Но двух раз недостаточно, чтобы изучить коварство моря. Ветер у побережья переменчив, воздух полон невидимых лабиринтов и ловушек. Можно по винтовой лестнице подняться на неслыханную высоту, а можно и попасть в разреженную зону и камнем упасть в черную воду. Ровная морская гладь не похожа на горные кряжи, приходится искать преобладающие ветра почти вслепую. Во время своего третьего полета кондор попал в шторм, к тому же солнце уже зашло, и в кромешной тьме он потерял ориентировку. Ветер нес его в неизвестном направлении, молнии сверкали сверху и снизу. У любого душа ушла бы в пятки, но у кондора душа ушла в крылья. С плотно закрытыми глазами он летел по воле ветра, надеясь только на провидение. Эта надежда вела когда-то Колумба в поисках противоположного берега — берега успокоения...
Кондор очнулся на своем толстом суку. Он, кажется, вздремнул немного. Почему именно теперь он вспомнил о том давнем шторме? Не потому ли, что тучи сгустились над его клеткой? Не потому ли, что в воздухе запахло электричеством и гарью? Кондор упрятал голову еще глубже в воротник. Подул холодный пыльный ветер. Ни одного посетителя не было рядом с клеткой, смолк птичий гомон и бесследно испарился цветочный аромат.
Так что там было дальше? Ах да, дул большой ветер. Кондора несло на периферии циклона прочь от берега. Сгустилась тьма, изредка сверкали молнии. Не было никаких сил бороться. Ветер выкручивал ему руки, как жестокий тюремщик обезумевшему узнику. Он в последний раз открыл глаза. Берега успокоения не было видно...
Так уноси же меня, ветер, в небытие! Нечего тешить себя призрачной надеждой. Это уже не сумерки — это кромешная мгла. Крылья налиты свинцом, и держат только вопреки разуму. Кондор не может встретить смерть в пучине, он должен встретить ее в полете. Но это уже не полет — это агония. Прощайте, братья и сестры...
Порыв ветра потряс остов клетки и тряхнул провисшей сеткой. Грифы внизу захлопали крыльями и принялись бегать из угла в угол. Кондор потянулся, отполз к излучине сука и принял подветренную позу. Ему надо было додумать вновь всю свою историю. Нет, нельзя упускать ни одной подробности. Так о чем он думал тогда над морем? О братьях и сестрах, покинутых навсегда в их горах? Неужели память о близких — это единственное, что могло согреть тогда его остывающий мозг? Неужели именно об этом думает гонщик на последнем вираже? Или только теперь на этом суку в клетке он удосужился о них вспомнить?
Да, кажется, у него были братья. Один-то был наверняка. Трудно восстановить в памяти его облик. Как-то раз летом, уже вдали от родных гор, пролетая над равниной, кондор с удивлением обнаружил чью-то скользящую тень. Неужели кого-то еще могла привлечь эта знойная равнина? Ну что ж, добро пожаловать! Пусть эта земля будет общей, ведь не спорить же теперь о дележе территорий! Может, вслед за ним стоит теперь ожидать и других родственников? Но другие родственники не наведывались. А брат иногда прилетал на трапезу, чтобы напомнить о своем существовании. Ведь если кому-то пришло в голову разделить с тобой твое одиночество, то это, наверняка, твой брат. К этой мысли давно пора привыкнуть. Стоило лишь нашему кондору покинуть приветливые горные склоны и обратить взор в сторону безбрежной равнины, он, прежде всего, искал благотворного соседства. Если даже он не обнаруживал его рядом в воздухе, а крошечной его тени — внизу, на земле, все равно он чувствовал его присутствие и поддержку.
Но однажды наш кондор остро ощутил горький привкус одиночества. Покружив лениво над равниной безо всякой надежды, он понял, что с братом что-то приключилось. Трудно в это поверить, но бедняга попал в ловушку. Он запутался когтями в сетке, расстеленной под приманкой. Человек ловко связал его канатом, погрузил в мешок из-под зерна и отвез в свою деревню. Неведомый братец поплатился за свою безалаберность. Всех обстоятельств его поимки наш кондор не знал, но мог предположить только этот вариант. Как не велика прерия, но двоим в ней не выжить. Мне почему-то пришла на память присказка, которую любят повторять циничные английские дети: Когда родит корова двойню — один телок идет на бойню...
