Крестоносец: Железная Земля

— Дверь открыта, — я показываю в темноту, поглотившую двух призраков. — Уходи.

— У тебя еще остается возможность выбрать, юноша. Твой выбор решит все.

— Я уже выбрал.

— Домино? Она на нашей стороне. Такова ее судьба, изменить Предназначение никто не в силах. Даже ты. Не забывай об этом.

— Я не позволю забрать ее у меня.

Белая усмехается.

— Однако ты сам только что велел ей уйти, — отвечает она.

— Это не Домино. Это...

— ...ее будущее, — перебивает белая. — То, чем она станет однажды. Верно, Эвальд. Но сейчас мы говорим о тебе, а не о ней. Не страшно взглянуть в будущее?

— Пустая затея. Тебе меня не напугать.

— Я вижу три дороги, открытые для тебя. Первая давно определена. Ты проживешь долгую жизнь, — говорит белая женщина с невыразимо страшной усмешкой, — и умрешь глубоким стариком, пресыщенным жизнью и окруженным почетом. Простая жизнь простого человека. Так живут тысячи и умирают тысячи. Но стоит ли так умирать? Может лучше отправиться дорогой войны, вспыхнуть, как яркая звезда, и уйти молодым? Или обмануть смерть и встать на путь Вечности? Все в твоих руках... фламеньер.

— Смерть не обманешь.

— Это верно, — глаза белой вспыхивают искрами. — Она всегда права. И последнее слово всегда за ней.

— Тогда к чему этот разговор? Просто так, языком почесать?

— Я всего лишь напомнила тебе о своем существовании.

— Убирайся!

— Твое счастье, что высшие силы покровительствуют тебе, — отвечает белая. Ее глаза вспыхивают алым пламенем, и все во мне застывает от темного животного ужаса. — Пока покровительствуют. Помни мои слова...

— Эй ты, вставай!

Толчок в плечо. Ночная темнота складывается в нависшую надо мной фигуру. Я слышу лязг металла и ощущаю крепкий запах кожи, мокрой шерсти и пота. Это тюремщик, надзиратель за каторжниками, приписанными к шахте.

— Встать!

Встаю не без усилия — ставшая за последние недели привычной ноющая боль в пояснице сразу напоминает о себе, пронзает, как забитый в крестец раскаленный гвоздь. Всовываю ноги в уродливые войлочные чуни, надеваю куртку. Бессмысленно спрашивать, какого хрена меня подняли среди ночи — надсмотрщик не ответит. Хотя я ему почти благодарен за то, что разбудил меня. От виденного сна до сих пор по коже гуляют мурашки.

— Руки! — негромко, чтобы не разбудить спящих, командует надсмотрщик.

Я протягиваю руки, и стражник ловко надевает на меня "браслеты". Значит, не на работу. Тогда куда?

— Пошли!

На улице морозно, и такой чистый, такой сладостный после спертой удушливой вони каторжного барака ледяной воздух, ворвавшись в легкие, заставляет меня закашляться. В небе тесно от звезд, и луна полная. Красиво. Надсмотрщик вынимает из поставца у дверей коптящий факел, приглашающе тычет меня рукоятью плети в спину. Мол, давай, шевели ногами.

От каторжного барака до железорудной шахты "Уэстанмеринг" минут пять неторопливой ходьбы по извилистой, петляющей между кучами выброшенной породы тропе. Я шел по скрипящему снегу, дрожа от холода, и думал о своем сне. За последние три недели мне часто снились кошмары, но такого скверного сна я не видел никогда. Конечно, этот сон к худу. Все, что со мной происходит, все к худу. Хотя...

Если это пустое видение, обычный ночной кошмар, стоит ли грузиться из-за него? Если же вещий сон, предупреждение от темных сил, у которых я встал на пути в этой реальности, есть повод для оптимизма — враг все еще не списал меня со счетов. Пытается завладеть моей душой, воздействовать на меня. Зачем?

