Латунная душа

— Хру... Еву нашли, сэр. Ее взяли в оцепление рядом с разрушенным ломбардом.

— Простите, разрушенным?

— Да, сэр. Она что-то искала там и, видимо, не нашла.

О черт...

— Хорошо. Я требую, чтобы меня сопроводили к ней.

— Да, сэр. Мне приказали это сделать, сэр.

Он шел торопливо, острым плечом отмахиваясь от висящих в воздухе назойливых капель. Уходил вперед, не срываясь на бег, и останавливался, обернувшись назад и недовольно сверля взглядом никуда не торопящегося сержанта.

Привычные с детства серые стены, тощие фонари, темные окна — все стало незнакомым и до дрожи неприятным. Удивительно, как обреченность меняет на все вокруг...

Дождь мельтешил, слепил, затекал в уши по паутинным прядкам белесых волос.

— Я не понимаю, почему вы так медлите, — с тщательно скрытым раздражением произнес часовщик наконец.

— Я не могу идти быстрее по состоянию здоровья, сэр...

— Вам самому не смешно говорить это рядом с инвалидом, сэр?

Замолчал резко и оборванно. Винсент вперился глазами в воздух перед собой, меся ногами склизкую воду у себя под ногами. Хьюстон косился на него, и наконец не выдержал:

— А как же вы скажете ей, сударь, что вы работаете на полицию? Она же была против!

Часовщик удостоил его быстрого равнодушного взгляда и, помедлив, ответил:

— Вижу, в доблестной английской полиции слухи распространяются быстрее, чем среди матрон за чаем. Так вот, я отвечу вам, сударь: не ваше, простите, дело.

Оцепление ближе к главному герою готовящейся драмы превращалось в коридор из людей в форме, державших наготове ружья. Винсент обернулся еще раз на сержанта, понял, что теперь необходимость в нем отпала, и побежал на глазах у полицейских вперед, вперед, изгибаясь сломанным телом, напоминая сделанную плохим мастером марионетку, туда — туда, где — Лоннн-Доннн-Доннн — была его прекрасная Ева, его жестокая любовь, его мечтательное чудовище.

Она сидела на куске стены, недавно обрушенной ей же самой. Сидела, смотрела на пальцы ног, чертящие узоры в каменной пыли, кажется, совсем не замечая полицейских. Похоже, металлическая лилия думала о том, что же ей теперь делать, если кольца в ломбарде не было, а тот дяденька, что стоял за прилавком, сломался слишком быстро и не успел вспомнить, куда его дел.

— Ева!

Она подняла голову, стеклянные глаза наполнились слезами — нет, показалось, враки, она не может плакать — и она тоже сорвалась на бег, крича на ходу:

— Ах, Винсент, Винсент, что делать, я не нашла его, я не смогла найти, прости, я так виновата...

Горбун принял ее в свои объятия, вытянул губы в нежную улыбку, пробормотал:

— Ничего страшного, я все равно люблю тебя.

И крохотный ключик, некогда от шкатулки двух братьев, подпиленный так, как того требовалось, по тому чертежу, который ныне остался только в мозгу Винсента и скоро оттуда будет удален — этот маленький медный ключик, Лоннн-Доннн-Доннн — вошел с хриплым щелчком в темное пятнышко под ее ключицей слева — совсем даже не пятнышко, а очень даже замочная скважина, повернулся, еще раз щелкнул — отработанное движение, и Ева ничего не успела понять, отвлеченная поцелуем, отработанное молниеносное движение...

...с хлопком отворилась прямоугольная крышка, часть ее ненастоящей кожи...

И Винсент вырвал из ее бесчувственной груди — нет, не бесчувственной, в ней жила только любовь и только к одному человеку — вырвал давно мертвое сердце, решившее застучать просто из вредности, из интереса, назло, вырвал и отшвырнул размашистым жестом в сторону, подхватывая на руки ее тело, внезапно ставшее почти шарнирным, поднял ее на руки и побрел в сторону полицейских, уже бежавших к нему...

Эпилог.

Бетти снова неделю сидела как на иголках — не успев сбежать один раз, Винсент снова попал в тюрьму. По комичнейшей причине — полицейские решили, что он невменяем. И стали бояться. Впрочем, не такой уж и комичнейшей...

Но сегодня стало легче. Он сбежал, представляете? Неизвестно, как, не обладая практически физической силой, он сумел-таки сбежать, прихватив тело андроида, о котором нескоро забудут любители пощекотать себе нервы страшными историями. о чем нынче пестрили все заголовки газет.

А ей пришло письмо. Впрочем, не такое уж и письмо. Записка, сунутая в почтовый ящик. На записке — слова "Кенсал-грин " и маленькая, торопливо от руки начерченная карта. Даже план, скорее.

И сразу поняла, о чем речь.

Аккуратно собралась, одела черное платье и траурную шляпку с вуалеткой, оставшиеся еще с похорон Клода. На улице подошла к цветочнице и купила две белых розы. Подумала, подарила по одной пробегавшим мимо двум красивым девочкам, засмеявшимся и присевшим в неправильных книксенах (— Thank you, lady! You are so kind! This roses are very, very beautiful! ), вернулась к цветочнице и купила вместо роз две лилии.

И, придя на указанное плане место, обнаружила там наспех закопанную могилу, заваленную белыми розами. Ну и что? Положила сверху лилии. Заметила большой камень в изголовье могилы, с надписью знакомым острым убористым почерком "MY PERFECT EVA " И приписка мелко, той же краской, тем же почерком — "immortal", что значит — "бессмертна".

Чуть позже заметила и разбитые карманные часы, тоже с надписью внутри, "Теперь перед тобой вся вечность, любовь моя".

Постояла, подумала, поплакала, усмехнулась — кто бы подумал, что он так сентиментален и придает такое значение мелочам.

Решила, что не будет искать Винсента. Он правильно сказал — их дороги разошлись. Она всегда будет любить их, и нажимая на курок, будет вспоминать три имени: Винсент, Клод, Ева.

Оставила рядом с камнем траурную шляпку, мотнула головой, освобождая свои короткие волосы, и пошла вперед, повернувшись спиной к могиле. Пошла туда, где, как ей казалось, началась новая эпоха ее жизни.

Конец.

Август 2010.