Выживший ознакомительный фрагмент

ВЫЖИВШИЙ

Книга 1. ЧИСТИЛИЩЕ

Глава I

Короткий тычок в солнечное сплетение заставил меня согнуться пополам. Пока я пытался протолкнуть в лёгкие воздух, мне добавили по почкам, и я, рухнув на пол, едва не отключился. Суки! Знают, куда бить. Ещё бы, опыта в подобных делах у этих костоломов хоть отбавляй.

Перед моими глазами оказались хромовые, хорошо начищенные сапоги следователя.

— Так и будем упорствовать, гражданин Сорокин?

Руки его подельников вздернули меня вверх, продолжая удерживать на весу — ноги пока ещё плохо мне подчинялись.

— Будешь правду говорить, падла?!

И ещё один удар в грудь, после которого я обвисаю в руках своих палачей. На этот раз к горлу подкатила тошнота, и каким-то чудом меня не вывернуло наизнанку. Ещё не хватало здесь наблевать, этот грёбаный садист может заставить и языком вылизывать всё это безобразие. Хотя я бы его, конечно, послал куда подальше, но после этого пришлось бы вытерпеть очередную порцию физических издевательств. А мне и так уже было ой как несладко.

* * *

Как я оказался в столь щекотливой ситуации? В это трудно поверить, но ещё вчера я находился... ровно в восьмидесяти годах отсюда. Да-да, вы не ослышались, именно в годах, а не километрах. Потому что в 1937-й я угодил прямиком из 2017-го.

Ефим Николаевич Сорокин, бывший спецназовец-сверхсрочник, повоевавший когда-то во второй чеченской, теперь частный предприниматель... Получается, что и предприниматель бывший.

Подвела меня тяга к небу, вернее, к прыжкам с парашютом. Надо сказать, что форму я старался поддерживать и в спецназовском спортзале, на ремонт которого выделил когда-то стройматериалы, и периодически наведываясь в подмосковный аэроклуб.

Я не так давно прикупил себе крыло фирмы 'PD-2'. Симпатичной такой раскраски в цветах российского триколора. На этот раз тоже прыгал с ним.

Сиганул из Л-410 вместе с десятком парней и Маринкой — нашей отчаянной боевой подругой. Не стал развлекать себя затяжным прыжком, раскрыл купол на полутора тысячах метров. И тут же меня насторожило, что вокруг никого нет. Ни ребят, ни Маринки, словно всё вдруг чудесным образом испарились. Самолёт тоже пропал из виду, что было весьма странно — я его покинул менее полуминуты назад, и это все-таки не скоростной истребитель, чтобы так внезапно исчезнуть из виду. Облаков тоже вроде бы прибавилось, хотя погода по-прежнему оставалась солнечной.

Недоумевая, принялся обшаривать взглядом землю, и ещё больше удивился, не узрев там ни людей, ни машин, включая мой 'Nissan', где я оставил деньги и телефон, да и вообще местность как-то изменилась. Куда пропал домик, где сидело всё руководство аэродрома, включая диспетчера и начальника, и во дворе которого мы укладывали парашюты? Ох, что-то не нравится мне всё это!

Приземление прошло нормально, хотя и трава показалась мне выше и гуще, чем была раньше. А неподалеку, привязанная к столбику, паслась буренка, с интересом косящая глазом в мою сторону — что это, мол, за дядька с неба свалился! Интересно, где же люди? Что вообще происходит?

Голова думает, а руки делают. Кое-как затолкал парашют в ранец, и двинулся в сторону Ватулино, как называлась ближайшая к аэроклубу деревня. Она, кстати, тоже странным образом видоизменилась. Никаких современных материалов, некоторые дома вообще крыты соломой. Не успел войти, как был облаян шавками, а какой-то паренек в закатанных штанах с криком 'Шпион! Шпион!' порскнул прочь. Я пожал плечами, гадая, какие ещё открытия меня ждут.

Они и не заставили себя ждать. Появился тот же пацан, рядом с которым вышагивал... Наверное, это всё же был милиционер, однако выряженный словно по довоенной моде: в подпоясанную широким кожаным ремнем белую гимнастерку с петлицами в бирюзовой окантовке, в синие галифе, заправленные в начищенные до блеска сапоги, а его гладко выбритую макушку венчала фуражка с красным околышем. Вдобавок из кобуры выглядывала рукоятка револьвера. Они что тут, историческое кино снимают?

Я так и его и спросил, мол, что за фильм снимаете? На что 'ряженый' окинул меня недобрым взглядом, а его рука потянулась к кобуре.

— Кто такой? Документы, гражданин, предъявите.

— Вы извините, товарищ, но документы я в воздух не беру. Я их в машине оставил, и теперь вот не пойму, где машина и куда вообще все подевались?

— Товарищ?! Тамбовский волк тебе товарищ! А ну, руки вверх!

Глядя на направленный мне в грудь ствол модифицированного револьвера системы Нагана, я подумал, что шутка зашла слишком далеко.

— Слышь, мужик, ты хорош дурака-то валять. Кто у вас тут главный? Режиссер не Михалков случайно, может, он продолжение 'Утомленных солнцем' снимает? Так я могу кого-нибудь сыграть...

— Молчать! Руки в гору, сволочь!

Ого, а товарищ не унимается. Вон как рожа покраснела, глаза навыкат, губы дрожат, ещё и народ вокруг собираться начал, перешептывания, в которых слово 'шпион' звучало уже несколько раз, я прекрасно слышал. Дурдом какой-то!

Ну ладно, сам напросился. Ничего сложного делать не пришлось. Учитывая, что 'милиционер' стоял ко мне вплотную, я сначала опустил на землю парашютный ранец, затем поднял руки, и тут же зажатым в левой шлемом рубанул по запястью его правой руки, в которой он держал ствол. Револьвер упал в пыль, охнувший вместе с зеваками 'ряженый' потянулся было за оружием, но удар носком кроссовки под коленную чашечку заставил оппонента со стоном свалиться мне под ноги. Я спокойно подобрал револьвер, тут же одна из баб завизжала, и народ кинулся врассыпную. Остался только беззубый старик с потухшей цигаркой во рту, в телогрейке и рваном треухе на голове, несмотря на августовскую теплынь.

'Милиционер' предпочитал лежачее положение, хотя вполне мог, думаю, стоять на своих двоих — не так уж сильно я ему зарядил. Ну и пусть лежит, целее будет. Кстати, револьвер-то небось со спиленным бойком, а если нет, то патроны наверняка холостые. Пиротехника киношная как-никак. Как-то знакомый, без лишний афиши коллекционировавший боевое оружие, давал мне пострелять по банкам из точно такого же револьвера, так что какой-никакой опыт обращения с подобным оружием имелся. Я прицелился в ближайшее дерево, нажал на спусковой крючок, раздался выстрел... и от ствола отлетела крупная щепка. Кто-то снова завизжал, уже с той стороны дома, а я сам от неожиданности едва не присел. Вот же ни хрена себе, вот тебе и холостые!

Единственный, кто сохранял полную невозмутимость, был тот самый старик в треухе. К нему-то я и направился.

— День добрый, отец!

— Ась?

— День добрый, говорю! Дед, это Ватулино?

— Ась?

— Я спрашиваю, это село Ватулино?

— Ась?

— Тьфу ты!

Вот же ведь, тетерев попался. В этот момент я приметил выглядывавшего из-за плетня того самого парнишку, что привел милиционера. Поманил его пальцем.

— Слышь, пацан, это деревня Ватулино?

Парнишка вылез из-за плетня и, ковыряя пальцем в носу, бесстрашно приблизился.

— Ага, Ватулино... Дядь, а дашь револьвер подержать?

— Дам, только сначала патроны выковыряю из барабана.

Ну вот, теперь пистолет без боеприпасов — просто железка. Хотя, может, у 'милиционера' где-то заныканы запасные. Но пока он не рискует дергаться, а я, под его взглядом, в котором смешались страх и ненависть, даю револьвер поиграться парнишке. Не забыв предупредить, что оружие детям не игрушка.

— Слушай, мой юный друг, а что это у вас тут все так вырядились? — придержал я за шиворот собиравшегося удрать мальца. — Кино что ли снимают?

— Неа, кина тут нету. К нам в прошлом месяце приезжали кино показывать в клубе, 'Чапаева' смотрели.

Однако... Как-то у них тут всё дремуче.

— У вас в клубе телефон есть?

— Ага.

— А где этот самый клуб находится?

— Да вон он!

И пальцем указал на высившуюся за селом церквушку.

— В церкви?

— Это раньше там церква была, а щас клуб.

Всё страньше и страньше... Ладно, пойдем разведаем, что к чему. Видно, слава бежала впереди меня, потому что навстречу мне никто не попался, и даже шавки предпочитали облаивать с безопасного расстояния. В кармане джинсов в такт шагам весело позвякивали экспроприированные у 'милиционера' патроны. Револьвер я вернул законному владельцу, бросив оружие рядом с ним в пыль — чужого нам не надо. Милиционер к тому времени уже пришёл в себя, но подниматься не спешил, глядя на меня со смесью страха и злобы.

Я на 'ряженого' не оглядывался, у меня после Чечни развилось чувство, благодаря которому я ощущал направленный в спину ствол. А сейчас это чувство помалкивало, тем более патроны-то — вот они, в моём кармане.

Джинсы, кстати, не мешало бы простирнуть, от травы остались зеленые полосы. В отличие от некоторых своих коллег по парашютному спорту, я предпочитал обычную 'джинсу' и майку с длинным рукавом, если прыгать приходилось летом. Ну и шлем, само собой, отечественного производителя 'Matrix'.

От околицы до церкви было метров сто. 'Клуб крестьянского досуга имени Демьяна Бедного' — прочитал я намалеванные белой краской слова на красном транспаранте. Возле бывшей церкви о чем-то горячо спорили девица с парнем. Голова девушки была повязана красной косынкой. У парня, одетого в простенький костюм и рубашку с большим отложным воротником, на лацкане красовался значок ОСОВИАХИМ. Я расслышал слово: 'Стреляли', видно, эхо выстрела и сюда донеслось. Увидев меня, бодро вышагивающего со шлемом в руке и парашютным ранцем за спиной, они застыли как вкопанные.

— Здравствуйте, товарищи!

Я мило улыбнулся, всем своим видом выказывая дружелюбие. Если девушка глядела скорее заинтересованно, и ответила тихо 'Здрасьте', то во взгляде парня присутствовало напряжение. Похоже, придется брать инициативу в свои руки.

— Товарищи, мне сказали, у вас тут телефон имеется.

— Ну, имеется, и что с того? — наконец откликнулся обладатель осовиахимовского значка.

— Позвонить бы.

— А вы, извините, кто такой будете?

Снова те же вопросы. Чем я их удивляю, собственно говоря? Это они меня удивляют. Ладно бы, я словно какой-нибудь хронопутешесвтенник провалился лет на семьдесят в прошлое... Постойте-ка! А ведь как ни фантастично это звучит, но многое могло бы объяснить. Я, конечно, читал в своё время и 'Янки из Коннектикута при дворе короля Артура' Твена, и 'Машину времени' Уэллса, но это же просто литература! Красивые, но выдуманные истории о путешествиях во времени! Ладно, сейчас попробуем выяснить.

— Фамилия моя Сорокин, я из Москвы. Прыгал с парашютом, пока летел — всё странным образом поменялось. Словно в прошлое угодил.

— Как герой Марка Твена? — округлила глаза девушка.

Гляди-ка, не я один такой начитанный. Но нужно все-таки выяснить мое времянахождение.

— Девушка, будьте так любезны, подскажите, какой сейчас год?

— Тысяча девятьсот тридцать седьмой.

— Тридцать седьмой?

Нет, я, конечно, ожидал чего-то подобного, но всё же ее слова произвели на меня эффект подобно удару обухом топора по голове. Прилетело мне как-то в одной из драк ещё до армии, так что было с чем сравнивать. Услышав ответ девицы, я разве что на пятую точку не сел. Это что же получается, други дорогие, я и впрямь сорвался в прошлое аж на... дайте-ка посчитаю... на 80 лет! Ну ни хрена себе расклады! Мать моя женщина, да за что же мне это?!!

— Вам плохо?

— Что? А, это ерунда, сейчас пройдет... А число какое? — поинтересовался я слабым голосом.

— 19 августа, четверг.

