Юноша остановился. Он был удивлен не увиденному, а отсутствию СиАвали. Сафьяновый сапог наступил на лужу крови, и гнев закипел шипучими пузырьками в крови.

— Черт! Я же сказал не гадить! — Рев разорвал тишину, ногти полоснули по дереву, оставив глубокий след. — Немедленно убирайтесь.

Женщины обернулись на возмущение молодого господина и согласно закивали, хотя и скалили на Каелля мелкие хищные зубы.

— Кошки проклятые, — с презрением оглядев добычу, которая жалась к стене, юноша ткнул пальцем в пустой коридор. — Куда она пошла? Куда?

— Здесь никого не было! — Кухарки переглянулись. — Никого, кроме нас...

— Никого, — подтвердил из-за перегородок эхом гобби и показал кончик носа.

Девочка подняла глаза и не сразу поняла, что очнулась от бесконечного забытья. Лес плыл в тумане корявыми руками, указывая путь куда-то в небо, подальше от всепоглощающей боли, раздирающей лицо и разламывающей кисть на сотни чертей с огненными пиками. Колено гудело, относя внутреннее эхо к самому центру головы. Девочка приподнялась, чтобы убедиться в отсутствии погони, но утренний свет не мог еще пробить густой кисель тумана, который полз от болота и оседал в низинах, как плотное кружево самой тонкой работы.

— Мама, мамочка, — заплакала жертва и вновь упала в траву, потому что на этот миг Бог выполнил все возможные и невозможные просьбы. Рука сгребла сухие листья в кулачок, а глаза устремились вверх, где небо в золоте осени становилось все выше и лазурней.

Тело, проснувшееся раньше души, вздрогнуло от холода, и только тут несчастная поняла, почему смогла спать и не замерзнуть всю эту дождливую и мрачную ночь в лесу. Рядом, раскинутый по земле, лежал согревший и одновременно ненавистный плащ убийцы: рваный край, охотники, спешащие убить дичь, бескрайние чащи и пятна озер — настоящая карта. Девочка отпрянула, вскочила и огляделась, но лес таил от глаз и слуха невидимого врага. Бросившись через заросли, спотыкаясь о корни и сплетения травы, жертва даже не задумалась, какое выбрала направление. Очевидно, что убийца был рядом... Очевидно, он всю ночь сидел и ждал... Неважно чего! Нет! Девочка тонкими косточками чувствовала тепло его тела через ткань испорченной одежды. Правда, среди болота, у руин храма, дыхание незнакомца успокаивало и внушало доверие, прибавляло сил. А то, что произошло сегодня, — плащ, укрывший беглянку. Невидимое молчание. Они лишь пугают и проникают в сердце отголосками воспоминаний.

Шапочка слетела с головы, и кудрявые волосики взметнулись от бега, набирая в себя репей, мелкие веточки и сор, сыплющийся сверху. Явственным и настойчивым стало жужжание комаров. Под ногами защелкало, захлюпало, заговорило бесконечное, таинственное нечто под названием живой лес. Громкий стук выдал присутствие дятла, щебетание птиц — последнее тепло этого года.

Девочка зацепилась за корень и упала, широко раскинув руки, прямо в грязь. В этот последний миг ужаса она услышала голоса... Нет, не голоса, а гул. И еще движение. По шорохам листвы, треску веток... Последних сил хватило на то, чтобы опереться на дерево и начать разглядывать переплетения растений.

Дорога! Лесная. Стройная вереница людей показалась из-за холма и начала приближаться. Этот бесконечный черный поток оборванцев пугал не бедностью, но запахом гнили и смерти, какой-то непонятной предрешенностью судьбы. Выбирая между путниками и убийцей, ускользнувшая от гибели жертва ни секунды не размышляла. Она кинулась наперерез плетущимся и упала под ноги возглавляющему толпу человеку, несущему над головой, на длинной палке, масляный фонарь. Вереница резко остановилась, словно по невидимому приказу. И вдруг гул голосов стих.