Братца связали и увезли. Что могло ожидать его в маленьком заброшенном селении? Одно из двух, либо какой-нибудь местный Талькав обновит оперенье своего праздничного головного убора, либо на живого кондора найдется покупатель и отвалит за него сотню-другую песет.
Уже тогда, задолго до войны за живых кондоров давали вполне приличную цену, гораздо большую, чем за мертвых. Стоило Талькаву не зариться на добычу, а убираться восвояси. Пусть большая птица пока поживет. Но когда еще слух о пойманном кондоре разнесется по округе? Когда еще заглянет в селение пыльный старенький фургон, за рулем которого окажется предприимчивый делец? Сколько недель, или даже месяцев пройдет? А пока узнику придется посидеть на привязи в сарае. Чтобы не уморить его окончательно, ему дадут немного полетать, но веревка будет короткой, а узел — крепким. И тогда он станет сущим посмешищем в глазах глупых местных ребятишек.
А что сталось с братцем потом, одному богу известно. Увы, ни в одном из европейских зоопарков не числится ни одного кондора с довоенным стажем. Очень может быть, что он не покидал пределов страны, где был пойман. Там и зоопарки совсем другие и законы другие, не под стать английским. Состарившихся птиц там принято отпускать на волю. Даже люди, осужденные на пожизненное заключение, по прошествии столь длительного срока подпадают под амнистию. Это происходит в День национальной независимости согласно указу президента республики.
Но не будем отвлекаться. Итак, воспоминание о брате — то единственное, что пришло в голову нашему кондору в роковой час, когда буря уносила его в морскую даль. Прощай, брат! Кто знает, может быть, с утратой последнего из близких уходим из жизни и мы сами. А, может быть, смерть уже пришла. Ведь смерть — это переход в иное измерение: из света дня — во тьму ночи; от вольного простора — прямиком в мешок или в трюм, или в сетку. Вопрос лишь в том, сколько времени продлится этот переход — один миг, или придется еще долго терпеть и страдать в одиночестве?
Тогда, заваливаясь на бок в свистящем вихре, он не успел до конца ничего додумать. Слава богу, это была не морская пучина. Его приняла в свои объятья мягкая песчаная отмель. Он удачно приземлился, песок не промерз, кондор не погиб и даже ничего себе не повредил.
Пролежал он без сознания около суток, но затем ожил. Словно вылупившийся из яйца птенец, он вздрогнул, поежился, напряг шею, поднял голову, и только затем открыл глаза. Неужели он еще не вылупился из скорлупы? Нет. Это была всего лишь утроба пыльного мешка из-под зерна. Под собой кондор ощутил тряский железный пол. Тарахтел мотор, и нестерпимо пахло мазутом. Сквозь сетчатую пелену мелькали человеческие силуэты. Кондор бессильно уронил голову. Осмысливать происходящее он не захотел. Все последующие события только укрепят его в убеждении, что он уже перешел грань, отделяющую жизнь от смерти.
Второе его рождение поразительно напоминало первое. Из развязанного мешка он бессильно вывалился на соломенную подстилку. И было ему поначалу тепло и спокойно в старом овечьем загоне. Для порядка его приковали на настоящую железную цепь. Прежняя обладательница этого сокровища, огромная мохнатая собака без устали лаяла за стеной, негодуя на то, что ее лишили предмета законной гордости. Пришелец, которому досталась железная цепь, лишь изредка ею позвякивал, но в остальном проявлял к своему положению полное безразличие. Время от времени в сторону овечьего загона направлялся человек, давал собаке в бок пинка, входил внутрь и высыпал перед узником на пол несколько рыбин, пахнущих нефтью. Узник к ним поначалу не притрагивался. Он справедливо рассудил, что, лежа на полу, не имеет смысла подкреплять себя едой. Ведь едят только для того, чтобы летать, а куда улетишь с цепью на шее?