У нас в 2017-м это число на субботу выпадает, как-никак в аэроклуб я по субботам и заглядывал. Здесь же четверг, а не верить словам девушки повода не было.

Всё-таки негоже выглядеть барышней, падающей в обмороки при каждом удобном случае. В глубине души, конечно, теплилась надежда, что я стал жертвой чьего-то грандиозного розыгрыша, но теплилась очень слабо.

В этот момент из черного репродуктора-тарелки на столбе что-то захрипело, после чего диктор — точно не Левитан — с середины фразы начал рассказывать, что на юге и юго-востоке Польши вчера началась крестьянская забастовка. Закончил он сообщением, что установившийся в прошлом году в Испании режим Франко продолжает проводить репрессии против несогласных с диктатурой. Тысячи ни в чем неповинных испанцев брошены за решетку, многие, поддерживавшие свергнутых в результате военного переворота республиканцев, расстреляны... А затем в эфире объявили песню повстанцев из только что вышедшего на экраны кинофильма 'Остров сокровищ', и зазвучало бодрое '...Пусть победно горит надо всеми наш гордый и свободный стяг! Ружья — за плечи, и ногу — в стремя! Кто не с нами, тот и трус и враг!...'

Всё это время мы втроем стояли и, словно завороженные, слушали звуки из репродуктора, и только на песне я, наконец, встряхнулся. Не будучи по жизни подвержен приступам депрессии, решил не заморачиваться моральными терзаниями, а принять всё как должное и решать проблемы по мере их поступления.

— Товарищи, раз уж меня угораздило так влипнуть, то мне нужно встретиться с кем-то из... вышестоящих начальников.

— Можно пригласить председателя колхоза, товарища Кондратьева, — предложила девушка. — Ой, а вы из какого года к нам попали?

— Оля, ты что, не видишь, это же немецкий шпион, — довольно громко прошептал ей на ухо молодой человек.

— Ой, — снова ойкнула девушка. — Ты думаешь, Олег?

— А ты что, всерьез веришь его россказням про машину времени?

Нет, я на его месте тоже, понятно, не поверил бы. Но поскольку я точно знал, что каким-то чудом угодил в прошлое, то просто сказал:

— Вот вы, товарищ, чушь несете. И знаете почему? Да потому что любой шпион не стал бы прикидываться хронопутешественником. Он бы постарался замаскироваться под обычного советского гражданина, а не ходил бы по деревне с парашютом и в импортных джинсах.

— У нас село, — поправил меня Олег.

— Хрен редьки не слаще, — довольно бесцеремонно парировал я.

Ишь ты, Оля-Олег, свела судьба двух почти тезок. Только одна ко мне всей душой, а второй — всем задом, то есть шпиона в незнакомце подозревает. Опять же, на его месте мне в голову тоже закрались бы аналогичные мысли. Время такое.

А я же со своими знаниями могу предупредить того же Сталина о готовящемся нападении фашистской Германии на СССР 22 июня 1941 года. Главное — добраться до секретаря ЦК ВКП (б) — так, кажется, сейчас называется его должность. Если, конечно, не считать разного рода прозвищ типа Кобы или неофициального титула Вождь народов.

— Стоять! Стоять, сука! Руки!

Опа, снова нарисовался давешний милиционер. Теперь уже, пожалуй, можно и не закавычивать, видно, страж порядка самый что ни на есть настоящий.

— Товарищ Дурнев, у нас тут шпион вроде бы, — пытается вставить реплику Олег.

— Без тебя знаю, — зло отвечает лысый, направляя на меня ствол револьвера.

У него там что, запасные патроны где-то завалялись? Проверять это на своей шкуре совершенно не хотелось, поэтому я решил это принять как данность. На этот раз Дурнев держался от меня подальше, помнит, чем в прошлый раз закончился неосторожный подход к моей персоне. Ну и пусть с ним. Надеюсь, хватит ума не выстрелить, а сдать 'шпиона' куда следует. Там-то и разберутся, что к чему. Теперь придется как-то встраиваться в существующую модель времени, пытаться выжить в столь интересную и неспокойную эпоху.

По команде милиционера Олег мне скрутил за спиной бечевкой руки, причем так, что я легко мог бы освободиться. Но решил не делать этого до поры до времени. Затем меня обыскали, найдя лишь висевший на шнурочке маленький серебряный образ с моим покровителем — Георгием-Победоносцем.

— Верующий? — поинтересовался Дурнев.

Я промолчал, не посчитав нужным отвечать на этот вопрос. Милиционер, впрочем, и не настаивал.

Затем я был усажен в телегу, которой 'рулил' молчаливый мужик, и под конвоем Дурнева препровожден в райотдел НКВД. Дорога заняла чуть больше часа.

Местный начальник по фамилии Козлов с виду казался довольно дружелюбным, хотя первым же делом поменял веревку на наручники — прообраз наручников будущего, из которых, впрочем, освободиться было не менее проблематично. С интересом меня расспросил, кто я и откуда, поинтересовался, во что это я одет, полюбопытствовал насчет марки конфискованных у меня парашюта с запаской и шлема, хмыкнул, покачал головой, всё зафиксировал, при этом не выказав какого-то удивления, словно ему каждый день приходится общаться с путешественниками во времени. Затем велел своему помощнику вывести меня в коридор.

— Может, в кутузке посидит?

— Там битком, нечего с ворюгами и алкоголиками нары делить, — высказался Козлов. — Тем более, я так думаю, недолго ему у нас куковать.

В коридоре на лавочке в рядок сидели какие-то понурые граждане, для которых я не представлял особого интереса. От нечего делать стал прислушиваться к происходящему за дверью. Сюда доносился только глухой бубнеж начальника, четко я расслышал лишь последнюю фразу:

— Так точно, товарищ Реденс!

Ни о чем не говорящая фамилия. Вот если бы прозвучало 'товарищ Берия'... Как-то некстати вспомнился стишок, который я пробормотал вслух:

'Сегодня праздник у ребят,

Ликует пионерия!

Сегодня в гости к нам пришёл

Лаврентий Павлыч Берия!'

По-моему, там было продолжение, что-то про Мингрельца Пламенного, только я его не помнил. Да и тычок конвоира в плечо дал понять, что не время для стихотворных потуг. Тут как раз в коридор выглянул начальник отдела.

— Сидите? Это хорошо.

После чего снова скрылся в кабинете. А примерно через час, когда солнце уже клонилось к закату и мне всё это стало порядком надоедать, во дворе раздалось тарахтение. Сквозь запыленное окно можно было разглядеть, что это черная 'эмка', в которой я без труда опознал классический 'воронок'. С переднего пассажирского сиденья выбрался перехлёстанный ремнями чекист с планшетом на одном боку и кобурой на другом. На заднем сиденье я разглядел ещё двоих, которые, выбравшись из машины, дружно закурили. Проходя мимо по коридору, вновь прибывший бросил на меня равнодушный взгляд, после чего скрылся в кабинете. Через минуту вышел, застегивая планшет, вместе с местным начальником.

— Кулёмин, отконвоируешь задержанного к машине товарища Шляхмана.

Значит, этот крутой перепоясанный и есть Шляхман. Меня усадили на заднее сиденье, промеж двух амбалов, от которых несло смесью табака и чеснока. Хорошо хоть наручники догадались перецепить спереди, иначе я бы всю поездку ощущал серьезный дискомфорт. В багажное отделение закинули вещдоки. Шляхман ограничился лишь одной фразой: 'Поехали', и затем всю дорогу до Москвы молчал. Это молчание и его, и его подручных меня слегка нервировало. И было оно таким гнетущим, что я даже не сделал попытки завязать разговор.

Ну а чего дергаться раньше времени? С моими показаниями этот крендель наверняка ознакомился, ничего нового я ему не скажу. А так-то меня интересует, что со мной будет дальше, а так же то, как обстоит дело в будущем без меня. Прежде всего, с моим бизнесом. В качестве наследника я ещё год назад указал своего сына, который сейчас переходил на 3-й курс МГУ. Почему не жену? Потому что её нет, разбежались мы четыре года назад, после того, как я застукал благоверную на месте преступления. Вернее, в постели с чужим мужиком. Что удивительно, таким задохликом, что даже мараться об него не стал, просто пинками выгнал на январский мороз в чем мать родила. А жене сказал, что не жена она мне больше. Тот задохлик, кстати, в ее жизни, насколько я знаю, больше не появлялся, но со своими вполне ещё товарными внешними данными и моими отступными она нашла себе какого-то бизнесмена, и сына, зараза, увела с собой.

Однако, поступив в универ, Димка решил жить отдельно, хотя вроде бы отчим относился к нему неплохо. Во всяком случае, так мне докладывали общие знакомые, поскольку с бывшей я не общался, а сын в силу возраста с родителями не откровенничал, разве что с бабушкой у него были доверительные отношения. Ну а я стал оплачивать ему съёмную квартиру в Кунцево, причём на год вперед. Мой адвокат Жорик по идее человек проверенный, все бумаги тем более были заверены у нотариуса. Но что-то грызла меня какая-то жаба, что-то не давало покоя...

А вот и Москва! Теперь-то я не сомневался, что угодил в прошлое, такие декорации даже Сергею Бондарчуку было бы не под силу организовать. Многие здания и улицы были знакомы, но попадалось достаточно и незнакомых строений. Немало улиц было закатано в асфальт, но хватало и булыжных мостовых, а одна из улочек оказалась покрыта досками. А на Ленинских горах вместо высотки МГУ, в которой через восемь десятилетий будет учиться мой сын — скопище деревянных построек.

Мысли вновь вернулись к родным и друзьям, оставшимся в 2017-м. За думами я не заметил, как уже в сумерках мы завернули во двор страшного в эти годы дома на Лубянке.

— Выходи, — вернул меня в действительность толчок локтем в бок.

Меня отконвоировали в какое-то подвальное помещение без окон. Из всей обстановки — стол с лампой, привинченный к полу ножками табурет, и стул для следователя. Меня усадили на табурет, освободили руки, и мелькнула мысль, что всё ещё, быть может, образумится. Шляхман устроился напротив, распластав перед собой чистый лист бумаги и вооружившись пером. Рядом лежал протокол, написанный Козловым, включая опись конфискованного имущества.

— Фамилия, имя, отчество, дата рождения?

— Послушайте, вот же у вас же есть мои показания, которые конспектировал начальник райотдела, зачем же повторяться...

— Фамилия, имя, отчество и дата рождения? — с нажимом и раздельно повторил следователь, не поднимая глаз от бумаги.

— Сорокин Ефим Николаевич, 12 декабря 1980 года.

— То есть вы продолжаете настаивать на том, что попали к нам из будущего? — теперь уже взгляд направлен мне в переносицу.

— Да, продолжаю. А вы что, не верите? Я же могу рассказать, когда на нас немцы нападут...

— Молчать! Я тебе, гнида, слова не давал. Отвечать на конкретные вопросы!.. Итак, вы настаиваете, гражданин Сорокин, что родились в 1980-м году?

Как он ловко с 'вы' на 'ты' переходит и обратно, только что ярился, и тут же снова воплощение спокойствия. Ай да Шляхман!

— Да.

— Громче!

— Да, я родился в 1980-м. Вы меня что, всерьез за шпиона принимаете?

— Рыков, — кивнул Шляхман своему помощнику.

В следующее мгновение мне прилетела такая мощная оплеуха, что, лишь вцепившись пальцами в табурет, я избавил себя от падения на холодный пол. В голове гудело несколько секунд, а затем во мне поднялась волна такой ненависти, что, невзирая на возможные последствия, я резко вскочил и зарядил апперкот не ожидавшему такой ответки Рыкову. Подручный следователя кулем осел на пол, а сам Шляхман уже судорожным движением расстегивал кобуру.

— Да ты... Ты что, сука! Я же тебя, гнида, на месте расстреляю!

— Расстреливай, — выдохнул я. — Да только и до тебя очередь дойдет, как до многих твоих подельников. А на том свете я уж тебя достану, не сомневайся.

— Петров! Петров, мать твою!

Металлическая дверь распахнулась, и в проеме возник второй амбал, также вооруженный револьвером.

— Одень на него 'браслеты'!

Я молча протянул руки вперед. Сопротивляться против двух вооруженных людей было бессмысленно. Вернее, уже трех — Рыков понемногу приходил в себя после моего нокаута, шаря непослушными пальцами по кобуре.

— Руки назад, — рявкнул Петров.