— Помогите, — маленькие ручки зацепились за грязный подол просторного платья, навстречу наклонился кто-то. Секунда — и два взгляда встретились: один — обреченный и затравленный, другой — пустой и незрячий. Густая пелена затянула глаза старика. Лица? Лица путников скрывали густые накидки.

— Ребенок? — Дребезжание голоса сменилось ощупыванием через покрывало плеч и лица малышки. — Кто ты? Зачем ты это сделала?

— Помогите мне?

— Отойди подальше, малыш... Тебе надо опасаться нас!

— Возьмите меня с собой, до города! Умоляю... Моя мать даст вам денег, много денег.

— Нас никто не примет, никто не даст денег. С дороги!

— До города, — прошептала девочка, но отлетела в сторону, потому что старик жестоко оттолкнул ее.

— Он не слышал, он не знает... — Зашептали голоса в веренице, которая потекла мимо измученной беглянки.

— Бедняга, посмотрите на его одежду и волосы, посмотрите на его руку... Вы видите? Это кровь... Это кровь... Это кровь на лице... — Голоса стали глухим эхом и ветром, проникли в уши, как боль голода и одиночества. — Мы идем из города, идем умереть. Дитя, ты отправляйся в другую сторону... Подальше, подальше от болезни. Иди по дорожке и не бойся...

Возможно, сидение перед идущими, едва передвигающими ногами, длилось много часов, но девочка внезапно очнулась и поняла, что вновь осталась одна. Она замерзла. Испачканная одежда слабо удерживала тепло на хрупком теле и доставляла массу неудобств, так как превратилась в жесткую, вечно крошащуюся скорлупу. Холодный ветер проникал через курточку и пронизывал каждую клеточку, как искусный на выдумки садист. А голоса казались дымкой дыхания, которое стремилось залезть тонкими струйками не только под рубашку, но и в уши, и в глаза.

— Кто здесь? — Беглянка поежилась и вновь заплакала, так как боль напомнила о себе в опухшем колене и изуродованной руке, крепко перетянутой лоскутком от рубашки убийцы. — Вернитесь, пожалуйста...

Утираясь от слез и соплей, девочка неловко поползла с травы на дорогу и вскоре уже плелась то ли в направлении города, то ли за ушедшей вереницей людей — она забыла, куда исчезли ее личные тени-собеседники.

— Мне не выбраться, не выбраться, — забормотали пересохшие губы, а руки попытались закрыть лицо от настоящего, которое напоминало страшный сон. Девочка вновь говорила с богом, который не собирался отвечать. Главный вопрос "за что?" так и остался за пределами разума. Отчаяние, отбросившее ужас на задний план, грозно опустилось с ветвей пожелтевших деревьев, словно пытаясь укрыть жизнь личными кошмарами. Осень, прошептали деревья, самое страшное время года. Время, когда смерть собирает богатый урожай. Она съедает плоды и отправляет их в преисподнюю. Она рвет на части листья реальности — до крови, до корней, до нитей души...

— Замолчите! — Закричала девочка на шептания, задохнулась от жара, охватившего тело, и покачнулась навстречу двум движущимся теням, что подхватили ее и понесли на полусогнутых ногах куда-то в сторону от дороги. Слышались лишь голоса их сочувствия и удивления.

— Как она здесь оказалась?

— Не знаю...

Последнее, что помнила бывшая жертва, это заросшую сорной травой узкую дорожку между несколькими домами, похожими на маленькие храмы. А потом пришло долгожданное успокоение, и мир погрузился в сон.

Жаркое потрескивание очага, танцующие блики на глиняных стенах, сухая трава, вместо постели... Девочка открыла глаза и посмотрела на спасителей, которые грели над пламенем уродливые руки и не отрывали взглядов от ярких всполохов. Были они маленькими, узкоплечими, с растрепанными волосами и в странных зеленых костюмах, больше похожих на продолжение тела. Лиц четверых малышка не видела, но один сидел напротив и не спускал со спящей вожделеющих, жадных красноватых глаз, у которых не было белков, а зрачки напоминали две блуждающие белые звезды. Вместо надбровных дуг имелись странные округлости, а на морщинистом лбу виднелись несколько волнообразных наростов, изгибавшиеся вокруг черепа, как украшения, которые иногда делают на шлемах рыцарей, и позволяющие расти только небольшим островкам волос, похожих на весеннюю траву. То, что люди называют носом, служило уроду исправно — нос шевелился, двигался и жил будто сам по себе. Но не это привело девочку в оцепенение — широко открывая рот, ужасный карлик обнажал ряд острых блестящих зубов и засовывал внутрь довольно большие куски поджаренного мяса тушки какого-то мелкого зверька.

