Выживший ознакомительный фрагмент

'На расстрел', — мелькнула в голове шальная мысль, от которой я ощутил серьезный дискомфорт. Даже не подумал, что для начала меня должны были судить, а только после этого ставить к стенке. Ну да в запарке и не такое забудешь.

К счастью, мои худшие опасения не оправдались, всё ограничилось карцером. Узкое, похожее на пенал, сырое и прохладное помещение, хотя снаружи было градусов 20 тепла. Покрытые плесенью стены, тусклая лампочка в мутном решетчатом плафоне, откидная шконка, прикрученные к полу столик с табуретом, да ведро-параша в углу... И маленькое окошечко под потолком, в которое с трудом проникал свет с воли.

— Шконку до отбоя не трогать, — приказал вертухай. — Матрас и подушку получишь перед отбоем, утром сдашь.

— За что хоть меня сюда?

Ответом мне было молчание. Оббитая железом дверь захлопнулась, и я остался наедине сам с собой. Сел на табурет, опершись локтями на столик, подпер ладонью подбородок.

В конце концов, карцер — не самое плохое место. Вон, Куприянов вернулся — ничего, живой. Возможно, именно в этом карцере он и коротал дни. Знать бы ещё, за что я сюда угодил.

Ой, тоска-то какая! И мысли всякие дурные в голову лезут. Нет, вешаться на шнурках я не собирался, тем более что у меня их сразу же по прибытии в Бутырку конфисковали. Нашёл кусочек тонкой веревочки длиной в несколько сантиметров, который продел в верхние дырочки из-под шнурков — так было лучше, чем вообще без них. Чудо ещё, что во время первой же драки с местными авторитетами кроссовка не улетела после 'вертушки'. Хорошо бывшим военным, они-то хоть в сапогах.

А мысли дурные были такого плана: не покаяться ли мне в том, чего я не совершал? Может, все-таки не расстреляют, а в лагерь отправят? Всяко в лагере лучше, чем в набитой людьми камере, многие из которых предпочитают ходить с голым торсом по причине жары и повышенной влажности. Пусть даже лес заставят валить или породу на тачках возить, а уже хотя бы есть в этом какая-то определенность. А глупой мысль была потому, что подпиши я протокол с признанием в шпионаже — и 99 процентов, что меня шлепнут. Тут даже к бабушке не ходи.

Потом накатило какое-то философское настроение. Были бы карандаш с бумагой, я, наверное, с тоски затеял бы писать какой-нибудь труд. Не могу вот так сидеть, ничего не делая, по жизни всегда находил себе какое-нибудь занятие. Поотжиматься, что ли? Вроде как ребра уже не очень побаливают.

Уперся кулаками в цементный пол, сделал полсотни отжиманий. Попробовал упражнения на пресс — нет, сразу дал знать о себе левый бок. Зато упражнения на растяжку прошли нормально. Ладно, отжимания и растяжка — вот два моих способа, как убить время. А заодно и согреться, если уж на то пошло.

Однако на следующий день как раз во время занятий откинулась задвижка глазка, и строгий голос немолодого надзирателя предупредил:

— Гражданин Сорокин, ну-ка немедленно прекратите! Не положено!

Я, не вставая с поперечного шпагата, поинтересовался:

— А если не прекращу?

— Шутки шутить удумали? Тут с такими шутниками разговор короткий!..

— Ладно, босс, не кипятись.

Я встал на ноги и затянул:

— Черный во-о-рон, что ж ты въе-е-есся...

— Не положено!

— Тьфу ты! Что ж у вас тут можно-то?

— Сидеть и стоять. И молчать.

— Ну нормально! Мало того, что засунули в холодный пенал, ещё и делать ничего нельзя. Я, может быть, физкультурой согреваюсь. У вас тут температура как в погребе, дали бы, что ли, шинель какую.

— Так, гражданин Сорокин, ещё одно слово — и останетесь без ужина.

— Без ужина вы меня не можете оставить, это нарушает международную конвенцию.

— Чиво? — протянул вертухай. — Какую ещё конвенцию?