Ладно, хрен с тобой, золотая рыбка. Завел руки за спину, на запястьях тут же защёлкнулись наручники. К этому времени Шляхман малость успокоился. Вернув пистолет на место, и заложив большие пальцы рук за ремень, он остановился напротив, буравя меня своими бесцветными глазенками.

— А наш цветочек-то оказался с шипами, — задумчиво протянул он, покачиваясь с пятки на носок и обратно. — Кто же ты такой, Ефим Сорокин? Что не наш человек — понятно. Наш человек не будет ходить в иностранной одежде, да ещё и с иностранным парашютом в цветах царского флага. И по-нашему как ловко шпарит. Где ж это тебя языку-то так хорошо обучили?

— А я думаю, товарищ Шляхман, он из этих... из бывших, — подал голос Петров.

— Верно мыслишь, Петров. Судя по возрасту, вполне мог быть каким-нибудь кадетом, воевать на стороне белых, а потом сбежать во Францию от справедливого наказания. Ну а затем его завербовали и забросили на бывшую родину... Так на чью разведку работаем, гражданин Сорокин?

Я хранил гордое молчание. Ну а что толку доказывать, я свою версию уже озвучил. Не хочешь верить — дело твое.

Короткий тычок в солнечное сплетение — и я ловлю ртом воздух.

— Так и будем упорствовать?

Ну а дальше по отработанной схеме... Что ж не покуражиться над беспомощным человеком? Когда тело уже ломало от боли, меня усадили на табурет и предложили снова покаяться, признавшись в подготовке покушения на товарища Сталина. Подняв глаза на Шляхмана, я плюнул ему в лицо:

— Да пошёл ты!

Тут же на меня вновь обрушился град ударов, и на этот раз после крепкой плюхи по затылку носком сапога я всё же отключился. Очнулся на полу от вылитого мне на голову ведра ледяной воды. Всё та же комната, всё те же лица. И очередной приступ сдерживаемой тошноты. Похоже на лёгкое сотрясение мозга.

— Гляди-ка, какой упорный, — разминая пальцы, удивлялся Шляхман. — Ну, у меня и не такие кололись. Сегодня мне некогда с тобой возиться, гнида, а завтра мы продолжим.

— Куда его, в 'нутрянку'?

— Слишком много чести, чтобы во внутреннюю тюрьму сажать. Пусть в 'Бутырке' обживается, с уголовниками и прочей политической швалью. А завтра я приеду на допрос, и ты всё у меня подпишешь, сучонок!

Снова 'воронок', дорога до Бутырской тюрьмы словно в тумане. Стемнело уже окончательно, на Лубянке я провел порядка двух часов. Пришёл в себя, когда меня перед заселением в камеру принялись обыскивать, заставив догола раздеться и не стесняясь даже заглядывать в задний проход.

— Это что? — ткнул надзиратель в образок на моей шее.

— Это мое распятие, Георгий Победоносец.

— Верующий? — второй раз за день услышал я этот вопрос.

— Умеренно.

— Серебро?

— Подделка, — сказал я, направляемый внутренним чутьем.

— Всё-равно придется снять, раз уж даже шнурки положено сдавать.

Ну не драться же с ними! Один хрен изымут, только ещё и синяков наставят. А оно мне надо?

— Только не потеряйте, — предупредил я, снимая Георгия.

— Не боись, он больше тебе, может, и не пригодится, — оптимистично хмыкнул надзиратель.

Затем с меня сняли отпечатки пальцев, сфотографировали фас и профиль, а врач провел поверхностное освидетельствование, составив на меня медицинскую карту.

После чего мне вручили изжеванный матрас с подушкой и тощим одеялом, кусок хозяйственного мыла, алюминиевые тарелку, ложку и кружку, сменившими уже Бог знает какого по счету владельца, и препроводили в камеру, скудно освещаемую забранной в сетку лампочкой. Вытянутое помещение, заканчивавшееся зарешеченным оконцем, было рассчитано от силы на 25 подследственных, здесь же толпилось, пожалуй, больше полусотни бедолаг. Они тут в пересменку что ли спят? Кто лежит прямо на полу, кто сидит, кто просто стоит... Небольшой свободный пятачок только возле параши, занавешенной какой-то тряпкой, рядом ржавый умывальник, из такого же ржавого крана капает вода. Черт, ещё и вонь! Пахло немытым телом и, как мне показалось, смертью. Не смрадом разложения, а предчувствием близкого финала, который вроде бы и запаха не имеет, но именно так же пахло в том сарае, куда меня, раненого, затащили чехи. Хотел я тогда, чтобы в плен не попасть, последнюю пулю оставить себе, но так уж удачно появилась передо мной оскаленная рожа какого-то ближневосточного наемника, что я не без удовольствия нажал на спусковой крючок поставленного на одиночные АКМ. И с не меньшим удовольствием наблюдал, как на лбу бандита появляется красное пятно, а затылок взрывается красными брызгами, перемешанными с кусками черепа, волосами и мозговым веществом. Затем достал нож и собрался дорого продать свою жизнь, но пуля в плечо нарушила мои планы. Кость, к счастью, не задело, рана оказалась по большому счету пустяковой, но меня повязали и отконвоировали в этот аул, в сарай, где держали пленных срочников.

Вот тогда, оказавшись вместе с такими же бедолагами, я сразу почувствовал запах смерти. Люди знали, что их ждет. Периодически одного из них выводили во двор и перерезали глотку, снимая всё на видеокамеру. После чего отделяли голову от туловища, держали за волосы перед объективом видеокамеры, и говорили, что так будет с каждым, кто пришёл на их землю с оружием. А останки сами же пленные и закапывали. Обычно брали двоих, вручали им лопаты и под конвоем отводили в ближайший лесок, хотя это скорее можно было назвать зарослями.

От срочников я узнал, что их сдал чеченам их же командир, полковник Ивановский. Приказал по рации защищавшим блок-пост парням сдать оружие, мол, он договорился с чеченским командиром, что их не тронут, если они позволят пройти отряду боевиков. Не тронули... Только в плен взяли и теперь вырезают, как баранов, поодиночке.

— Лучше бы я весь рожок в них выпустил, да там бы и полег, — с бессильной злобой говорил сержант Рюмин, глядя в одну точку остекленевшим взглядом. — Не хочу подыхать вот так, с перерезанной глоткой.

После одной из таких казней меня, уже более-менее оправившегося от раны, и как раз этого сержанта повели закапывать очередной обезглавленный труп. Мы же его и тащили — я ухватил тело подмышки, а Рюмин за ноги. Лопаты нам вручили уже на месте захоронения.

Лопаты были штыковыми, и заточены прилично, а учитывая, что у меня имелись кое-какие навыки владения разными видами холодного оружия, я управился без лишнего шума. Слишком уж самонадеянными оказались наши конвоиры. А затем мы с Рюминым, вооруженные трофейными автоматами, вернулись к стоявшему на отшибе аула сараю и выкосили немногочисленную охрану. С одним, впрочем, раненым мною в бедро, я немного пообщался. Выяснилось, что полковник Ивановский давно уже сотрудничает с полевыми командирами, и за то предательство с блок-постом получил на свой заграничный счет 5 тысяч 'зеленью'. Выслушав показания, я, сильно не заморачиваясь, прирезал боевика так же, как он резал наших парней. Разве что голову оставил на месте. Не тащить же этого калеку по горам в качестве живого свидетеля.

Ну а освобождать пришлось только двоих — остальных к тому моменту чехи уже пустили в расход. Вот так, вчетвером, мы ударились в бега, и спустя два дня блужданий по горам вышли к Аргуну. В тот аул на следующий день отправился хорошо экипированный отряд, а насчет предателя доложили куда следует, надеясь на справедливое расследование. Каково же было мое удивление, когда через месяц в списке награжденных боевыми орденами и медалями я обнаружил фамилию полковника Ивановского! После этого я понял, что не хочу иметь никакого дела с армией, которой командуют продажные полковники и генералы, и уволился на гражданку.

И вот сейчас я вглядывался в лица тех, кто были современниками моих деда и прадеда, и видел в их глазах безнадегу. За редким исключением — эти люди ещё надеялись, что всё с ними произошедшее в последние дни — всего лишь ошибка. Что ТАМ разберутся и отпустят, да ещё, возможно, принесут извинения.

— Опа, новенький, — крикнул кто-то из задних рядов.

Лица практически у всех равнодушные, лишь некоторые посмотрели в мою сторону заинтересовано.

— Здорово всем! — сказал я, вспомнив нейтральное приветствие из когда-то прочитанного о правилах поведения новичков в камере.

— И тебе не хворать, — ответил протиснувшийся вперед чуть прихрамывающий невысокий мужичок в потрепанном пиджачишке. — Тебя как кликать-то, бедолага?

— Ефим. Ефим Сорокин.

— А меня можешь звать Костыль. И какую статью шьют?

— Без понятия. Предлагают записаться в шпионы.

— Ха, да тут полкамеры 'шпионов' и 'диверсантов', а остальные враги народы, — растянул в улыбке щербатый рот уголовник, в каковые я его сразу же записал. — А любопытный у тебя прикид, не по-нашему вон на штанах написано. Дипломат что ли?

Хм, интересный вопрос. Можно и дипломатом прикинуться, только как долго смогу косить под работника заграничного посольства или консульства. А ну вдруг в этой толпе кто языками владеет, устроит мне экзамен? Я-то сам по-английски с пятого на десятое могу общаться, но на дипломата такой уровень не тянет. С остальными языками и вовсе беда. Сказать, что был частным предпринимателем, барыгой? В эти годы барыгой можно было быть лишь подпольно, золотые времена НЭПа уже прошли, насколько я помнил. А может, прикинуться каким-нибудь спортинструктором?

— Че молчишь-то, Ефим Сорокин?

— Инструктором РККА был по рукопашному бою.

— Типа вроде как драться умеешь? — ощерился Костыль.

— Типа вроде как.

— А что, может, проверим?

— Рискнешь? — криво ухмыльнулся я в эту наглую уголовную морду.

— А че, ты меня за фраера что ли держишь?

И Костыль бесцеремонно схватил меня за отворот майки. Вернее, попытался схватить, потому как я его руку перехватил и, недолго думая, заломил запястье, заставив слишком любопытного подследственного с перекошенной от боли рожей присесть на корточки.

— Никогда. Так. Больше. Не делай.

— Понял, бля, понял!.. Отпусти, бля, больно!

Я отпустил запястье, и увидел, что на освободившееся пространство выперлись трое нехилых таких 'жильцов', габаритами мало уступающие подручным Шляхмана.

— Сссука! — просипел Костыль, держась за запястье. — Ну все, хана тебе, инструктор.

— Ну-ка заканчивай, Костыль, свое представление.

Вперед выступил высокий короткостриженый мужчина с щеточкой усов над верхней губой по нынешней моде, в распоясанной гимнастерке с оторванными петлицами. Сразу было понятно, что прежде чем сюда угодить, он занимал серьезный пост в армии или органах.

— Ты, комбриг, затухни, а то и сам отхватишь, — кинул ему Костыль. — И твои заслуги бывшие тебе не помогут, будешь под нарами копошиться и жрать у параши.

Вот ведь, казалось бы, теснота такая, что и шагу ступить негде, а умудрились моментально освободить пятачок в несколько метров, может быть, чуть поменьше классического ринга. Я находился в центре этого пятачка, а подручные Костыля обступали меня с трех сторон. Один из них — долговязый — поигрывал ножкой от табурета, ещё один — со шрамом попрек рожи — сжимал в руке носок, набитый, кажется, песком, а их главарь — заточку сделанную из ручки обычной ложки.

Отрабатывали мы и такие ситуации, причем с боевым оружием, так что в осадок я выпадать не спешил, а всего лишь чуть поменял стойку, на что побитое на Лубянке тело отозвалось лёгкой болью. Не так уж и сильно меня покалечили палачи Шляхмана, чтобы я не мог отбиться от простых уголовников.

Первым меня атаковал обладатель деревяшки. Ну кто же так бьет-то!.. Размахнулся, словно топором полено рубить собрался. Я даже, кажется, успел усмехнуться, прежде чем сделать полшага вперед, сокращая дистанцию, и нанести опережающий тычок согнутыми в фалангах пальцами подмышку. Аккурат в нервный узел!