Мне вдруг вспомнилось стихотворение Сергея Калугина, на которое я случайно наткнулся в Интернете, и которое меня поразило своим трагизмом и своей обреченностью. Каждое его слово легло мне на сердце. Я даже собирался положить его на музыку, но потом оставил эту идею. Может, эти стихи не про меня, но... Близко так, до щеми в сердце:

Удары сердца твердят мне, что я не убит.

Сквозь обожжённые веки я вижу рассвет.

Я открываю глаза — надо мною стоит

Великий ужас, которому имени нет.

Они пришли как лавина, как чёрный поток,

Они нас просто смели и втоптали нас в грязь,

Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок,

Они разрушили всё. Они убили всех нас...

И можно тихо сползти по горелой стерне,

И у реки, срезав лодку, пытаться бежать,

И быть единственным выжившим в этой войне,

Но я плюю им в лицо, я говорю себе: "Встать!"...

Я вижу тень, вижу пепел и мёртвый гранит,

Я вижу то, что здесь нечего больше беречь,

Но я опять поднимаю изрубленный щит,

И вынимаю из ножен свой бессмысленный меч...

Я знаю то, что со мной в этот день не умрёт:

Нет ни единой возможности их победить,

Но у них нету права увидеть восход,

У них вообще нет права на то, чтобы жить!

И я трублю в свой расколотый рог боевой,

Я поднимаю в атаку погибшую рать,

Я кричу им: "Вперёд!", я кричу им: "За мной!".

Раз не осталось живых, значит — мёртвые, встать!

Невольно, дрожащими губами, я начал читать эти стихи. Надсмотрщик услышал.

— Эй, что ты там бормочешь? — буркнул он.

— Молюсь, — прохрипел я, не оборачиваясь.

Еще через пару минут мы подошли к резиденции констебля рудника, огромному двухэтажному срубу с окошками-бойницами. Надсмотрщик отворил дверь, втолкнул меня внутрь. Провел в просторный пустой зал, слабо освещенный полудюжиной масляных фонарей, развешанных на подпирающих стропила столбах и горящим в камине пламенем. У камина стоял человек, спиной ко входу, заложив руки за спину.

— Снимите с него наручники, — не оборачиваясь, скомандовал человек. — И оставьте нас вдвоем.

Надсмотрщик быстро выполнил приказ и выскользнул в дверь. Неизвестный все же соизволил обернуться. Я вздрогнул: лицо человека скрывал черный палаческий колпак с прорезями для глаз А потом неизвестный заговорил.

— Вы плохо выглядите, — сказал он, не меняя позы. — Болеете?

— Нет, — ответил я. — Я здоров.

— Я так не думаю. — Он шагнул ко мне. — Сегодня, кажется, ровно месяц, как вы в Хольдхейме?

— Я не считал дни. Наверное, да.

— Что-нибудь хотите мне сказать?

— Кто вы такой?

— Друг. — Он помолчал. — И все-таки, мне не нравится ваш вид. Вы знаете, что у вас появилась седина?

— Слушайте, давайте по существу. Какого черта...

— Я читал ваше дело, — перебил он. — Знаете, что там написано в примечаниях? "Особо опасный мятежник, не заслуживающий снисхождения. Подлежит особо строгому обращению".

— Мне все равно, что там написано.

— Эта формулировка не случайна. Это негласный приказ констеблю сделать все возможное для того, чтобы вы не прожили в Хольдхейме долго.

— Меня казнят? — Я подумал, что этот человек и есть палач, который пришел сюда за моей жизнью.

— Зачем? Существует много других способов. Случайно упавший камень, сорвавшаяся с рельс вагонетка. Нечаянная, вспыхнувшая по пустяковому поводу ссора с каким-нибудь каторжником, у которого опять же случайно окажется заточка или обломок бритвы. Словом, случайная смерть. А еще есть плохое питание и рудничный кашель. Мучительная неизлечимая болезнь, которая убивает каждого второго работающего на руднике заключенного.

— Неплохо для трусов, — я презрительно скривил губы. — Что, смелости не хватает казнить по закону?

— Хватает. Но ваша официальная казнь вызвала бы огласку, а это никому не нужно.

— Подумайте, какие церемонии! — Я плюнул себе под ноги. — Я-то думал, у вас все куда проще делается.