Прошло дня два, кондор стал постепенно проявлять слабый интерес к жизни. В треугольный просвет двускатной крыши сарая ему было дано любоваться на небо. Кроме неба в просвет крыши он мог видеть полотнище на длинном шесте. Это был "Юнион Джек", выгоревший на солнце и изрядно полинявший под дождем. Даже если бы кондор и знал географию, то не очень бы поверил своим глазам. На подобный трансконтинентальный беспосадочный перелет способен только современный авиалайнер, но в те годы Соединенное Королевство не располагало "Аэробусами" и "Дельтами". Нет, конечно же, нет! Наш кондор не пересекал Атлантики "на своих двоих". Остров, на который вынес его шторм, хотя и принадлежал загадочным образом Британской короне, тем не менее, располагался не далее нескольких десятков миль от восточного побережья Южной Америки. Кроме стаи бакланов с материка, да губернаторского попугая в клетке пернатый мир острова не баловал разнообразием. Кондоры сюда еще не залетали. Это был первый визит такого рода. Никто бы никогда этому не поверил, если бы не свидетельство орнитолога Френсиса Эшли, отраженное в его записках об аномалиях и занесенное в 158 том наблюдений Британского Королевского общества естественных наук. Факт этот достоин даже книги Гиннеса, но по каким-то причинам ею упущен.
На привязи кондор просидел больше месяца, то есть 34 дня. Затем он очутился в трюме боевого фрегата "Принц Уэльский". На его борту ровно через десять дней он прибыл в Портсмут, а еще через пару дней обрел пристанище в зоопарке. Все сопроводительные документы Френсис Эшли тщательно обернул папиросной бумагой и вручил их своему другу капитану Малькольму Лонгфиту, старшему канониру фрегата. Но у капитана было и своих забот по горло, избавившись от кондора, он надолго забыл про бумаги. Большая часть их исчезла безвозвратно. Лейтенант Эшли погиб в 1942 году, вместе с ним была навеки погребена тайна уникального представителя отряда "Vultur gryphus". А тайна состояла в том, что герой записок об аномалиях и уникальный летун не является легендой, а жив, здоров и проживает нынче по адресу: Вторая клетка налево, орнитологический раздел, Риджентс-парк, Лондон.
По этому адресу кондор впервые поселился за несколько лет до войны. Первая его клетка была совсем другой, кондор помнил только, что она была узкой и тесной. Жил он там в полном одиночестве, грифы обитали в другой клетке — немного наискосок. Сам он начал постепенно обживать свое новое жилище. Он даже попробовал один раз взлететь под самый потолок. Это ему удалось, и теперь он облюбовал себе высокую жердь. На ней он провел несколько долгих лет в состоянии, напоминающем летаргический сон. Он сидел с закрытыми глазами, перебирая в уме обрывки воспоминаний, как аравийский бедуин перебирает свои четки. Ел он очень мало, словно готовясь к смерти. Посетители внизу приходили и уходили, проделав одни и те же процедуры. Так зашел ненадолго король Георг с семейством и маленькой принцессой Элизабет. Король показывал на кондора пальцем и популярно объяснял девочке кое-какие вещи, почерпнутые из таблички. Лиззи давно уже мечтала пойти поглядеть на лошадок и слушала невнимательно рассказ про устройство пищеварительной системы стервятников. Скучная табличка была слово в слово списана из учебника зоологии. Подобно покойному монарху все остальные посетители быстренько ее перелистывали и шли дальше.
Соседи и ближайшие видовые родственники кондора — грифы, что жили в клетке наискосок, проявляли время от времени бурную жизнедеятельность. Они таращились на своего флегматичного соседа и бегали из угла в угол своей клетки в надежде чем-нибудь поживиться. Очень скоро их не стало слышно. Нет, еще не воцарился профессор Муни и не начал производить своих смертоносных опытов. В те давние годы Англия переживала затяжные последствия экономического кризиса, это сказалось и на продовольственной политике по отношению к животным. Кормили их всякой мерзостью. Время от времени среди грифов начинался мор и выкашивал их подчистую. Наш кондор выжил. Он уже успел отлично приспособиться к английскому образу жизни, климату и кухне. Его всегдашнее философско-созерцательное отношение к жизни и на этот раз выручило. Постепенно он высыхал и превращался в живую мумию.