Движение заняло сотые доли секунды — с реакцией у меня всегда был порядок. Ножка от табуретки с глухим стуком покатилась под ноги одного из зрителей, который испуганно отступил в сторону. Дальнейшая судьба самопального оружия меня не интересовала, потому что, не давая обезоруженному, чья правая рука повисла плетью, прийти в себя, я шлепнул его ладонью по гортани. Отвернувшись от захрипевшего противника, рубящим ударом ребра ладони сломал ключицу следующему оппоненту, который, вопя благим матом от болевого шока, рухнул на колени. Третий малость замешкался, обозревая картину внезапного падения товарищей, причем падения в буквальном смысле слова — оба со стонами корячились на полу. Этим замешательством я и воспользовался, на этот раз решив сделать всё не только эффективно, но и эффектно. Удар ногой в прыжке с разворота — самое то, когда нужно выпендриться, хотя в реальном поединке с равным соперником после такой 'красоты' скорее тебя самого отправят в нокаут. Блоки, нырки и уклоны ещё никто не отменял, а также одновременную атаку соперника, который находится в неустойчивой позиции.

Ну а у меня всё получилось как в учебном фильме: кроссовки даже без шнурков держались на ногах неплохо. И лежавший на полу в отключке уголовник — прекрасное тому подтверждение.

— А теперь ты, Костыль, — с улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, сказал я, делая шаг в сторону главаря.

— Не подходи, сука, порешу!

Костыль выставил перед собой заточку, делая выпады в мою сторону, впрочем, на безопасном пока для себя расстоянии. Я сделал ещё шаг, ещё... Противник отступал, пока не уперся спиной в находившийся под оконцем столик с парой табуреток, одна из которых была о трех ножках. После этого бросил подпиленную ложку на пол и поднял руки, словно сдающийся в плен немец на кадрах военной кинохроники.

— Твоя взяла, — выдавил из себя Костыль, глядя на меня исподлобья.

Я подобрал с пола заточку, провел по заточенному краю ногтем. Острая, такой легко можно горло перерезать. Себе, что ли, оставить... А если обыск? На фига мне такие проблемы? Поэтому просто зашвырнул ногой заточку под дальнюю отсюда шконку. А вот ножку я велел Костылю присобачить на место, чтобы порядочным людям было комфортно сидеть. Уголовник проглотил и это оскорбление, тем более что его подручные всё ещё приходили в себя. Те двое очухаются, а третьему, со сломанной ключицей, прямая дорога в 'больничку'. Блин, может легко меня сдать, пусть даже это и потянет на стукачество, что наверняка не добавляет баллов в блатной среде. Но теперь уж что об этом думать: что сделано — то сделано.

— У твоего подельника перелом ключицы, пусть ему окажут первую помощь, — сказал я Костылю.

Ожегши меня взглядом, тот принялся барабанить в железную дверь. Через несколько секунд открылся 'глазок'.

— Че за дела?

— Корешу моему плохо. С верхней шконки упал, ключицу сломал. В 'больничку' ему надо.

'Глазок' закрылся, а через несколько минут в двери провернулся ключ, и в камеру вошли два надзирателя в разных званиях, в которых я пока практически не разбирался.

— Этот что ли?

— Он, — кивнул Костыль.

— Слышь, идти можешь?

— Могу, — сквозь зубы ответил бедняга, держась за плечо.

— Тогда вперед.

Дверь захлопнулась, и жизнь камеры вернулась в обычное русло.

— А вы молодцом себя проявили. Я и сам люблю побороться, изучал самбо, но такую манеру боя вижу впервые.

Ага, давешний комбриг нарисовался. Смотрит с симпатией, видно, местный авторитет всем успел порядком надоесть.

— Комбриг Феликс Осипович Кржижановский, начальник пехотного училища.

Представляясь, комбриг даже чуть щёлкнул каблуками, после чего протянул мне руку. Рукопожатие было крепким, видно, и впрямь борьбой увлекается.

— Ну а я уже представлялся. Правда, не вам, а этому, — кивнул я на затихарившегося уголовника.

— Но мы все прекрасно слышали, что вы Ефим Сорокин, инструктор РККА по рукопашному бою, — улыбнулся Кржижановский. — Давайте присядем, что ли... Эй, товарищ, подвиньтесь чуток... А в каком звании, если не секрет, под чьим командованием?

Этак он меня сейчас втянет в расспросы, так что я сам запутаюсь. Не зная местных реалий, довольно легко попасть впросак.

— Не спрашивайте, военная тайна, — понизив для солидности голос, сказал я. — Служба в секретном подразделении не предполагает широкой огласки.

— Понял, — так же тихо ответил комбриг и перешёл на другую тему. — Вас били?

— Было дело. Не то что бы сильно, но завтра обещали продолжить.

— А меня ещё нет, но угрожали, требовали написать донос на самого себя, что я якобы являюсь врагом народа и провожу на своей должности вредительскую деятельность. Какая чушь! Мне бы только до товарища Сталина добраться, уж он бы разобрался.

— И как вы собираетесь добираться?

— Моя супруга должна была позвонить товарищу Молотову. Может быть, даже и он сможет решить мой вопрос, разобраться с этой глупой ситуацией.

— Почему же глупой? Тысячи командиров и сотни тысяч простых, так же ни в чем неповинных людей были уже расстреляны или оказались в лагерях. Хотите сказать, что это была ошибка, что советское руководство ошибается?

Комбриг отстранился от меня, в его взгляде появилась настороженность.

— А откуда вы взяли эти цифры?

Вот блин, народ-то тут, похоже, и не в курсах.

— Методом простого подсчета, используя арифметическую прогрессию. Где-то знакомого арестовали, где-то в газете напечатали, по радио сказали... Вот и прикидываешь, сколько могло бы набежать в общей сложности. И цифры получатся серьезные, поневоле задумаешься, не по ошибке ли людей под одну гребёнку метут?

— Советское руководство не может ошибаться, — покачал головой комбриг. — Только виновные несут заслуженное наказание.

— То есть вы считаете себя виновным? Нет? Но ведь ошибки быть не может, сами же только что об этом сказали.

— Ну... Может быть, за редким исключением.

— Поверьте, каждый оказавшийся на вашем месте считает, что именно с ним ошиблись, и что правда восторжествует. Только когда их ведут по расстрельному коридору, они начинают понимать, что дело пахнет керосином. Да только уже все, поздно пить 'Боржоми', если почки отвалились. Так что оставь надежду, всяк сюда входящий, — процитировал я фразу из Данте, которая позже приглянется руководству какого-то фашистского концлагеря. — Кстати, как часто у вас тут кормят? А то с утра не емши, кишка кишку грызет.

— Ужин уже был, теперь только утром, — пробормотал взгрустнувший после моей отповеди комбриг. — Но ведь есть же случаи, когда ошибка выяснялась, и человеку возвращали свободу, звание...

— Один на тысячу? Может быть, и есть, если заступается кто-то из больших начальников. Так что будем лелеять наш шансик на заступничество. А по-хорошему все эти репрессии — государственная доктрина. Трудно понять, чего добиваются Сталин и... и Ежов.

Насчет фамилии нынешнего наркома внутренних дел я мог и заблуждаться, все-таки Ягода, Ежов и Берия как-то шустро меняли друг друга, и даты их пребывания во главе наводящей на простых граждан ужас организации стерлись в моей памяти. Но, к счастью, с фамилией Ежова я, кажется, угадал, потому что моя фраза не вызвала у собеседника удивления и тем паче подозрения.

— Так вот, трудно понять, чего добиваются Сталин и Ежов, но за несколько лет репрессий поменялся практически весь командный состав РККА и НКВД. Причем убирают профессионалов, а назначают порой малограмотных выскочек, — почти цитировал я по памяти вычитанное когда-то в периодике. — Вы же, наверное, и в Гражданскую повоевали?

— Так точно, и даже империалистическую захватил. Служил в звании подпоручика.

— Видать, и это припомнили? Молчите? Значит, припомнили.

— Но в Гражданскую я был красным командиром!

— Это уже мало волнует тех людей, которые решили отправить вас сюда. Вполне вероятно, что донос на вас накатал какой-нибудь ваш заместитель, метящий на ваше место.

— Егоров? Нет, что вы, он точно не мог.

— Ну, может быть, правда когда-нибудь и вскроется, но не факт, что вы уже будете в состоянии отомстить негодяю. В лучшем случае, отделаетесь лагерями, хотя и там есть шанс протянуть ноги. Ещё не подписали признательные показания?

— И не буду! Почему я должен клеветать на самого себя?!

— Будете. Никто ещё не выдерживал их пыток... Опять же, за редким исключением. Говорите, вас ещё не били? Вот как начнут бить — так сразу вспомните мои слова... А у вас тут, кстати, как спят, в пересменку?

— Да, по очереди, мест на всех не хватает. Но вы новенький, после допроса, думаю, вам уступят.

В общем, определились с местом моего ночлега, и вскоре, несмотря даже на тусклый свет из-под потолка, я провалился в первый свой сон в прошлом.

Глава II

То ли снилось что-то, то ли нет... Утром, когда раздался стук в железную дверь, возвещающий о прибытии утренней баланды, я всё ещё сладко дрых, аки невинный младенец. Впрочем, таковым и являлся, как и большинство нечастных, оказавшихся со мной в одной камере 'Бутырки'. Не обращал внимания даже на клопов, изрядно покусавших свежее тело. Проснулся, когда меня кто-то легко потрепал за ногу. Оказалось, давешний комбриг.

— Я в вашу посуду каши взял, правда, она уже остыла.

Пшенка и мутный чай. Не мой привычный завтрак с тостами и кофе, но я так проголодался, что и совсем чуть-чуть подсоленную пшенную кашу на воде схомячил за один присест, да ещё и ложку облизал до состояния идеальной чистоты.

Пока ел, Кржижановский негромко проинформировал, что всю ночь он и ещё один товарищ — бывший военный инженер Куницын — присматривали, чтобы уголовники чего со мной во сне плохого не учинили. Комбриг даже подобрал выброшенную мною заточку. Но Костыль и его поредевшая банда никаких инсинуаций в мой адрес не предпринимали. Пока, во всяком случае.

Кстати, в камере имелось ещё несколько уголовных элементов, но те были мелкими сошками, сами побаивались Костыля и старались от него как-то дистанцироваться, кучкуясь собственной компанией. Это хорошо, иначе, объединись они с костылевскими — мне и моим новым товарищам пришлось бы тяжко.

— Тогда давайте меняться, — сказал я. — Вы ложитесь на мое место, а я буду за вами приглядывать... Нет-нет, заточка мне не нужна, оставьте себе, я и без нее справлюсь, если что.

Тем временем за столиком у окошка Костыль и его два подельника, опасливо косясь в мою сторону, курили в круг самокрутку и играли в карты. Святцы — всплыло в памяти жаргонное название игральных карт. Да, теперь придется их запоминать, словечки-то блатные, могут и пригодиться. Если, конечно, не расстреляют, чего мне бы категорически не хотелось.

Делать было нечего, почему бы не продумать линию поведения на грядущих допросах? Шляхман обещался сегодня наведаться, и предчувствие этой встречи поселило в моей груди неприятный холодок. Бить будут, однозначно, но и помимо этого у нынешних палачей богатый арсенал. Кое-что из когда-то прочитанного о методах допроса в годы репрессий отложилось в моей памяти, и эти знания оптимизма мне не прибавляли.

Может, сразу сознаться, не дожидаясь, пока сделают инвалидом? Один хрен напишут сами всё за меня, если уж приспичит. Просто, наверное, этому Шляхману по кайфу заставить меня сдаться, сломаться, доказать саму себе и своим подручным, что он крутой следак. Мда, положение — не позавидуешь. Почему не закинуло в XIX век, например, или вообще во времена Владимира Мономаха? А лучше во времена хрущёвско-брежневской оттепели, там бы точно пришлось полегче. А теперь в лучшем случае лагерем отделаешься — что-то не очень обрадовался Шляхман известию о моем прибытии из будущего. Тем более какой-то Реденс там фигурировал, видно, он и дал команду этому следователю с нерусской фамилией взяться за меня со всей ответственностью. То есть до товарища Сталина мне, судя по всему, не добраться. Хотя не факт, что и он мне бы поверил. Чего доброго, вообще дал бы приказ расстрелять. Нет человека — нет проблемы.

— Череп, бороду шьешь, — донесся до меня голос Костыля.

Я повернул голову. Это он к лысому подельнику, видно, обращается, который тут же растопырил пальцы:

— Костыль, ты че?! Че за гнилой базар, в натуре?