— Государь проявил к вам милосердие. Многим оно кажется ненужным. Есть высокопоставленные люди, — и их немало, поверьте, — которые жаждут вашей смерти.

— Чего вы хотите?

— Хочу спросить вас: насколько дорого вы цените свою жизнь, шевалье?

Я ответил не сразу. Понял, что от моего ответа будет зависеть, выйду ли я из этого зала живым. Скорее всего, не выйду. Внутри все противно сжалось, рот пересох. Жалкое все-таки существо человек! Хорохорься, храбрись, изображай из себя героя, но проклятый страх смерти, заложенный на генном уровне, никуда не денешь...

— Жизнь не имеет цены, — ответил я, стараясь смотреть этому призраку прямо в глаза. Мой ответ, похоже, ему понравился.

— Именно этих слов я и ожидал, — сказал он. — Вы благоразумный человек с душой воина. Это располагает к вам других людей. Но если я все же попробую поторговаться с вами? Попробую купить вашу душу?

— Полагаете, я готов к такому торгу? Ну-ну.

— Империя переживает нелегкие времена, — произнес человек в маске. — Сила в единении, а этого единства нет. Каждый из тех, кто облечен властью, считают себя единственно правым. И это тревожит.

— О чем вы? Не понимаю.

— Нас ждет война. Где она начнется — на востоке или на западе, — не так уж и важно. Гораздо важнее другое: устоит ли Ростиан? Сможем ли мы выполнить предначертание, данное нам свыше, или потерпим поражение?

Это не палач, подумал я, глядя на незнакомца. Слишком образован и красноречив для палача. Говорит, как благородный человек. Но кто же он?

— Зачем вы говорите мне это? — поинтересовался я.

— Затем, что империи нужны люди, которые смогут ее защитить. Сегодня достойных все меньше и меньше.

— У империи есть фламеньеры. Есть армия и маги.

— Еще не так давно фламеньеры были великой силой. Но с тех пор орден изменился. Когда-то Гугон де Маньен любил говорить, что император Ростиана сердце империи, а фламеньеры ее десница, сжатая в могучий кулак. Ныне этот кулак разжался, в растопыренных пальцах нет силы. Но не это самое страшное. В нашем сердце погас огонь веры.

— Больно мудреные речи ведете, милорд. Нельзя ли попроще?

— Знать недовольна императором Алерием. За время своего правления он не принял ни единого мудрого решения. Он не делает того, чего от него ждут все. Пять лет он говорит о крестовом походе против терванийцев, но дальше слов дело не идет.

— Это право императора. Не мне его судить.

— Страна, между тем, на грани гибели. С запада на нас упала тень Суль, с востока напирают неверные. Престол должен занимать воин, решительный, мудрый и храбрый. Тот, кто спасет империю.

— Странно, что вы решили обсудить это со мной, милорд. Я всего лишь каторжник, приговоренный к вечной ссылке.

— Все можно изменить. Достаточно лишь принять наше предложение.

— Наше?

— Да, — незнакомец несколько раз хлопнул в ладоши. Открылась боковая дверь, и в зал вошли еще двое — в таких же капюшонах и при оружии, их длинные плащи оттопыривали ножны мечей. Они неслышно подошли к нам и встали по сторонам от моего собеседника, безликие и зловещие, как привидения.

— Император Алерий должен быть смещен, — заговорил мой собеседник. — Это будет нетрудно сделать: гвардия императора на нашей стороне и не станет его защищать. Мессир Берни де Триан тоже подаст в отставку, и маршал Ногарэ де Бонлис возглавит орден. Ростиан снова станет могучей державой, и вы, шевалье, займете в ней достойное вас место.

— Понимаю. Есть заговор против императора, и мне предлагают вступить в него. — Я оглядел всю троицу. — Но на кой черт я вам сдался?

