Сфинкс на скале

— Пусть живет.... От него хоть ясно, чего ждать. Может, когда-нибудь наворуется и перестанет, а ставить на его место нового — все начинать сначала.

Ифигения обомлел от такой вопиющей безалаберности, в его понимании никак не приличной отцу семейства. В его понимании всякий должен был знать свое место, и это касалось не только распоясавшихся рабов, но и самих хозяев. Если владельцы, наделенные не только правом, но и обязанностью судить и карать проступки своей двуногой собственности, пренебрегают своим прямым долгом, чего можно ожидать от челяди?

Потому-то он тяжко приживался в этом перевернутом с ног на голову мирке, пытаясь жить по правилам, усвоенным в доме Секстия, что было подвигом сродни Геркулесовому — соблюдать требования, которых не существовало, быть хорошим рабом у неправильных хозяев. Прочие сторонились Ифигении, видя в нем подхалима и наушника, хотя тот пользовался у молодого Верреса не большим доверием и приязнью, чем тот же прохиндей Никифор. Близость к молодому хозяину будто накладывала на Ифигению незримый знак вроде тех, что чертят на дверях зараженных домов во времена морового поветрия — не влезай, себе дороже! Поэтому он лишь молчал, смотрел и слушал, но если бы он осмелился поделиться с кем-нибудь своими размышлениями, вышел бы философский трактат не хуже Платонового "Государства" . В окружении Гая Верреса был и человек, способный оценить изящество суждения независимо от того, из чьих уст оно исходит, но, вот незадача, Ифигения на дух не переносил Гортензия. Тот был "неправильным" нобилем, пожалуй, даже худшего толка, чем молодой Веррес. Ифигению неизменно коробила доброжелательная манера Квинта, в которой тот обращался со своими и чужими рабами. Это было чем-то почти противоестественным, чего Ифигения себе объяснить не мог, а потому предпочитал опасаться. Любимчик Гортензия, белокурый Левкипп казался ему то совершенным дураком, то счастливчиком — он — то никогда не сталкивался с беспричинной хозяйской жестокостью, сродни той, что понуждает ребенка обрывать крылышки и лапки у безобидной букашки. Левкипп обожал своего хозяина явно и неприлично, увиваясь вокруг Гортензия, как громадная овчарка у ног какого-то буколического пастушка. Ифигения и Веррес, умей они читать мысли друг друга, удивились бы своей солидарности — обоим идиллические отношения этой парочки казались возмутительными, хоть и в силу различных причин.

А еще Ифигения со стыдом вспоминал, как Веррес впервые показал другу свою новую вещь.

— Какой красивый парень. Ожившая статуя...

— Несколько поебанная, правда, — со смехом ответил Веррес, — но ты прав, он похож своими формами на статую... хочешь глянуть? Ифигения, а ну разденься.

— Да не надо... как ты его назвал? Ифигения?!

— Ну да.

— Неужели его так зовут?

— Теперь так.

— Мда. Повезло ж тебе, курос калон, — с непонятным выражением лица сказал Квинт, и это больно резануло Ифигению. Два греческих слова, означавших "прекрасный юноша", напомнили ему о том, что никакая он не Ифигения, и ему вообще-то всегда нравилось его настоящее имя... К тому же Ифигения сразу понял, что этому юному нобилю тоже нельзя доверять — он ведь сказал совсем не то, что думает. А думал он — "парень, как это печально, что твой хозяин злой и глупый, и никогда не оценит тебя по достоинству".

Ифигения сильно преувеличивал свою проницательность, разумеется...

В силу того, что хозяева проводили все больше времени вместе, Ифигении приходилось все чаще сталкиваться с Левкиппом, и это тоже очень смущало его затюканную душу. На Левкиппе словно не было печати рабства — Ифигения ни разу не замечал, что Левкипп хоть немного боится своего хозяина. Хотя относится к нему с должным почтением.

— Он тебя что, не даже не лупит? — не выдержал он однажды.

— Нет, — сказал Левкипп. — А за что?

Ифигения уставился на него с недоумением — он-то давно понял, что "за что?" — это вопрос не для раба. Бить могут и ни за что — попал под горячую руку, и все, с хозяина же никто не спросит, почему он лупит свою живую собственность. Хочет — и лупит.

— Ну так, — продолжал Левкипп, — по щеке смазать может иной раз, но ведь не больно совсем... И не за дело, а так, когда настроение дурное.