— Думаешь, я не просек, что у тебя бубновый туз в шкерах заныкан?

— Гонишь, нах! На, гляди, где туз?

И картинно задрал штанины, обнажая волосатые ноги, обутые в стоптанные ботинки без шнурков. Неизвестно, чем бы у них там всё закончилось, но в этот момент распахнулась входная дверь, и нарисовавшийся в проеме надзиратель крикнул:

— Сорокин, на выход.

В груди неприятно кольнуло и, к моему удивлению, вместе со мной в сторону двери направился ещё один мужичок.

— Сорокин Ефим, — уточнил надзиратель.

Понятно, это мой однофамилец рванулся. Я был бы, честно говоря, не против, если бы вызвали не меня, но и мой однофамилец, услышав имя, облегченно вздохнул. Ладно, бедолага, буду отдуваться за нас двоих. А второму Сорокину я порекомендовал приглядеть за всё ещё спавшим Кржижановским. Мол, если что — толкай комбрига, а ежели не углядишь — вернусь и спрошу по полной. Мужичок закивал, обещая всё выполнить в четкости.

На этот раз обошлось без наручников. Странно, в прошлый раз я продемонстрировал, что меня лучше не трогать, поскольку могу дать сдачи. Откуда такая самоуверенность?

В комнате для допросов я обнаружил не только Шляхмана с обиженным на меня Рыковым, но и ещё какого-то сотрудника НКВД, скромно сидевшего в сторонке, нога на ногу. Исходя из моих скромных познаний, три ромба в петлицах соответствовали званию комиссара госбезопасности какого-то там ранга. В любом случае, званием он был повыше моего следователя, потому что Шляхман поглядывал в его сторону уважительно. Внимание привлекали и наколки на его руках, особенно якорь на правой. Из моряков, что ли... Небось был каким-нибудь анархистом.

— Ну что, Сорокин, подумали?

— Над чем, гражданин следователь?

— Над тем, стоит ли признаваться в антигосударственной деятельности. Троцкизм или шпионаж? А? Что молчите? Кстати, мы тут потрясли кое-какие архивы, отыскали трех Ефимов Николаевичей Сорокиных примерно вашего возраста, однако ни один под внешнее описание не подходит. Так как ваша настоящая фамилия?

Мне это уже начинало надоедать. Всё по кругу, решили, видно, измором взять. Как-то мне довелось проходить в числе подозреваемых в деле со смертью делового партнера. Там тоже следак попался дотошный, всё предлагал мне взять вину на себя. Мол, в организме покойного обнаружен сильнодействующий яд, а его смерть вам была выгодна по ряду причин. Признайтесь, и получите минимальный срок. Не уболтал, тем более что я действительно никого не травил. Потом выяснилось, что его на тот свет отправила собственная женушка, заподозрив в измене. А вот возьми я вину на себя, и чалился бы по 'мокрой' статье, пусть даже с минимальным сроком. И бизнесу моему пришёл бы трындец, и пятно на биографии на всю жизнь.

— Сорокин моя настоящая фамилия, Ефим Николаевич. И от своих прошлых показаний я не отступлю.

— А почему в камере представились инструктором РККА? Да ещё и подследственному Фомину ключицу сломали.

— Может, я и есть инструктор РККА, и служу в секретном подразделении? Настолько секретном, что не имею права разглашать сведения о себе.

— А вы интересный фрукт, — наконец произнес сидевший в тени незнакомец. — Позвольте представиться — первый заместитель наркома внутренних дел СССР Михаил Петрович Фриновский . Я тут, честно говоря, немного по другим делам заезжал, но встретил Василия Иосифовича, который рассказал мне про ваш случай. И он меня заинтересовал. Не каждый день к нам попадают путешественники во времени, так что решил заглянуть на допрос. Конечно, в фантастические истории такого рода поверить достаточно трудно, но, что интересно, даже по отпечаткам пальцев следствию пока не удалось выяснить ваше прошлое. Словно и в самом деле прибыли из XXI века. Кстати, как там, в будущем? Через сколько лет коммунизм установится на планете?

Издевается, что ли, или впрямь интересуется? Во всяком случае, по его непроницаемой роже трудно было определить.

— Хотите правду? Что ж, слушайте.

Ну и вкратце рассказал, что через четыре года на СССР без объявления войны нападет фашистская Германия. Что самая кровопролитная война в истории продлится почти четыре года, и мы потеряем 20 миллионов людей. Однако Советский Союз восстанет из руин и станет одной из сильнейших держав в мире, во многом благодаря своему ядерному статусу, а нашим главным соперником будет ещё одна ядерная держава — Соединенные Штаты. Что в странах восточной Европы установится социалистический строй. Что в 1953-м не станет Сталина, а ему на смену придет Хрущев, который тут же возьмется за развенчание культа личности Вождя народов и реабилитацию невинно репрессированных (ну извини, Никита Сергеич, ежели я тебя подставил). Про расстрел Берии, как и про высшую меру его предшественнику Ежову, я решил умолчать, мало ли... Что затем Хрущева сменят на Брежнева, это будут самые спокойные годы в истории СССР. Пусть 'эпоха застоя', однако многие мои современники пенсионного возраста — да и некоторые помладше — не отказались бы в нее вернуться.

Что в середине 80-х Горбачёв затеет Перестройку, которая станет началом конца моей страны, а довершит всё Ельцин. Наши бывшие союзники по соцлагерю тут же переметнутся на сторону новых западных 'друзей'. И Россия, которая скатится до состояния страны третьего мира, реально станет колоссом на глиняных ногах, и лишь наличие ядерного арсенала всё ещё будет оставаться сдерживающим фактором.

— А затем Ельцина сменил выдвиженец силовых структур Владимир Путин, и страна начала укреплять свои позиции на международной арене. На момент моего попадания в это время Путин был у власти по существу семнадцатый год, если не считать четыре года символического нахождения в роли Председателя правительства Российской Федерации, когда он всё так же, по существу, управлял страной.

На какое-то время в допросной воцарилась тишина. Я даже слышал раздающиеся за дверью шаги надзирателя.

— Да-а, интересные вещи вы нам рассказали, гражданин Сорокин, — нарушил молчание Фриновский. — Записал все, Шляхман? Что же это, выходит, товарищ Сталин устроил культ личности? И якобы невинных людей велел расстреливать и ссылать в лагеря?

— Не все из них, конечно, были невинными, но сотни тысяч пострадали ни за что. Если верить нашим историкам, — тут же добавил я.

— Историкам, значит... Ну-ну.

Фриновский поднялся и, заложив руки за спину, остановился в метре от меня. Мне пришлось глядеть на него снизу вверх. Ничем, на первый взгляд, не примечательное лицо чуть полноватого человека с короткой стрижкой. Вот только в глазах сквозил такой металл, что я словно почувствовал исходящий от этого человека могильный холод.

Не успели в моей голове промелькнуть все эти мысли, как короткий боковой в скулу отправил меня на цементный пол. Ох ты ж ни хрена себе, ударчик-то у этого козла поставленный. А под глазом, чувствую, уже наливается гематома. Медленно поднявшись, поднял взгляд на как ни в чем ни бывало стоявшего в прежней позе Фриновского.

— Вот как с такими надо, Шляхман, а ты всё политесы разводишь, — процедил заместитель Ежова, не сводя с меня ледяного взгляда. — Он тебе тут сказки рассказывает, а ты и уши развесил. Я этих паскуд за версту чую, ещё с революции, и ставил к стенке без всяких рассусоливаний.

Я слушал его и думал — врезать сразу в 'ответку' или обождать? Они-то привыкли иметь дело с безропотными подследственными, а я молча терпеть насилие над собой не намерен. И по хрен, что отметелят до потери пульса, зато будут знать, как поднимать руку на российского спецназовца.

— Виноват, товарищ заместитель народного комиссара! — вытянулся в струнку следак.

— Виноват... Разучился допросы вести? Я по его морде вижу — засланный казачок.

И без предупреждения — ещё один удар. Впрочем, на этот раз я уже ждал такой подлянки, а потому в последний миг уклонился и, не мудрствуя лукаво, зарядил Фриновскому в печень. Тот, выпучив глаза и глотая ртом воздух, стал медленно оседать на пол. Не успел я осознать сам факт того, что применил физическое насилие к самому заместителю народного комиссара, как мне сзади прилетело по почкам.

Хорошо так прилетело, в глазах тут же потемнело, и мне уже стало не до угрызений совести. Затем я ощутил себя вновь лежащим на холодном полу, а мои многострадальные бока в это время отбивали чьи-то сапоги. Я лишь постарался принять позу младенца, чтобы хоть как-то снизить эффективность ударов.

— Ладно, хватит, а то сдохнет прямо здесь, — услышал я голос Фриновского. — Сорокин, встать!

Я, пошатываясь, кое-как принят вертикальное положение, вытирая рукавом футболки сочащуюся носом кровь. Неплохо меня обработали, неплохо... Кажется, ещё и по зубам досталось. Вроде не выбили, но надо будет задним числом произвести ревизию.

— Давай его в камеру, и будешь мне лично докладывать, как идет следствие, — обернулся Фриновский к Шляхману.

Последний отдал команду, и меня, нетвердо стоявшего на ногах, отконвоировали в камеру. Голова кружилась, мутило, и что хотелось в этот момент только одного — чтобы сознание отключилось и не возвращалось как минимум в течение ближайших десяти часов. Но, как назло, в забытье впадать я не спешил.

Тем временем чьи-то заботливые руки уложили меня на шконку, кто-то стал протирать влажной тряпкой кровоточащие раны, а в общем бубнеже я разобрал голос комбрига Кржижановского:

— Нельзя же так с человеком, пусть даже он и подозревается в шпионаже или вредительстве. Есть же закон!

— Ага, закон-то что дышло, как поворотил — так и вышло, — это уже Костыль вроде бы прорезался.

Блин, и на спине лежать больно, и на животе, и на боку. Слева, кажется, пара ребер дали трещину — при глубоком вдохе болело немилосердно. Надеюсь, хоть не сломаны. Языком повозил во рту... Один нижний зуб чуть качается, остальные вроде ещё крепко держатся. Ну хоть спасибо, что без зубов не оставили, причем не вставных, а всё ещё своих. Гигиене полости рта я с детства уделял особое внимание, даже в чеченскую командировку не расставался с зубной щеткой и зубочистками. Причем, по примеру некоторых голливудских персонажей, постоянно перекатывал одну зубочистку во рту. Второй день без зубной щетки меня немного смущал, и ещё неизвестно, когда она вообще у меня появится, хотя по сравнению с той переделкой, в какую я угодил, это было сущим пустяком.

— Ну че, инструктор, отмахался? — снова Костыль. — Теперь ты в моей власти. Щас подумаем, как тебя лучше попользовать...

— Шёл бы ты отсюда, Костыль, подобру-поздорову, — охолонил его твердым голосом Кржижановский.

— Опа! Ты че, комбриг, белены объелся, в натуре? Совсем страх потерял?

Повернув голову, вижу, как Феликс Осипович выпрямляется, оказавшись на голову выше настырного уголовника, чьи двое подельников разом напрягаются. Но вижу, что и вокруг комбрига начинает кучковаться народ с лицами, наполненными решимостью. Ага, а Костыль, оказывается, струхнул, глазки-то забегали.

— Ты что же думаешь, мы тут так и будем терпеть твои выходки? — грозно вопрошает комбриг. — Не сумеем дать достойный отпор?

— Ладно-ладно, не кипешуй, комбриг, — стушевался Костыль. — Никто твоего кента трогать не собирается, это мы так, шуткуем.

И в сопровождении двух 'быков' двинулся в 'блатной угол'. Фух, отлегло! Воспользовавшись моей беспомощностью, и впрямь могли сотворить со мной какое-нибудь безобразие. Понятно, грыз бы глотки врагов зубами, но так или иначе — сила сейчас на их стороне. И если бы не Кржижановский... Обязан я ему теперь, сильно обязан.

— Спасибо, товарищ комбриг, — выдавил я из себя.

— Да не за что, это вам спасибо, товарищ инструктор, что подняли ил со дна нашего болота, показали им вчера, где раки зимуют. А то, видишь ли, установили тут свои порядки... Я смотрю, вам сегодня крепко досталось.

— Да уж, так меня ещё не били. Ребра, гады, поломали, почки тоже, похоже, отбили.

