруг ноги его предательски заскользили на припорошенном снегом льду. Так и не удержавшись, Лев рухнул на бок, больно ударившись наганом, лежащим в кармане пальто. Одновременно с падением он услышал резкий звук. 'Что это? Мой наган выстрелил? Или просто похожий по звучанию шум?' — удивился Лев, неловко поднимаясь с тротуара. Рядом с ним внезапно оказался человек в полушубке и мохнатой шапке. Широко расставив ноги на гололеде, он выжидающе смотрел на Каганова. В руках у незнакомца был наган, направленный в лицо Льва.

— Ну что? Повезло тебе, мразь жидовская! Жив, сволочь! Ну ничего, я сейчас добавлю!

Лев с удивлением посмотрел в глаза этому человеку — они не выражали абсолютно ничего. Потом — в черную дыру, откуда вот-вот должна была вырваться пуля. Краем сознания успел услышать шум мотора и заметить, что человек нервно дернулся. И раздался выстрел...

Глава IV

1919 год, январь, 31-го дня, Сожельский уезд, Дятловичская волость, окрестности деревни Терешковичи

С деревней нам повезло. Довольно быстро и без особой волокиты мы получили со складов муку, соль, конопляное масло и крупы. В следующий раз заведующий лавкой обещал продать мяса. Невероятное изобилие по нынешним временам. Даже как-то не верится.

Расположены эти Терешковичи, пусть и не совсем рядом с Сожелем — все же верст двадцать будет — но зато достаточно удобно. Большая часть пути пролегает по шоссейному тракту Петроград — Киев. Дорогу построили еще во времена Николая I, рассказывал нам вчерашний студент Киевского университета, а ныне — уполномоченный уездного продкомитета товарищ Бузыкин. Рыжий, с длинным носом, усеянным веснушками, он периодически протирал очки от налипавших снежинок и близоруко щурился из-под волчьего треуха.

— В те времена Сожелем владел фельдмаршал Паскевич. Тот, который поработил Варшаву и Эривань (Ереван — прим. автора), — восседая на мешках с мукой, продолжал Бузыкин. Заметив наш интерес, он буквально расцвел, раскраснелся и с удовольствием рассказывал о делах давно минувших.

— Кто это поработил?!... — довольно бесцеремонно прервал его один из моих солдат, правящий лошадью. Кажется, Тимохин — туляк, из рабочих. — Это ты, товарищ комиссар, неправду говоришь! Я в войну на Турецком фронте был, и с армянами знакомства водил. Так вот — чтят они его, как освободителя, и очень уважают! С поляками их не равняйте. Ляхов он, может, и поработил. А армян спас. Да и что поляки? Разве указ нам? Для них мы все, русские, поработители!

Но Бузыкин от него только отмахнулся. И взял нравоучительный тон:

— Я не буду сейчас с Вами спорить по данному вопросу. Однако нельзя не знать, что царские вельможи, действующие в Имперских интересах, по определению не могут быть освободителями. Освободителями может быть только сам народ и мировая революция.

Начинается, — поморщившись, подумал я и поспешил перевести нашего спутника в прежнее русло.

— И какова была связь фельдмаршала с этой дорогой? Неужели за свой счет строил?

— Да нет, конечно! — тут же отвлекся от политических эмпирий Бузыкин. — Николай I, как говорят, симпатизировал фельдмаршалу и в Сожеле, в поместье Паскевича, очень часто бывал. Нравилось ему у нас. Вы видели наш Дворец и парк?

Я покачал головой.

— Только с моста, издали. Красивый вид.

— О, обязательно зайдите в парк! Товарищ Луначарский сказал, что это поместье обладает высокой исторической и культурной ценностью! Мы взяли его под охрану и, наверное, сделаем из него музей. На-род-ный музей! Чтобы каждый бедняк совершенно бесплатно мог зайти в эту сокровищницу и приобщиться к величию собранных во Дворце произведений искусств... — Бузыкин вновь перешел на высокопарный слог.

— Неужели не разграбили? — удивился я. — И даже паркет и двери не сожгли?

— Нет! — с гордостью и непонятным торжеством ответил уполномоченный. — После Февральской революции во Дворце разместился Городской Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Поэтому никаких бесчинств не было. И немцы, надо отдать им должное, следили за порядком во Дворце и все сохранили в целостности.

Кто-то иронично хмыкнул. Опять Тимохин.

Как же, не пограбили! — не выдержал он. — Мои квартирные хозяева рассказывали про те злодейства, что лихие людишки в имении устраивали. И куда только ваша власть смотрела?! В центре города-то!!!... Эх! Я войну прошел, а от их рассказов у меня волосы дыбом вставали!

— Это ты о чем, Тимохин? Заинтриговал, — признался я. Бузыкин же недовольно засопел.

— Да, вашблагородь... Ой, звиняйте, товарищ военспец... Не привык еще... В общем, у них там возле Дворца склеп с мумиями есть. Точнее, был. В том склепе мраморные гробы стояли. В одном сам фельдмаршал лежал в мундире, с орденами, в другом — жена его, вся в золоте, да изумрудах, в остальных — дети ихние, тоже хорошо одетые. И вот нашлись ироды — повытаскивали покойников на белый свет, отрубили им пальцы с кольцами, ограбили подчистую и развесили останки на деревьях. Мол, даже после смерти накажем эксплуататоров. Девушка-мумия там была в подвенечном платье — так и ее повесили, да еще вверх ногами... Что, не было такого, товарищ комиссар?