Девочка только теперь поняла, что с той минуты, как очнулась на болоте, прежний, привычный мир перестал существовать, а остался только этот, обитатели которого и пугали, и одновременно сводили с ума. Лишившись речи, злопутешественница даже не постаралась скрыть пробуждения, а подскочила на месте и закричала, что есть мочи, потому что не находила эмоциям никаких слов.

— Э-э-э-э, да ты нас видишь? — Бросив трапезу, монстрик ловко подпрыгнул и оказался около девочки, которая была выше его на полголовы. Он прижал к горлу той черное копье, хмыкнул, а потом повел носом. — Детей крадем, но чтобы вот так — сами приходили, так это первый раз.

— Она странная, — другой уродец резко повернулся и выпучил на девочку абсолютно слепые глаза, такие же как у старика на дороге. И тогда к несчастной обратились и остальные — все слепцы.

— Старейшинам виднее, — красные огоньки изучали грязное лицо жертвы, которая не шевелилась, а только дрожала, разглядывая безобразное собрание.

— И что мы будем делать? — Черное лицо очередного монстра проделало изучающее обнюхивание от самых ног до подбородка девочки. — На что она годна? Ее даже за человека сложно принять. Эти болотные запахи, эта чужая кровь на одежде...

Девочка зажмурилась — они определили пол не по одежде... Они ощупывали ее всю, прямо сейчас — одними жестами в воздухе.

— Чего молчишь? — Зрячий карлик приподнял бугорки, пытаясь изобразить что-нибудь человеческое. Три пальца на его руке сильнее сжали рукоять оружия, и то больно надавило на шею.

— Прошу вас, я хочу домой... Прошу! — Запищала девочка. — Отпустите!

— Н-да, язык на месте, — слепые уроды решили говорить хором, но их голоса не слились, а задали вопрос на разный лад: — Откуда ты взялась?

— Прошу, — жертва начала оседать прямо на копье, потому что боль дала о себе знать. — Я не хотела...

— По-моему, гостью следует покормить, — коварное существо у круглого окошка зевнуло и стало настукивать такт только ему слышимой музыки. — Отпусти ее, Пинки.

Пинки сделал шаг назад нерешительно, медленно полез в маленький мешочек лапой и достал хлеб с тонкими ломтиками мяса, сыра и листом салата.

— Будешь? — Спросил он, кивая на угощенье, а желудок бедняжки завыл так призывно, что невозможно стало отказаться от подачки. Сочный, жирный, вкусный, захватывающий, обезличивающий — вот какой ужин попробовала девочка.

Голод ослепил ее — жадность встала на первое место среди чувств за последний день. Настоящим после желания выжить.

Ни одной крошки не хотелось упустить перед тем, как осознать, что добренькие хозяева не так гостеприимны. То есть в опасности тварей внутреннее "я" не сомневалось, а вот в собственных силах...

И потом, девочка никак не ожидала, что самое воинственное чудище окатит лицо и одежду струей воды из неизвестно откуда взявшегося кувшина. Резкая боль, ожог и вопль — такое ощущение, что с тебя сдирают кожу и бросают прямо под ноги.

Кровавые буквы заплясали на лбу и щеках, как чертики на раскаленной сковороде. Сначала проступили самые яркие символы, затем — затертые, едва различимые царапины.

Красноглазый выронил сосуд и тот разбился с громким "дынц" о каменный пол. Следом из крюковатой руки выпало копье. Конечно, девочка не могла видеть, как следы, оставленные убийцей, светятся и распространяют жар. Не могла ощутить движение волшебства, заполнившего небольшую единственную комнату. Пятеро монстров не шевелились, как будто парализованные невидимой силой. А потом вдруг белки слепых вспыхнули и обрели цвет.