То, что почки отбитые, я убедился во время посещения параши, куда кое-как, не без помощи добрых людей, все-таки добрался. Правда, нужду справлял за занавеской один. Без особой радости наблюдая за красноватой струей, с тоской думал, что же меня ещё ждет в будущем. И, похоже, ничего хорошего. Если уже после двух дней допросов такое со мной сотворили, то дальше будет только хуже. Даже если и до смерти забьют — закопают где-нибудь на окраине Москвы в братской могиле — даже креста не поставят. Ох ты ж Боже ты мой! За что меня так угораздило-то?!

Между тем коридорный принес обед: баланду с куском хлеба на брата, овсяную кашу с куском настолько просоленной селедки, что жгло рот, и по стакану светлого чая. Кусок сахара выдавали отдельно, и многие предпочли припрятать его до лучших времен. А я кроить не стал, тут же опустил в ещё горячую воду. Не так же грызть, как некоторые. Чудо, что не сломали челюсть, удары у того же Фриновского весьма чувствительные. Хотя самым твердым из пайка помимо сахара был кисловатый хлеб, но при желании и его можно было размочить до состояния тюри.

Невольно вспомнилось, как в детстве бабушка крошила мне хлеб в тарелку с молоком, и я с удовольствием уминал эту тюрю за обе щеки. Эх, где ты, мое беспечное детство, которое уже не вернуть...

Хотел разбудить Кржижановского, но тот, словно услышав, что принесли хавчик, сам проснулся. После обеда рядом со мной присел немолодой, интеллигентного вида товарищ.

— Куницын, Степан Порфирьевич, артиллерийский инженер, — представился он.

— Очень приятно, Сорокин, — пожал я протянутую руку.

— Хотел выразить вам свою признательность.

— За что?

— За то, что поставили на место этих уголовников.

— Ах, вон вы о чем... Да не за что, рад, что пробудил ваше общество от спячки своим примером, — усмехнулся я. — И вам спасибо, что прикрываете меня теперь, когда я немного не в состоянии постоять за себя.

К нашей беседе присоединился комбриг. Как-то невольно они двое переключились на воспоминания, и Куницын спросил меня:

— А вы, Ефим Николаевич, сами-то откуда родом будете?

Блин, как бы ответить, чтобы не запалиться... Сам-то я из Подольска, но мало ли, вдруг здесь кто-нибудь тоже из подольских, начнут ловить на нестыковках. Все-таки Подольск 2017-го и 1937-го — две большие разницы. Ладно, если что — сошлюсь на секретность.

— Из Подольска я.

— Из рабочей семьи?

— Отец у меня железнодорожник был, умер, а мать портнихой работала.

Тут я малость приврал. Отец у меня до выхода на пенсию был кадровым офицером, дорос до подполковника. А мать в политотделе служила машинисткой. Когда мне было три года — отца перевели служить в ГСВГ, куда он полгода спустя привез и нас с матерью. Там я вполне сносно насобачился шпрехать на языке аборигенов, это знание мне пригодилось годы спустя во время контактов с немецкими бизнесменами. В 1989 году, в рамках объявленного Горбачевым плана одностороннего сокращения Вооруженных Сил СССР, из Западной группы войск был выведен и расформирован в том числе и десантно-штурмовой батальон под командованием моего отца. Мы осели в Подмосковье, а через два года батя вышел на пенсию.

К счастью, после этого вопросы о малой Родине закончились, и начали обсуждать наше будущее. Оба моих собеседника были уверены, что следователи во всем разберутся, и вскоре они окажутся на свободе и будут восстановлены в правах и званиях.

— Наивный вы народ, — покачал я головой. — Не хочу пугать, но отсюда вас вряд ли выпустят. Либо расстрел, либо, в лучшем случае, лагеря.

— Опять вы за свое, товарищ Сорокин, — вздохнул Кржижановский. — Ну нельзя же быть настолько пессимистичным, нельзя же так категорично не верить в справедливость!

— Действительно, — присоединился артиллерист. — Я вчера невольно подслушал ваш разговор, и кое в чем вынужден не согласиться...

— Я вас понимаю, — предвосхищая аргументы собеседника, сказал я. — И не собираюсь вас переубеждать. Просто когда вам зачитают приговор — вспомните наш разговор.

Между тем Костыль сотоварищи затеяли чифирь. Делали они его оригинально. Приоткрыли окошко, под которым на полу развели самый настоящий костерок из тряпок и газет, пристроили на него кружку с водой, и когда вода закипела — бросили в нее несколько щепоток черного листового чая, хранившегося в плотной бумаге. После закипания сняли с огня, накрыли сверху донышком другой кружки. Сняли ее через 15 минут, и по 'хате' поплыл характерный запах.

Уголовники пили напиток по очереди, заодно пуская по кругу самокрутку, видно, для усиления воздействия. Курить я пробовал ещё до армии, не понравилось, так и не научился. А вот крепкий чай уважал, научился пить его в Чечне, и предложи мне Костыль сейчас хлебнуть чифиря — может быть, и не отказался бы.

— На прогулку! По двадцать человек.

Дверь со скрипом отворилась, и первая группа во главе с Костылем и его подельниками отправилась дышать свежим воздухом. Я от прогулки отказался, и мои новые знакомые ушли гулять без меня. Ещё одним, кто не пошёл на прогулку, был летчик Ян Рутковский, вернувшийся весной из Испании. Он лежал по соседству, у него после избиения на допросе с неделю назад отказали ноги, вернее, он передвигался, но маленькими шажками, как я недавно до параши. И тоже всё началось с отбитых почек. Как бы и самому преждевременно не стать инвалидом. А в медсанчасть его почему-то не переводят. У-у, звери!

Глядя на этого молодого, здорового парня, я его искренне жалел. Вся-то вина летчика была в том, что, вернувшись из испанской 'командировки', он раскритиковал конструкцию наших истребителей. Вот буяна и упекли сюда, и дальнейшая его судьба не выглядела особенно веселой. Если в СИЗО не загнется — скорее всего, загнется в лагере. А то и расстреляют за антисоветскую агитацию, которую ему инкриминируют, где-нибудь в подвальном коридоре.

Делать было нечего, время спрессовалось в одну растянутую, как кисель, субстанцию. По праву больного меня никто из сокамерников не тревожил, и я мог хотя бы насладиться лежанием на жестком матрасе, разглядывая нацарапанные на стенах надписи. Тут, судя по всему, не красили стены с дореволюционных времен. Глаза — один из которых был прилично затекшим — натыкались на даты, самая старая из которых относилась к 1897 году. 'Гога из Тифлиса — 1897', а чуть ниже те же цифры и надпись, сделанная грузинской вязью. Нацарапать что ли ради смеха — 'Здесь был Ефим Сорокин, родившийся в 1980-м году, в год проведения московской Олимпиады'... То-то сидельцы затылки будут чесать.

Периодически кого-то вызывали на допрос, кто-то возвращался изрядно побитым, а двое из вызванных и вовсе не вернулись, и этот факт не внушал мне и другим оптимизма.

Настало время ужина. Блатные, как обычно, кучковались на примыкающих к окну нарах, и я приметил, что они там о чем-то перешептываются, изредка бросая взгляды в нашу сторону.

— Затевают какую-то пакость, — негромко проинформировал я комбрига. — Ночью нужно быть готовыми ко всему.

— Установим поочередное дежурство, — так же тихо ответил Кржижановский. — Нас уже несколько человек набирается, из военных, да и остальные из сочувствующих, так что дадим вам отоспаться, справимся своими силами.

Как и вчера перед сном, свет выключили где-то часов в 11 вечера, и камера погрузилась в темноту. Слабый луч лунного света, падавший в зарешеченное оконце, и тлеющий красным кончик папиросы из блатного угла — вот и всё освещение. Хорошо хоть фрамугу приоткрыли, а то бы вся камера провоняла табаком. Запасы махорки у них, наверное, солидные, передачки, небось, кореша с воли передают.

Сон не шёл. Сокамерники ворочались, что-то бормотали, разговаривали... Правда, постепенно всё же затихали. О том, сколько прошло времени после отбоя, можно было только догадываться. А мне всё равно не спалось. Ныли побои, в боку ломило, нужно показаться медику, может, хоть какую-то фиксирующую повязку на ребра наложит, а ещё лучше, если в 'больничку' определят.

Я закрыл глаза, пытаясь всё же уснуть. Видно, с закрытыми глазами у меня обострился слух, потому что я расслышал какое-то шевеление в 'блатном углу'. Открыл глаза — и различил в сумраке три крадущиеся в нашу сторону тени. Чуть толкнул лежавшего рядом комбрига, тот стиснул мое запястье — мол, всё вижу, нахожусь в полной боевой готовности.

Я смотрю в щелочку из-под опущенного века правого глаза, левый и так заплыл. Надеюсь, Кржижановский тоже догадался прикрыть веки, не сверкать белками глаз в мутном лунном свете.

Тени совсем рядом, объясняются знаками. В руке одного из них виден какой-то слаборазличимый предмет, похоже, очередная, сделанная из 'весла' заточка. У них тут склад что ли?!

— Бей блатных!

Я даже вздрогнул от неожиданности. Крик комбрига поставил на уши, показалось, разом всю камеру. Началось какое-то броуновское движение, кто-то закричал, послышались звуки борьбы, пыхтение, чей-то болезненный вскрик, матерщина и возня под шконкой. Я пытался что-то разглядеть, но в такой суете это занятие выглядело крайне бесперспективным.

И тут неожиданно загорелась забранная в сетку лампочка под потолком. Куча-мала моментально рассосалась, а в освободившемся пространстве на полу я увидел долговязого уголовника, лежавшего без движения. Его двое подельников — Костыль и шрамированный по кличке Рубец — успели отползти в свой угол. Обоим досталось прилично, но их жизни ничего не угрожало, тогда как из-под долговязого натекала лужа крови. Похоже, блатарю проломили голову. Интересно, чем? Разве что ногами, больше нечем.

Дверь распахнулась, и в помещение влетело пятеро вооруженных револьверами надзирателей.

— Всем встать! К стене!

Пришлось подчиниться даже нам с 'испанцем'. Единственным, кто не мог выполнить распоряжения, был долговязый. Один из вертухаев с двумя красными поперечными полосками в петлицах склонился над ним, приподнял за волосы голову, отпустил ее, отчего она с глухим стуком вернулась в прежнее положение, проверил пульс и озвучил вердикт:

— Ещё живой. Романцев, Сидоров, схватили быстро и в санитарный блок. Там сегодня Пущин дежурит, пусть посмотрит, может, его в госпиталь надо отвезти. Если что — поедете с ним. Ежели вдруг окочурится — тело привезете обратно.

Когда покалеченного унесли, всё тот же надзиратель спросил:

— Кто это сделал?

Ответом ему была тишина.

— Ещё раз спрашиваю — чьих рук работа?

— Сам он с шконки упал, — раздался чей-то голос.

— Кто это сказал? Шаг вперед.

От стенки отлепился невысокий мужичонка лет 45-50 с небритой, впрочем, как и у всех здесь, физиономией.

— Фамилия?

— Куприянов.

— В карцер его. Остальным спать, завтра с вами следователи разбираться будут.

Вот так вот, особо не заморачиваясь. Понял, что ни от кого сейчас правды не добьется, решил хотя бы на одном отыграться, не вовремя предложившем свой вариант физического увечья уголовника. Несчастный Куприянов в моих глазах выглядел сейчас новоиспеченным Иисусом, взявшим на себя грехи пусть не всего человечества, так хотя бы одной камеры.

До утра я так и не сомкнул глаз, как, вероятно, и все остальные. После завтрака Костыля увели на допрос, подозреваю, что в связи с ночным происшествием. Возможно, он был обычной наседкой и регулярно стучал начальству изолятора на сокамерников. Даже скорее всего так и было. Вернулся блатной примерно через час, с непроницаемой физиономией, на которой красовался фингал вроде моего. Но это было результатом ещё ночных разборок.

А мне стало чуть получше, кровь с мочой уже не шла, и я даже нашёл в себе силы посетить баню. Туда тоже водили небольшими группами по 12 человек. Баня была основательная, с кафельными стенами, а около печей трещали сверчки, придавая помывке какой-то сюрреалистический колорит. Мылился я аккуратно. Не в том смысле, что боялся уронить мыло, потому что нагибание за ним в такой среде известно к чему могло привести (хотя блатные и мылись в другой группе). Просто левый бок превратился в сплошной синяк, и каждое прикосновение к нему причиняло серьезный дискомфорт. После помывки показал его надзирателю, заявив, что ребра сломаны, и попросился к врачу.