— Международную, принятую генеральной ассамблеей ООН.

Похоже, у надзирателя процесс переваривания моих фраз закончился полным несварением. Тем более откуда ему, бедолаге, знать, что никакой Организации Объединенных Наций в природе ещё не существовало. С прощальным: 'Ты у меня договоришься, Сорокин!' он вернул задвижку на место, и с той стороны двери послышались его удаляющиеся шаги. Ужина, впрочем, не лишил. Хорошо хоть пайку не урезали. При этом посуду после еды я должен был возвращать через окошко коридорному, которого сопровождал надзиратель — на приём пищи мне выделили буквально пять минут.

На второй день я принялся мерять свою узкую камеру шагами от двери к дальней стенке, к маленькому окошку. Семь шагов туда, семь обратно, семь туда, семь обратно... И ведь окошко хрен приоткроешь, нет тут такой опции — в смысле, форточки. Потом разглядел, что в камере я не один. Слева от оконца свою паутину связал махонький паучок, который притаился как раз на краю своего смертельного для мух кружева.

— Тебя-то сюда за что? За вредительство или шпионаж, как меня?

Паучок по-прежнему неподвижно взирал на меня сверху. Может, околел? Я подпрыгнул и кончикам пальцев чуть коснулся паутины. Мой молчаливый сокамерник встрепенулся, оббежал паутину по кругу и снова притаился в том же самом месте.

— Чем же ты там питаешься? Тут ведь даже окно не открывается, мухи как сюда залетают? Молчишь? Ну молчи, молчи... Следователь тебя заставит говорить. Попадешь к какому-нибудь Шляхману — он из тебя всю душу вынет. А если ещё и Фриновский подключится... О-о, брат, тогда я тебе не завидую. Будешь потом кровью харкать. Что молчишь? Тебя хоть как звать-то? Имя, погоняло есть? Ладно, сам придумаю... Будешь Бармалей. Не спрашивай, почему.

Прошёл ещё несколько раз от окна к двери и обратно. Тут и обед подали. Всё схомячил, вернул посуду разносящему, и снова принялся мерять карцер шагами. Только не сидеть молча, иначе депрессия захлестнет с головой. Вон лучше ещё с Бармалеем пообщаться.

— Ты-то, дурень, небось и не понимаешь, что сидишь в карцере. Много ли тебе надо — угол с паутиной да свежая муха. А нам, людям, нужно общение, иначе мы можем крышей двинуться. А вот чтобы не двинуться — я разговариваю с тобой. Ладно, можешь не отвечать, главное, что слушаешь. Знаешь, кто я такой на самом деле? Не поверишь — хронопутешественник! Я, может быть, твоих прапраправнуков видел. Представляешь, какая жизнь будет через восемьдесят лет? Техника, конечно, шагнет далеко вперед, а вот люди останутся такими же — мелкими и злобными существами в своей массе. Ну, за редким исключением, типа меня, комбрига или артиллерийского инженера. Или тех ребят, с кем я воевал плечом к плечу, и на которых мог положиться, как на самого себя.

Ещё несколько ходок от двери к окну.

— Не понять тебе, Бармалей, какой это кайф — прыжки с парашютом. Я вот ещё собирался вингом заняться, уже себе вингсьют присмотрел — костюм-крыло, да не успел — в прошлое забросило. А ты вот сидишь там, и нет у тебя иных забот, кроме как из мухи все соки выжать. Скучное ты существо, Бармалей.

В этот момент послышалось жужжание. Ого, каким-то чудом в карцер залетела муха. Я устроил за ней настоящую охоту, но все-таки поймал живьем и в прыжке приклеил к паутине. Двукрылое насекомое тут же отчаянно затрепыхалось, пытаясь освободиться, а Бармалей шустро посеменил знакомиться с новой соседкой. Как кусал — я не разглядел, но вскоре муха затихла, а паучок вернулся на прежнее место. Видно, решил подождать, пока жертва испустит дух окончательно, а может, ещё по какой причине. Но через час Бармалей приступил к трапезе, занявшись высасыванием из насекомого соков. А мне запоздало муху стало жаль. Но соседа по карцеру тоже было жалко, в общем, уговорил я себя, что поступил правильно.