Ага, подумал Ифигения, вот это уже похоже на то, как должно быть...

— И часто у твоего хозяина дурное настроение?..

— Часто, — спокойно ответил Левкипп. — Он у меня чувствительный, а делом занимается трудным. Риторикой, вот. И очень уж много он ею занимается... иной раз до того, что голова заболит... А кому ж хорошо, когда голова болит? И еще он очень волнуется всегда за это дело, за риторику свою... Когда что-то не выходит у него — аж до слез. Злющий, красный, слезы градом — лучше не подходить...

Ифигения некоторое время раздумывал над услышанным: для него удивительно было, что римский нобиль может так себя мучить. Его-то Веррес ничем таким не занимался и вообще делал только то, что хочется и на что ума не надо.

— А меня еще и папаша моего колотит, — вдруг неожиданно для себя горько пожаловался он, — Будто я виноват, что его сынок его разозлил!

На деле-то такое у римлян происходило часто: наказывали не провинившегося сынка, а его раба. Что уж там, дети — обычные дети — как правило, привязываются к своим живым игрушкам и пусть не страдают, но все же им нехорошо из-за того, что любимой зверушке причиняют боль, которой та не заслужила. Но папаша молодого Верреса по недоумию так и не догадался, что сыну совершенно все равно, больно Ифигении или нет...

— Ну, у нас так не водится, — сочувственно сказал Левкипп. — Валерий у нас наказывает того, кто заслужил. Квинта вообще чаще бьют, чем меня.

— А за что его бить-то? — язвительно удивился Ифигения. — Он же такой милашка, небось и учится лучше всех, и не грубит никогда старшим...

— Он не грубит. Но иногда как скажет — Валерий и не знает, что ответить... У Квинта язык очень хорошо привешен, — бесхитростно объяснил Левкипп, — ну и умный он очень. Бывает, посмеется над кем, а тот и не сразу поймет, что он смеется... Но Валерий понимает. Ну, во всяком случае, непочтительность чует. А где это видано, чтоб пацан тринадцатилетний так язык распускал?.. Ну, у Валерия тут разговор короткий — за шкирку, на лавку и розгой по заднице...

Ифигения пару раз наблюдал ту же сцену меж старшим Верресом и младшим — и его очень радовало это действо, поэтому и раздражало сочувствие в голосе Левкиппа — тот и впрямь жалел своего юного хозяина.

Теперь Дион проводил с четырьмя подростками куда больше времени, чем раньше — после уроков сопровождал их на Марсово поле и вообще куда угодно, если только они не возражали против его присутствия. А если возражали — прощались и исчезали в толпе на Аргилет, вот и все.

В тот день Веррес с утра, с начала занятий, был мрачней старика Харона. Желтые глаза угрюмо глядели в одну точку, казалось, он не слышит обращенных к нему слов и сам не расположен открывать рта. Скорчившись и ощетинившись, сидел он на своем месте — не тронь меня!

Диону показалось, что у мальчишки стряслась беда, и он деликатно оставил его в покое. По взглядам остальных, убегающим, прячущимся, понял, что ребята знают, все знают...

На Марсовом поле Рыжик, зыркнув на Верреса, махнул рукой и ушел драться на тупых мечах. Обычно Веррес тоже с удовольствием предавался этому занятию, он был ловок, силен, подвижен и дрался зло, другие мальчишки, даже старшие, опасались вставать с ним в пару. Но сегодня Веррес остался безучастным к глухому звону учебного оружия. Крассу и Сенатору, кажется, лень было нынче возиться с мечами, и они остались сидеть на лавке чуть поодаль от Верреса. Красс выглядел равнодушно-замкнуто, Сенатор же с тревогой покашивался на Верреса, ежащегося на краю скамьи.

Диону хотелось как лучше. Не всякий мальчишка сам сможет рассказать о своей беде...

— Гай, что с тобою сегодня?.. — тихо спросил он, стараясь не обидеть подростка участием.

— Со мной? А что со мной? — удивился Веррес.

— Ты... — Дион запнулся. "Грустен" и "печален" никак не шло к Верресу. Скорее он выглядел мучительно ищущим ответ на какой-то нехороший вопрос. — Ты как будто чем-то озабочен.

— Разумеется, — ответил Веррес, — Я думаю, где бы раздобыть три сотни сестерциев.

— Три... сотни?!

Однако! Немалая сумма для четырнадцатилетнего мальчишки! Да и для вполне взрослого учителя Диона тоже!