— Точно сломаны? — недоверчиво спросил молодой охранник.

— Клянусь здоровьем товарища Ежова!

— Ты, это, думай, что говоришь-то, — заозирался парень. — Ладно, пойдем отведу.

В медсанчасти меня осмотрел всё тот же похожий на дедушку Калинина врач с седоватой бородкой клинышком, который встречал меня во время поступления в Бутырку.

— Ребра сломаны, говорите?

— Скорее, треснули, насколько я могу судить.

— А мне сказал, что сломаны, — вскинулся вертухай.

— Сейчас выясним, — успокоил его врач.

Пропальпировав мой бок, 'Калинин' покачал головой:

— Действительно, в двух ребрах трещины. Вы, случайно, не медицинский заканчивали? Политехнический? Ну, тоже хорошо, уважаю образованных людей.

Туго обернув мой торс бинтом, на прощание посоветовал по возможности соблюдать покой, лишний раз не нагибаться, а через неделю пообещал посмотреть меня снова.

— Ну, если следующий допрос будет таким же, как предыдущий, то, боюсь, не только треснутых, но и сломанных ребер прибавится, — грустно пошутил я.

— Я постараюсь донести до сведения вашего следователя, что физические методы допроса до добра не доведут.

— Вашими бы устами...

А из медсанчасти меня отконвоировали к местному парикмахеру. Одноглазый умелец за 10 минут ручной машинкой обкорнал мою шевелюру, превратив ее в ежик.

— Брить пока нечего, — сказал он. — Всё равно бритвы нет, этой же машинкой и брею, вернее, состригаю усы и бороду. Так что через пару недель, ежели не расстреляют или по этапу не уйдешь, жду у себя. А пока свободен.

В тот же день побывал и на прогулке. Вывели нашу группу во внутренний дворик, в углу которого высилась, как мне объяснил артиллерийский инженер, знаменитая башня Пугачева, где, по преданию, сидел сам Емельян Пугачев. И вроде бы в этой башне приводят в исполнение приговоры, то бишь расстреливают тех, кому вынесен окончательный и бесповоротный приговор.

— А затем тела на грузовике отвозят к крематорию, сооруженному в бывшей кладбищенской церкви преподобного Серафима Саровского, — проинформировал Куницын.

— Да ми́нет нас чаша сия, — мелко перекрестился примкнувший к нашей прогулочной группе коренастый Василий.

Следователи кололи его на признание в антисоветской деятельности, и в создании у себя в деревне, что в Рязанской губернии, троцкистской ячейки. Смех и грех! Этот набожный крестьянин, насколько я изучил его за несколько дней, совместно проведенных в камере, понятия не имел, кто такой Троцкий. А вся антисоветская деятельность заключалась в ударе по физиономии комиссара, когда тот с парой красноармейцев приехал забирать у многодетного Василия последние запасы зерна.

Глядя на зарешеченное небо, как-то резко взгрустнулось. Ещё два дня назад я взлетал под облака, чтобы провести несколько секунд в свободном полёте, а сейчас могу видеть лазурную синеву только сквозь решетку.

А вернувшись с прогулки, обнаружил в камере пополнение. К нам подселили не кого-нибудь, а бывшего начальника ростовского рынка по фамилии Станкевич. Плечистый мужик с рыжей бородкой оказался на редкость разговорчивым, и тут же поведал свою историю, из которой выяснилось, что все женщины по своей сути... бляди.

Начал издалека, с 1918 года, когда он был военкомом в небольшом уездном городе. Там-то по весне он и влюбился в одну симпатичную девушку. Поселились молодые в доме бывшего купца, который со всеми пожитками сбежал черт знает куда, а вернее всего, за границу. Хорошо хоть мебель оставил.

Впрочем, счастье длилось недолго. Шепнули Станкевичу, что благоверная ему изменяет с начальником продовольственной базы.

— Ну и решил я ее проверить. Сказал, что отправляюсь в рейд на неделю бандитов ловить, она меня проводила, накрыв на стол перед отъездом 'шрапнель' с воблой. Выехал на другой конец города, оставил каурого у знакомого, а сам огородами домой. Сижу под окнами, жду. И вот где-то ближе к полуночи появляется женушка, встречает у калитки начпрода, и они тут же начинают целоваться.

— А ты их шашкой? — спросил кто-то.

— Была такая мысль, но подумал, что не стоит торопиться. В общем, они в дом, а я сапоги долой, чтобы шпорами не звенеть, и в кухонное окно. Гляжу — а они уже в столовой, и на столе яичница, утка жареная, да бутыль самогона. Ну, думаю, тварь ты этакая, меня, значит, под бандитские пули послала, накормив 'шрапнелью' с воблой, а любовника самогоном с уткой привечаешь! Да и что за любовник — пузо как бочонок, голова лысая, нос картошкой.... Неужто я в постели так плох был? Обида взяла, братцы. И как только они в спальню переместились — тут уж я маузер наголо! Они, понятное дело, чуть там же с перепугу Богу душу не отдали. А я их в столовую в одних рубахах под конвоем, садитесь, говорю, доедайте, че ж добру пропадать. Влил в глотку начпроду оставшийся самогон, да так без порток на улицу его и отправил. А жену свою несознательную нагайкой отходил. Дали мне в тот раз строгий выговор с занесением в личное дело и отправили на фронт.

Примерно в том же духе была история и второй жены. На третий раз наш герой решил взять в жены девицу из глухой деревни, понадеявшись, что в простоте своей не станет она ему изменять. К этому времени Станкевич занимал на первый взгляд скромную, но всё же небездоходную должность заведующего колхозным базаром в Ростове-на-Дону. И возникла у него преступная идея, заключавшаяся в том, чтобы сделать крупную растрату или хищение, затем полученное припрятать, сесть на пару лет в тюрьму, а после освобождения жить в свое удовольствие. Первая часть плана прошла без сучка и задоринки: в 1933-м году его посадили, правда, впаяли не два, а четыре года, а так как друзей в городе хватало, то отбывал он срок завхозом Ростовской тюрьмы, имел пропуск, и раз в неделю приходил и ночевал дома. За это время жена родила ему даже двоих детишек, которых хоть и после некоторой заминки, однако же зарегистрировали отпрысками Станкевича.

При этом он наивно считал, что любушка его ждет каждый раз с нетерпением, говея перед встречей. А та оказалась ничуть не лучше своих предшественниц. Опять же, узнав об изменах от третьих лиц, Станкевич изменил график появления дома.

Дверь в квартиру в тот раз он попытался открыть своим ключом, но она оказалась запертой изнутри. Принялся стучать. Наконец жена открыла минут через пять, и вид у нее при этом был крайне растрепанный. Оттолкнув ее, ворвался в спальню, но там любовника не оказалось. Наш Отелло тут же просчитал план действий негодяя. Расчет у последнего был прост: пока муж будет искать его в спальне, он выскочит из уборной в прихожую и даст деру через парадную. Но Станкевич был человеком весьма искушенным, а потому сразу же к уборной и направился. Дверь оказалась заперта, но сорвать хилый крючок было делом одной секунды. Каково же было удивление обманутого мужа, когда он увидел перед собой трясущегося от страха... прокурора Ростова. Ай да жена, ай да деревенская простушка! Как бы там ни было, прокурор в одних портках со штанами подмышкой вылетел в окно второго этажа. Небольшой сугроб смягчил падение, но всё же без некоторых телесных увечий не обошлось. Досталось и неверной супруге, после чего в тяжких мыслях Станкевич вернулся в тюрьму.

Прокурор, будучи не совсем дураком, о том, что имел чужую жену, умолчал. А вот отомстить все-таки отомстил, и уже через несколько дней нашего рассказчика перевели во внутреннюю тюрьму НКВД, и там взялись за него по всем правилам 1937 года.

При помощи различных подручных предметов настойчиво внушали, что он не мошенник или растратчик, а член подпольной троцкистской организации. Видя, что дело плохо, и ему отобьют почки или печенку, он решил пойти ва-банк. На очередном допросе заявил, что хочет сообщить следствию о своей преступной контрреволюционной деятельности, но при этом е хочет умереть советским человеком и помочь органам. После чего явно повеселевший следователь вызвал стенографистку, и та принялась записывать показания:

'Меня обвиняют в том, что я троцкист, но следствие на неверном пути. Я гораздо более тяжкий преступник. Я член троцкистско-зиновьевского центра и соучастник убийства Сергея Мироновича Кирова. В город Ростов я прибыл по заданию этого центра с целью организовать ряд диверсионных и террористических актов'.

А далее он перечислил имена и фамилии тех, кто ему когда-либо насолил. Первым был ревизор, раскрывший его растрату, затем главный бухгалтер и так далее. Уже на следующую ночь было арестовано 20 человек, и потянулась цепочка очных ставок. Конвейер заработал, практически все сознались в своей контрреволюционной деятельности и оговорили ещё кучу людей. Дело обрело громадный размах. Доложили в Москву, и последовала директива доставить соучастника убийства товарища Кирова на Лубянку.

В Москве допрос начался по отработанной схеме.

'Вы подтверждаете ранее данные показания?'

'Да, но в Ростове я не мог сказать всю правду, так как враги народа пробрались в органы НКВД и я не мог до конца раскрыть подпольную организацию'. И после вопроса 'Кто?' он принялся перечислять имена следователей, которые его били, и в первую голову прокурора Ростова.

Через пару недель его перевели в Лефортово, военная коллегия заседала прямо в камере. Подсудимого вводили четыре бойца, и председатель Военной коллегии Верховного суда СССР товарищ Ульрих спрашивал имя, год рождения и говорил: 'Что вы имеете сказать в свое оправдание?' Затем подсудимого выводили, через минуту вводили снова и зачитывали приговор.

И вот заводят Станкевича в эту страшную камеру, задают тот же самый вопрос, и вдруг он заявляет, что все ранее данные им показания — ложь, а оговоренные им люди невиновны. И он может немедленно и неопровержимо доказать свою невиновность.

'Я мошенник и вор, политикой не занимаюсь, нахожусь в заключении с 1933-го года, срок отбываю в городе Ростове, в Ленинграде никогда не был и в убийстве товарища Кирова участвовать не мог'.

Ульрих багровеет и задает вопрос: 'Так почему же вы дали такие показания?'

'Ростовский прокурор жил с моей женой, а я его поймал и отлупил'.

Это было так неожиданно, что Ульрих заинтересовался, и потребовал рассказать всю подноготную, то есть с первой измены. Эффект был потрясающим — Ульрих хохотал до слез.

В итоге дело направили на доследование, и этот рыжий теперь оказался в Бутырке. Мы тоже посмеялись над его рассказом, хоть немного расцветившим нашу камерную серость, но кто-то из бывалых трезво заметил:

— Рано радуешься. Кроме Верховной коллегии и Верховного суда есть Особое совещание НКВД, которое припаяет 10 лет как социально опасному элементу, чтобы отпала охота шутить над органами.

— Ты думаешь? — погрустнел Станкевич.

Впрочем, вскоре принесли ужин, и он немного воспрял духом. А я, выскабливая алюминиевую плошку, размышлял о превратностях судьбы. Может быть, в тот раз парашют не раскрылся и я разбился, а все эти приключения — в посмертии? Или кто-то, живущий за облаками, с каким-то неведомым мне умыслом отправил меня именно в этот страшный год? Может, это мне испытание свыше? А если я его выдержу и выживу, получу за это какую-нибудь награду? Одни вопросы и никакого намека на ответ.

Глава III

Несколько дней меня не трогали, хотя, признаться, я каждый раз непроизвольно вздрагивал, когда дверь камеры со скрипом отворялась. Странно, но побоище простых обитателей камеры с блатными не понесло каких-либо серьезных последствий, за исключением разве что угодившего в карцер Куприянова. Вернулся тот малость отощавшим и понурым, так что все, у кого были заныканы какие-то запасы еды, тут же скинулись, и вскоре несчастный Куприянов выглядел куда более повеселевшим.

А вот Кржижановский после допроса едва стоял на ногах.

— Били, — глухо констатировал он. — Заставляли признаться во вредительстве и организации контрреволюционной деятельности, требовали выдать сообщников. Я не подписал. Зато получилось подглядеть, кто на меня донос накропал, благо что бумага лежала под рукой у следователя. Подписи я не увидел, а почерк узнал. К сожалению, вы оказались правы — это был Егоров, он левша, а написан донос явно левшой, с характерным наклоном букв. Не ожидал от него, не ожидал... Вот так вот разочаровываешься в людях.