На следующий день вновь дежурил тот самый немолодой надзиратель лет пятидесяти. Дождавшись, когда он заглянет в глазок, я спросил:

— Товарищ лейтенант...

— Сержант я, — ответил тот, но видно было, что слегка польщен.

— Товарищ сержант, вот я сижу тут, как орел молодой в темнице сырой, и мучаюсь догадками.

Молчит, но глазок не закрывает. Видно, заинтересовался, ждет, что я дальше скажу.

— Не могу понять, за что меня сюда определили? Если бы хоть знал, то, может быть, пребывание в карцере показалось бы не таким тягостным.

— А то прямо не знаешь!

— Клянусь!

Зрачок на какое-то время пропал из дыры глазка, похоже, надзиратель оглядывался, потом появился снова.

— Пузырева бил?

— Которого в госпиталь увезли с пробитой головой?

— Ага, его. Этот-то Пузырев, когда очнулся, на тебя и показал.

— Как он мог показать?! Я ведь в лежку был, после допроса пошевелиться не мог!

— Ну, это уже не ко мне. За что купил — за то и продаю.

Надзиратель ушёл, а я остался вновь наедине со своими мыслями. Вот же сука этот Пузырев! Гадом буду, вернусь в камеру — ещё раз по больной башке ему настучу. Хотя ещё неизвестно, когда он сам-то из больнички выйдет, на мой взгляд, ему постельный режим был обеспечен на месяц как минимум. Ну, может, ещё встретимся.

В карцере я пробыл ровно неделю, после чего меня, малость неухоженного, но всё ещё бодрого, вернули в общую камеру. На прощание я мысленно пожелал Бармалею удачи. Он-то остается в одиночке, бедолага, до следующего постояльца, который может оказаться не таким добрым, как я. Возьмет — и смахнет паутину вместе с Бармалеем.

Меня сразу обступили старые знакомые, коими я считал комбрига, артиллерийского инженера и ещё нескольких человек.

— Ну как вы там? За что вас в карцер?

Пузырев, как я и предполагал, ещё не появлялся, а его подельники во главе с Костылем затихарились в 'блатном углу'. Косясь в их сторону, я негромко поведал причину моего заточения.

— Вот же сволочь! — с чувством выдохнул Куницын. — Жаль, что мы его не добили.

— Тогда было бы ещё хуже, — взвешенно ответил я. — Репрессии для отдельно взятой камеры последовали бы такие, что мама не горюй. Всем бы досталось, кроме этих.

Я кивнул в сторону напряженно прислушивавшихся к нашему разговору уголовников, которые тут же сделали вид, будто заняты перекидыванием затертых до сальности картишек.

— Теперь, если что, могут и срок накинуть, — покачал головой Павел Иванович.

— Пусть сначала докажут, что это он бил, — вставил Кржижановский. — Неужто они поверят словам какого-то уголовника, который в темноте даже и не видел, кто его лупит?! Если надо будет — я выйду и скажу, что это моих рук дело. Тем более что я действительно принимал участие в этой схватке.

— И я присоединюсь, — это уже инженер.

— А я предлагаю придерживаться версии с падением с нар, как сразу сказал Куприянов.

Коган смотрел на нас, как воспитатель в детском саду смотрит на своих маленьких подопечных, сказавших какую-то глупость.

— Нет, ну а что, не знаю как вас, а меня на допросе по поводу этого события не спрашивали, они под меня как вора и антисоветского элемента копают, им не до таких мелочей. Вас спрашивали? Тоже нет? Вот, значит, можно сейчас всем скопом сговориться, что этот ротозей во сне свалился с нар головой вниз.

— А я надзирателю в карцере сказал, что в своем физическом состоянии не мог принимать участия в ночном побоище.

— Ну, про побоище вы зря, конечно... Может быть, этот надзиратель уже и забыл, что вы ему сказали.