— Во-первых, император поступил с вами жестоко и несправедливо. Вас осудили по его прихоти, шевалье. Это нам известно лучше, чем кому либо. Во-вторых, чем больше надежных людей окажется в наших рядах, тем лучше. Не все братья внушают нам доверие. Вы же успели заслужить уважение в ордене. Благодаря вам орден узнал о кознях сулийцев. Некоторые ненавидят вас, но многие считают героем. Даже говорят, что вы были бы лучшим командором, чем болтун де Лассене или выживший из ума Пьерен де Гаст.

— Из каторжников в командоры? Недурная карьера.

— Именно, — человек в маске не услышал или не захотел услышать моей иронии. Запустил руку в кошель на поясе и вытащил свиток пергамента. — Если вы с нами, то немедленно подпишете эту хартию. Она будет предъявлена императору от имени всех, кто хочет спасения отечества. Ознакомьтесь, шевалье.

Я развернул свиток. Это был ультиматум. Императору предлагалось отречься от престола в пользу претендента, указанного Тайным Советом, в который входят следующие высокие персоны (далее в листе стояли несколько подписей без расшифровки).

— И кто будет новым императором? — спросил я, продолжая держать в руке лист.

— Мессир Робер де Кавальканте, — ответила маска. — Он будет коронован под именем Робериуса Первого.

— А если император не захочет отречься?

— Матерь пресвятая, шевалье, ну зачем вы задаете такие глупые вопросы!

— Я понял. — Сразу вспомнилась моя встреча с Алерием, его последняя воля, клятва, которую я дал императору. Неужели уже тогда Алерий подозревал, что его собираются свергнуть? А если так... — Что будет, если я откажусь подписать эту... хартию?

— Еще один глупый вопрос, шевалье, — мой собеседник шагнул ближе и шепнул: — Но я отвечу на него. Очень трудно найти тех, кто имеет несчастье упасть в шурф рудника "Уэстанмеринг"!

От этого шепота у меня ослабли ноги. Я понял, что моя судьба решена — или я подпишу бумагу, или...

— Подумайте хорошо, — добавил черный капюшон все тем же зловещим шепотом, — мы знаем, что вам есть ради чего жить. У вас ведь есть жена, не так ли?

— Слушай, ты, если с ней что-нибудь случится...

— Это не я сказал, это вы сами, — ответил мерзавец. — Итак?

— НЕТ!

Они не ожидали этого ответа. Все трое. Их будто гром ударил. Я отдал бы все сокровища мира за возможность увидеть их лица. Насладиться их шоком.

— Нет! — повторил я, стерев рукавом со лба обильно выступивший пот. — Никогда!

— Вы... шевалье, вы хорошо подумали? — Черный капюшон все же овладел собой.

— Да! — Мне хотелось плюнуть ему в рожу, но я не мог: рот пересох от страха. Дрожь наполнила тело, ноги ослабли, сердце начало биться с перебоями и поползло к горлу, будто собиралось вылезти из груди. — Да!

Черный вырвал у меня из пальцев хартию, медленно свернул в трубку и спрятал в кошель.

— Хорошо, шевалье, — сказал он, и мне послышалось странное, непонятное и неподобающее ситуации одобрение в его голосе. — Ступайте, и да пребудет с вами Матерь!

Они ушли неслышно, как тени, в боковую дверь, оставив меня одного. А потом появился надсмотрщик.

— Живой? На-ка! — Он протянул мне флягу. Я взял ее, поднес к губам. Во фляге был дешевый ром, вроде того пойла, что нам выдавали по воскресеньям. Но сейчас эта бурда с резким запахом сивухи показалась мне райским напитком. Я сделал несколько жадных глотков, закашлялся, рукавом вытер рот. Надзиратель одной рукой выхватил у меня фляжку, другой похлопал по спине.

— Ну-ну! — буркнул он. — Полегчало?

— Немного.

— Тогда подставляй руки, — надзиратель приложился к фляжке, крякнул и зевнул. — Из-за тебя, щенка, полночи не спал...

* * *

В Хольдхейме я часто думаю над тем, что жизнь человека, имевшего несчастье попасть сюда, измеряется не в часах или днях.

Она измеряется в вагонетках с рудой. Десять вагонеток руды в день на троих — такова цена жизни.Или, точнее, цена очередной, на один день, отсрочки от мучений и смерти.