— Гай... зачем они тебе?

— Дион, ты дурной или притворяешься? — оскалился Веррес, — Как думаешь, ЗАЧЕМ?!

— Ты... ты что, должен кому-то?.. Но как...

— Должен, дорогой учитель, должен. Да еще как должен. А не отдам нынче — ох что будет!!

— Да кому же ты должал?

— Да проиграл я их, понял, нет? — рявкнул Веррес. — Про-иг-рал! Понял теперь?!

Дион привстал от удивленья, но тут же снова бессильно осел на лавку, веснушки так и выпрыгнули на побледневшем лице... Один из худших проступков римского мальчишки. Один из сильнейших пороков взрослого. И его ученик Гай Веррес... в четырнадцать лет...

— Гай, ты... ты играешь в кости?..

— Нет, в салочки, — ухмыльнулся тот.

Дион смотрел в злющие, сейчас брызжущие расплавленным золотом, бессовестные глаза юнца и не знал, что сказать...

Придумал наконец, что сказать...

— Гай. Я дам тебе триста сестерциев. Если ты пообещаешь мне, что вернешь долг — и никогда больше не сядешь за игру.

И вдруг — вот уж гром с ясного неба! — подал свой тихий голос Красс.

— Пойдем, Веррес, я дам тебе три сотни и не потребую с тебя никаких обещаний...

Дион словно с той стороны Стикса смотрел на то, как два мальчика — две тени — поднялись и ушли куда-то. Куда?.. Что это было?.. Почему так потемнел мир вокруг?..

Диона спас Сенатор. Он сидел на солнышке, по-детски оседлав деревянную лавку, и глядел на учителя с сочувствием. Сенатор будто на поводке держал солнце и не отпускал его из темнеющего мира. Дион сморгнул. Да. Солнце светит по-прежнему. Все хорошо.

— Квинт... Давно ли Гай Веррес играет в кости?

— Давно.

— И отец его не знает?

— Может, и знает, да ему наплевать.

"Не может быть!"

— А вы-то, — вскипел Дион, — ты, Метелл... он же друг ваш... и вы позволяете ему предаваться пороку?! Ты ведь умница, Квинт, ты знаешь, к чему ведут кости...

— Знаю, конечно. Но запретить Гаю делать то, что он хочет, можно лишь одним способом. Убить его.

— Так, так... А Красс? Откуда у Красса-то... триста сестерциев?! Или больше?! Он тоже игрок?.. Никогда не поверю, что маленький Красс может получить в свое распоряженье такую сумму от отца или брата!

— Нет, Красс не игрок.... Как ты мог подумать...

— А что же...

— Просто, — Квинт говорил о чем-то совершенно ясном, само собою разумеющемся, — к Крассу липнут деньги.

— Что?.. Как это?..

— Откуда ж я знаю, как. Боги знают, — улыбнулся Сенатор. — Но это так. Потому они у него всегда есть. А если нету, но нужны — то появятся.

— Сейчас у него есть три сотни?!

— Не знаю.

— Если нет — откуда они появятся? С неба свалятся?! Что ты морочишь мне голову, Сенатор?.. — Дион сам не заметил, как назвал мальчика по прозвищу, хотя обычно себе такого не позволял.

— Ну, я не знаю. Может быть, Красс действительно сядет за кости, выиграет Верресу эти три сотни и уйдет. Не станет ни играть дальше, ни пытаться выиграть больше, так что игроком Красса не назовешь. Просто позовет к себе нужную сумму, и все.

— Квинт. Что за сказки ты мне рассказываешь?

Квинт Гортензий — сейчас стройный тринадцатилетний подросток с точеной надменной рожицей — вдруг нахмурил брови:

— Я умею лгать, учитель, и даже лучше, чем многие, но тебе лгать не стал бы. Мне жаль, что ты не ценишь этого, действительно жаль...

— Квинт, но должен же ты понимать, что в твой рассказ трудно поверить!

— Во многое трудно поверить — а оно происходит...

— Спорить не стану, ибо ты прав, — признал Дион.

— Мы же давно знаем, что к Крассу деньги липнут, — улыбнулся Квинт, давая понять, что не обижен, — Тут уж кому что дано. С Рыжиком вон оружие дружит. Словно он сын самого Марса. Верно же?

Дион покосился туда, где Метелл повергал в пыль вот уж третьего противника. Верно...

— А я, например, слышу.

— Что слышишь?