— Я вижу... Я вижу впервые за столько сотен лет! — завопил один, а за ним закричали и другие. — Он даровал нам свободу! Мы прощены!

* * *

Сестра СиАвали, Кларисса, выглянула из окна тяжелой повозки, запряженной четырьмя тяжеловозами и нахмурилась: до горизонта с чернеющим вдали лесом и побитым недавним градом полем — дождь. Потоки размыли дороги. Охрана устала и еле плетется, сгибаясь под ливнем и прячась под капюшонами. Всадники вымокли до нитки и уже не выглядят такими бравыми, как утром, когда кавалькада покинула столицу, объятую эпидемией и пожаром.

— Мы должны заночевать где-нибудь, герцогиня, — офицер притормозил и наклонился к окну, в котором лицо под вуалью согласно кивнуло в ответ. — За поворотом есть небольшое селенье. Мы устроим вас в харчевне.

Кларисса опять согласилась. Сегодня ей все равно, кто прав, а кто виноват. Сегодня спасение — лишь еще одна ступень к казни, назначенной королем. Женщина откинулась на подушки и вздохнула. А может, так будет лучше? Может, все прекратится? Все закончится и пойдет своим путем?

На глазах выступили две одинокие слезы, озарившие отражение души, и снова глубоко ушли в сердце, жестокое до малодушия и самобичевания. Кларисса откинула с лица вуаль и с вызовом посмотрела на главного сопровождающего, виновника недавнего взятия под стражу — посланца преподобного Виктина. Церковник сидел напротив, погруженный в чтение книги, в которую герцогиня не верила от чистого сердца.

Она словно впала в оцепенение, сложила руки на груди и закрыла глаза в надежде забыться, но внезапно повозку качнуло, и путешествие закончилось.

— Мы застряли, — сообщил мистерику тот же офицер, когда недовольный священник на секунду высунулся наружу. — Сейчас попробуем что-нибудь бросить под колеса и подтолкнуть.

— Давайте, пошевеливайтесь, — тот посмотрел на герцогиню и извинительно улыбнулся. — Вы должны нас понять... Это всего лишь приказ. Вероятно, нам придется идти пешком. То есть я, конечно, предоставлю вам помощь. Но погода не дает шансов на выбор.

Женщина в ответ промолчала. Она наблюдала за тем, как ветки и прочий мусор летит под колеса, как грязь поглощает старания офицеров, как некоторые люди, измученные холодом и голодом после многодневного путешествия до герцогства, а теперь вынужденные ехать обратно без небольшого отдыха, плачут. Возможно, это всего лишь слезы дождя, но всхлипов ни с чем не спутаешь. Незачем заставлять их и дальше мучиться.

Кларисса тяжело спустилась по двум ступенькам и погрузилась по щиколотку в черную жижу. Спасти платье от ненастья — это все равно, что вырвать душу из постоянного огня. Зеленый шелк и накрахмаленные нижние юбки сразу стали тяжелее обычного, но женщина не собиралась капризничать, послушно направившись к далеким строениям у дороги. Ее не тревожило унижение перед конвоирами, не пугал изнуряющий дождь, не злили всадники, которые даже не удосужились посадить герцогиню в седло. Она думала о человеке, с которым хоть и не долго, но была когда-то счастлива. Этого счастья, ныне утерянного, хватит на десять жизней, так что не важно. Полчаса пути дались Клариссе легко. Она вошла в харчевню за офицером, который сперва послал внутрь солдат короля для проверки, и сразу откинула практически вымокший капюшон плаща. В просторном зале сидели всего два человека — старый менестрель с каким-то струнным инструментом, завернутым в холстину, и крестьянин, пережидавший дождь. Хозяин с женой и двумя дочерьми, как вкопанные, стояли у дверей кухни под зорким наблюдением окончательно продрогших конвоиров, наверное, благодарящих Бога за желанную передышку.