— Костыль наверняка всё рассказал, его тоже на допрос вызывали. Да и Попов тогда заявил, что не верит в историю с падением со шконки.

— Ладно, черт с ним, с Пузыревым... Вы-то тут как без меня? — поинтересовался у сокамерников. — Я смотрю, Феликс Осипович, вы прихрамывать начали...

— А, — махнул комбриг рукой. — Снова били, лупцевали палкой по пяткам. Кости, вроде бы, целы, а всё равно больно. Особенно левая нога хромает.

— По-прежнему стоите на своем?

— Стою за правду, и менять свою позицию не собираюсь.

— А у меня бывшую жену арестовали, с которой я второй год в разводе, — вздохнул Куницын и добавил. — Следователь у меня не зверь, с ним и по душам поговорить можно, вот он и сообщил на допросе. Баба-то с характером, что уж тут, тяжеловато с ней было жить, но всё равно жалко. Я спросил у следователя, что там с нашим общим сыном, говорит, бабка забрала, то бишь ее мать.

— Я слышал, уже и детей врагов народа арестовывают, — вставил Коган.

— А их-то за что? — изумились одновременно комбриг с инженером.

— Да всё за то же, потому что состоят в родственных связях с вредителями и троцкистами.

— Сталин же ещё два года назад сказал на совещании передовых комбайнеров, что сын за отца не отвечает!

— Ха, ну честное слово, вы как дети! Сказать — одно, а законы пишут другие люди. Вот и увозят 'воронки' подростков.

— Так уж и подростков?

— Вы, наверное, незнакомы с последней редакцией статьи 12 УК РСФСР от 35 года. Поправки разослали только судьям и прокурорам. А у меня деверь в помощниках могилевского прокурора, он и рассказал... В общем, сейчас несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста, и уличенные в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер наказания. Включая высшую меру социальной защиты.

— Но при чем здесь дети врагов народа?

— Э-э, так тут можно подвести под любую статью, было бы желание. Отец твой троцкист, а ты замышлял убийство Ежова. Мальчонку иди девку запугать — много ума не надо, всё подпишут. Вот тебе и расстрельная статья. Правда, лично я не слышал, чтобы расстреливали, хотя, выходит, теоретически могут.

— Страшные вы вещи говорите, товарищ Коган, — покачал головой инженер.

— Так что ж теперь, в страшное время живем.

— В непростое, — поправил комбриг. — Трудное и непростое. Наша страна окружена внешними врагами, да и внутри ещё не всех вывели. Много желающих вставить палки в колеса молодому советскому государству, набирающему ход и грозящему капиталистам мировой революцией.

Я не вмешивался в разговор. Машинально ковырял щепочкой в зубах и размышлял, как хорошо работает наша пропагандистская машина. Не хуже, чем у немцев с их Геббельсом. А ведь, как ни крути, и впрямь, время такое, что если безоглядно не верить в светлое коммунистическое будущее — поневоле собьешься с пути. А сбиваться нельзя, в самом деле, врагов ещё хватает и внутри станы, и снаружи. Это как в армии, где приказы командира не обсуждаются. Во время боевых действий каждая минута промедления может стоить десятки, сотни, а то и тысячи человеческих жизней. А страна сейчас вынуждена жить по полувоенным законам, пока что не до либерализма и демократии. Хоть и не по вкусу мне поговорка: 'Лес рубят — щепки летят', но эта эпоха под данное определение подходит как нельзя кстати. Печально лишь то, что я, похоже, оказался одной из таких щепок. Не говоря уже о комбриге, инженере и сотнях тысячах других советских граждан, которые, уверен, попали под одну гребёнку.

Хотя, насколько я помнил из прочитанного, Ежов с подельниками выводили 'ленинскую гвардию', проводя своеобразную чистку партийных рядов. Понятно, не самовольно, а по указанию известного кого. Не знаю уж, оправдано это было или нет, но вывели всех практически всех руководителей высшего и среднего звена, да и внизу. Скорее всего, прошерстили изрядно. Как по мне — и те хороши, и эти.