— Всё, — улыбнулся Квинт, — Ну, или слишком многое. Больше, чем остальные.

— Не понимаю, о чем ты. А из всех твоих способностей выделил бы, пожалуй, удивительную память...

— Да не память это! Просто я слышу, понимаешь? То, что слышал, я запоминаю и могу вызвать в памяти в любой миг! То, что написано, я запоминаю как все, если не хуже.

Дион потряс кудлатой головой. Все это надо было обдумать... дома... в тишине... над свитком....

— Ну хорошо, — тихо сказал он потом, — К Крассу липнут деньги. К Метеллу — оружие. К тебе звуки. А к Верресу что... липнет?

— Как что, — буркнул Квинт. — Неприятности...

Дион кивнул, не заметив, что вот сейчас-то Сенатор солгал ему.

А точней, не дал настоящего ответа.

"Сенатор загадывает загадки... Главная его загадка для меня — эта его тесная дружба с Верресом. Но я не хочу сейчас размышлять о Верресе — слишком сильно он расстроил меня сегодня. Этот парень, мне кажется, уже порочен настолько, насколько может быть порочен ребенок его лет. И мне очень грустно осознавать, что я не могу ему помочь, да и не нужна ему помощь от меня, какого-то жалкого грека-грамматика, на уроки к которому он ходит, я убежден, лишь потому, что на них ходит Сенатор.

Меня очень сильно заняло, что же именно Сенатор имеет в виду с этим своим "я слышу"... Вроде бы он сказал, что его удивительно цепкая память — это не то, что я думаю, и отлично запоминает он лишь то, что слышит, но не то, что прочтет. Странная особенность... Читает он много, но то, что слышал, может повторить дословно, а что читал — действительно как все. Может, понимая прочитанное чуть лучше, чем Красс и куда лучше, чем Рыжик... Кстати, пишет Сенатор на удивление дурно, в простых словах лепит глупые ошибки. Этого не должно быть, если мальчик много читает. Еще загадка. Он словно бы не доверяет письму, не любит им заниматься. Его стихия — то, что звучит, может быть, буквы на табличке или пергаменте кажутся ему мертвыми?"

Рыжий был в том замечательном возрасте, когда руки и ноги больше мешают, чем служат, и урон домашней утвари от его неуклюжести был постоянный. Однажды он умудрился расколотить даже маску какого-то древнего Метелла, и находчивый Квинт предложил обмазать глиной рожицу приятеля, чтобы незаметно заменить разбитую маску новой, благо, фамильные черты были налицо.

Ночами ему снились недоступные гетеры, невинные соседские дочки и мраморные статуи пышных Афродит. Парень пачкал простыни своим семенем и мечтал о мужской тоге, бессильно сжимая костлявые кулаки. Днем он скрипел зубами от школьной скуки, а потом как угорелый носился по Марсову полю на мокром коне, ожесточенно дрался тупыми мечами, жадно хватался за ручки тяжеленных гирь или пытался переплыть Тибр, зажав под мышкой здоровый булыжник и отчаянно загребая одной рукой, сопя, то и дело выплевывая воду — тот же самый мальчик, которому недоставало смелости пригласить в кладовку кухаркину дочку. Метелл — отец держал своих чад в чистоте и простоте, так что Рыжику оставалось терпеливо ждать бракосочетания, и тогда уж вкусить радостей плоти с законной женой, а не со смазливой рабынькой или мальчиком для удовольствий. У Квинта был Левкипп, Красс, кажется, пока что не думал ни о женщинах, ни о мужчинах, а Веррес, напротив, не знал никаких ограничений. Он спокойно и просто рассказывал о своих походах в Субуру, наверное, так Улисс повествовал о своем нисхождении в царство мертвых: кому — ужасное приключение, кому — обыденное дело. Каждый раз у Рыжика язык чесался напроситься с ним, но в последний момент благоразумие брало верх, и Метелл привычно поворачивал домой. Он так и не решился бы на посещение этой человеческой клоаки, если бы Гай сам не пригласил их с собой, всех троих, Рыжего, Квинта и Красса. У Марка мигом нашлись срочные дела дома, и если бы Квинт тоже нашел причину не пойти, конечно же, Рыжий отказался бы тоже, но тот согласился почти сразу — наверное, его давно мучило острое любопытство. Успокоив совесть тем, что идет оберегать Квинта, он нырнул вслед за Вересом в лабиринт переулков, стараясь держаться так, будто бывает здесь каждый день.