Однако годы кризиса быстро миновали, и на смену им пришла эпоха короткого предвоенного процветания. Продовольственный баланс резко улучшился. Его плодами успели насладиться два грифа-новичка. Но скоро и они отошли в мир иной. Причиной тому была острая сердечная недостаточность, вызванная ожирением. Кондор при этом продолжал довольствоваться в день несколькими мелкими рыбешками и остатками бычьего позвоночника. Кроме того, помня о полуголодных кризисных днях, он иногда прятал про запас кое-что из остатков в дупло дерева, на котором сидел. Один раз за этим занятием его застали тогдашний директор зоопарка доктор Мак-Клин и его помощник Эванс. "Смотрите, сэр, — воскликнул последний, — он кормит дерево!" Директору тут же на память пришла старинная легенда о святом отшельнике и постнике Франциске Ассизском, который проделывал нечто подобное. С тех пор за нашим кондором утвердилось неофициальное прозвище — Франциск. Френсис Эшли, зоолог, изредка навещавший кондора в неволе, ничего не имел против. Он даже улыбнулся своему новому тезке, словно был сам его крестным отцом.
Но вот грянула мировая война. Кондор ощутил содрогания почвы и запах паленого. Зоопарк постепенно опустел, горячий восточный ветер вымел песок с тропинок. Воздух сотрясали отдаленные взрывы. Большую часть животных вывезли в неизвестном направлении, чтобы когда-нибудь привезти обратно. Но пройдет несколько лет, отгремит война, и послевоенные детки толпой ринутся в зоопарк. Первое, что они увидят, это таблички на пустующих клетках. И тогда они не смогут удержаться от вопроса, — куда могли подеваться эти зверушки? Что тогда ответят папы и мамы своим худым и бледным чадам? Что животных отправили в эвакуацию, и что они до сих пор в пути? И тогда наш кондор встрепенется на своем суку, резко повернет свою индюшачью голову и втянет носом воздух. Запах гари и гниения еще не до конца испарился. Эвакуация? Ему послышалось слово "Эвакуация"? Господа, оставьте эти россказни, а лучше признайтесь, кому, каким таким стервятникам достались тонны слоновьего, верблюжьего, пеликаньего и носорожьего мяса? Что добавлялось в концентраты и консервы и отправлялось на фронт или в помощь союзникам?
Но это будет потом. А пока война сыпала с ясного неба бомбы. О нашем кондоре все позабыли, его эвакуация предусматривалась в самый последний момент. Питался он истлевшими остатками из дупла, но отношения к жизни не изменил и важностью происходящего не проникся. И лишь однажды произошел случай, перевернувший его жизненную философию. А было это в середине второго года войны на позднем закате. Как всегда, посреди ясного черного неба прогрохотал гром. Взрыв произошел где-то совсем близко. Порыв ветра сбил табличку с клетки. Сам кондор не удержался на ветке и слетел на землю. Он очнулся, лежа с распластанными крыльями и свесив голову в дверной проем. Но никакой дверцы не было, ее выбило взрывной волной. Вход был свободен! Кондор напрягся, тряхнул головой, — он быстро оценил ситуацию. Понемногу пыль рассеялась, его взору предстала темная перспектива аллеи. Вокруг не было ни души. Можно было встать, отряхнуть прах неволи и устремиться в свободный полет! Но тут что-то заскрипело, затрещало. Клетка покачнулась, и начала медленно заваливаться на бок. Остов крыши, обтянутый проволочной сеткой, рухнул вниз прямо на кондора. Его не задело железом, он ведь еще лежал, припав к земле. Он дернулся, попытался подогнуть крылья, но так и остался лежать распластанным под тяжестью сетки. Это была ловушка наподобие той, в которую угодил когда-то его безалаберный братец. Свобода помаячила перед глазами несколько мгновений, но лазейка закрылась.