— А вы, если всё же совсем туго придется, по примеру того же Станкевича укажите его фамилию в числе тех, кто ведет скрытую антисоветскую деятельность. Глядишь — тоже на нары загремит.

— Я так не могу, это против моей совести.

— Феликс Осипович, уж в вашей ли ситуации выгораживать подонка, который на вас возвел поклеп? Впрочем, дело ваше, но я бы не смог жить спокойно, зная, что негодяй, засадивший меня в тюрьму, живет в свое удовольствие. А в вашем случае, скорее всего, он займет ваше место. Будет радостно потирать потные ручонки и думать, какой же он молодец, как ловко он всё обстряпал.

В этот момент в двери приоткрылся глазок, затем окошко, через которое подавали пищу, и мордатый надзиратель приказал:

— Всем встать возле своих шконок.

Мы без особой охоты, но выполнили команду, причем пришлось вставать по двое у каждой шконки, поскольку спать приходилось по очереди. После чего в двери послышался скрежет проворачиваемого ключа, и в камеру вальяжно ступил, как мне тут же шепнул артиллерийский инженер, комендант Бутырской тюрьмы Михаил Викторович Попов, который раз в месяц делает обход, интересуясь положением дел в камерах. Обладатель рыжих усов вразлет, Попов и сейчас не обманул ожиданий.

— Ну что, граждане уголовники и несознательный элемент, есть жалобы, претензии?

Прошёл вдоль шконок, перевернул один матрас, второй, брезгливо отряхнул ладони.

— Что молчим? Так есть или нет?

— Никак нет, гражданин начальник, — откликнулся Костыль.

— Да у тебя, Сморчков, никогда претензий нет, — ухмыльнулся Попов. — А у твоего дружка Пузырева есть. Завтра к нему в госпиталь как раз следователь отправится, показания взять. Может, и расскажет, кто ему голову проломил, раз здесь нет желающих признаться. Сказки с падением со шконки можете кому-нибудь другому рассказывать.

Лица многих тут же поскучнели. Понятно, что конкретно на кого-то этот самый Пузырев, возможно, и не покажет, разве ж углядишь в потемках, кто из толпы тебе сапогом или ботинком по черепушке заехал. Но общую канву вполне может раскрыть, и тогда многим не поздоровится.

— И вообще странно, что неприятности случаются, Сморчков, только с твоими подельниками. Один якобы со шконки свалился — перелом ключицы, второй — череп проломлен... Ладно, раз просьб и пожеланий нет, тогда идем дальше.

Дверь захлопнулась, и народ как-то разом выдохнул. А тут и вечернюю пайку принесли, так что некоторое время людям было чем заняться.

— Феликс Осипович, — обратился я к комбригу, пытаясь языком выковырять застрявший между зубов кусочек уже опостылевшей селедки. — Я смотрю, тут с зубными щетками вообще беда.

— Это точно, я вот тоже привык на воле каждые утро и вечер зубы чистить, а здесь такой возможности не имеется. Ни щетки тебе, ни порошка.

— И сделать не из чего, — подключился артиллерист. — Помню, в деревне, когда маленький был, у нас умелец мастерил щетки для чистки зубов из деревянной палочки со свиной щетиной. Здесь же ни деревяшек, ни щетины. Да и ножа нет, не пальцем же выреза́ть.

— Ну, предположим, заточка у товарища комбрига имеется, — напомнил я. — А вот с остальным, да, проблема. Да хотя бы деревяшка была, могли бы зубочисток настрогать. Не табуретки же портить, в самом деле.

— Я знаю, где взять деревяшку.

Это дал о себе знать бывший главный бухгалтер завода 'Калибр' Павел Иванович Коган.

— Знаете? Ну-ка, рассказывайте.

Оказалось, что баней заведовал истопник, с которым Коган в силу своего общительного характера уже успел не то что бы подружиться, но, во всяком случае, навести контакты. В итоге уже в следующее посещение помывочной за кусок сахара истопник настрогал с сотню тонких щепочек, которыми вполне можно было выковыривать застрявшие в зубах остатки пищи. Нам оставалось только скрытно пронести эти щепочку в камеру.

А перед этим меня успели снова вызвать на допрос. Причем случилось это прямо посреди ночи. Явно уставший Шляхман с черными кругами под глазами на этот раз обошёлся без физических инсинуаций. Вероятно, тюремный доктор, к которому я успел наведаться только вчера, успел его проинформировать о состоянии моего здоровья. Да и на прошлом допросе Шляхман, видимо, понял, что одними побоями заставить меня подписать признание — дело бесперспективное.

Хотя без наручников не обошлось — прошлого раза им хватило, чтобы почувствовать крепость кулаков российского спецназовца. Пусть даже и бывшего, однако ж поддерживавшего форму регулярными тренировками. Во всяком случае, до того момента, как угодил в это время.

Хотя и в камере по мере сил — особенно до избиения — старался делать кое-какие физические упражнения. Отжимания, пресс, растяжка, бой с тенью... Глядя на меня, к занятиям по физподготовке подключились сначала комбриг с инженером, а затем и ещё несколько человек — в основном из военных. Мне даже вспомнился виденный в детстве фильм 'Не бойся, я с тобой!', где главный герой в исполнении Льва Дурова обучал азербайджанских зеков премудростям восточных единоборств. Они потом, кажется, даже бунт учинили, хотя сцены боев — глядя с высоты прожитых лет — были поставлены на редкость непрофессионально. Мюзикл, что с авторов взять!.. Впрочем, для неизбалованного советского зрителя, видевшего из подобного разве что 'Пираты XX века', и это казалось настоящим прорывом.

Так что на этот раз следователь изводил и себя, и меня одними расспросами. Причем я видел, что ему самому хочется поскорее всё это закончить, но не может — то ли указание свыше, то ли на принцип пошёл.

— Поймите, Сорокин, вы, конечно, можете не подписывать протокол. Я просто внесу в него запись о вашем отказе и удостоверю ее своей подписью. Поверьте, этого достаточно, чтобы дело ушло в суд по статье: 'Нелегальный переход на территорию СССР с целью шпионажа в пользу иностранного государства'. Тем более что у меня имеются показания жителей Ватулино, в частности участкового инспектора милиции Дурнева. Одного этого достаточно, чтобы припаять вам как минимум 10 лет за шпионаж, а то и высшую меру социальной защиты.

— Как хотите, — устало вздохнул я. — Но своей подписи я под этим не поставлю. Я — человек из будущего...

— Да из какого на хрен будущего!

Шляхман перегнулся через стол, его нижняя губа затряслась, налитые кровью глаза вылезли из орбит, казалось, ещё мгновение — и он зарядит мне по физиономии. Однако сдержался, сел на место.

— В общем, так, гражданин Сорокин или кто вы там на самом деле... Устал я с вами цацкаться. Все подследственные как подследственные, один-два допроса — и подписывают. Обычно даже и бить-то не приходится. А вы решили упереться, думаете, это спасет вас от наказания? Откуда вы на мою голову только свалились... И точно, свалился, парашютист недоделанный. И ведь что странно... Во время обыска — у меня тут пометочка — записано, что на брюках и ботинках американские бирки, а на майке — китайская, парашют и вовсе произведен в Германии. Как планировали связываться со своими хозяевами? Жители Ватулино видело только один парашют, получается, прыгали с рацией? Хотя окрестности мы прочесали — рации не нашли. Или у вас в Москве имеется связной? Как его фамилия?

Я молчал. Мне уже поперек горла стоял этот Шляхман. Пусть бьют, ломают ребра — я ничего больше говорить не буду. Надоело!

— Сорокин, я последний раз вас спрашиваю, на чью разведку вы работаете?! Поймите, молчание вас не спасет, оно только усугубит ситуацию.

— На марсианскую, — выдавил я из себя плоскую шутку.

— На марсианскую? Погодите... Так это же планета такая — Марс!

— Вот оттуда меня и забросили.

— Ерничаете? Ну-ну... Посмотрим, как вы через недельку будете ерничать.

В итоге я вернулся в камеру лишь под утро, злой и невыспавшийся.

А через пару дней по мою душу заявились вертухаи, заломили руки и, ничего не объясняя, куда-то повели.

'На расстрел', — мелькнула в голове шальная мысль, от которой я ощутил серьезный дискомфорт. Даже не подумал, что для начала меня должны были судить, а только после этого ставить к стенке. Ну да в запарке и не такое забудешь.

К счастью, мои худшие опасения не оправдались, всё ограничилось карцером. Узкое, похожее на пенал, сырое и прохладное помещение, хотя снаружи было градусов 20 тепла. Покрытые плесенью стены, тусклая лампочка в мутном решетчатом плафоне, откидная шконка, прикрученные к полу столик с табуретом, да ведро-параша в углу... И маленькое окошечко под потолком, в которое с трудом проникал свет с воли.

— Шконку до отбоя не трогать, — приказал вертухай. — Матрас и подушку получишь перед отбоем, утром сдашь.

— За что хоть меня сюда?

Ответом мне было молчание. Оббитая железом дверь захлопнулась, и я остался наедине сам с собой. Сел на табурет, опершись локтями на столик, подпер ладонью подбородок.

В конце концов, карцер — не самое плохое место. Вон, Куприянов вернулся — ничего, живой. Возможно, именно в этом карцере он и коротал дни. Знать бы ещё, за что я сюда угодил.

Ой, тоска-то какая! И мысли всякие дурные в голову лезут. Нет, вешаться на шнурках я не собирался, тем более что у меня их сразу же по прибытии в Бутырку конфисковали. Нашёл кусочек тонкой веревочки длиной в несколько сантиметров, который продел в верхние дырочки из-под шнурков — так было лучше, чем вообще без них. Чудо ещё, что во время первой же драки с местными авторитетами кроссовка не улетела после 'вертушки'. Хорошо бывшим военным, они-то хоть в сапогах.

А мысли дурные были такого плана: не покаяться ли мне в том, чего я не совершал? Может, все-таки не расстреляют, а в лагерь отправят? Всяко в лагере лучше, чем в набитой людьми камере, многие из которых предпочитают ходить с голым торсом по причине жары и повышенной влажности. Пусть даже лес заставят валить или породу на тачках возить, а уже хотя бы есть в этом какая-то определенность. А глупой мысль была потому, что подпиши я протокол с признанием в шпионаже — и 99 процентов, что меня шлепнут. Тут даже к бабушке не ходи.

Потом накатило какое-то философское настроение. Были бы карандаш с бумагой, я, наверное, с тоски затеял бы писать какой-нибудь труд. Не могу вот так сидеть, ничего не делая, по жизни всегда находил себе какое-нибудь занятие. Поотжиматься, что ли? Вроде как ребра уже не очень побаливают.

Уперся кулаками в цементный пол, сделал полсотни отжиманий. Попробовал упражнения на пресс — нет, сразу дал знать о себе левый бок. Зато упражнения на растяжку прошли нормально. Ладно, отжимания и растяжка — вот два моих способа, как убить время. А заодно и согреться, если уж на то пошло.

Однако на следующий день как раз во время занятий откинулась задвижка глазка, и строгий голос немолодого надзирателя предупредил:

— Гражданин Сорокин, ну-ка немедленно прекратите! Не положено!

Я, не вставая с поперечного шпагата, поинтересовался:

— А если не прекращу?

— Шутки шутить удумали? Тут с такими шутниками разговор короткий!..

— Ладно, босс, не кипятись.

Я встал на ноги и затянул:

— Черный во-о-рон, что ж ты въе-е-есся...

— Не положено!

— Тьфу ты! Что ж у вас тут можно-то?

— Сидеть и стоять. И молчать.

— Ну нормально! Мало того, что засунули в холодный пенал, ещё и делать ничего нельзя. Я, может быть, физкультурой согреваюсь. У вас тут температура как в погребе, дали бы, что ли, шинель какую.

— Так, гражданин Сорокин, ещё одно слово — и останетесь без ужина.

— Без ужина вы меня не можете оставить, это нарушает международную конвенцию.

— Чиво? — протянул вертухай. — Какую ещё конвенцию?

— Международную, принятую генеральной ассамблеей ООН.

Похоже, у надзирателя процесс переваривания моих фраз закончился полным несварением. Тем более откуда ему, бедолаге, знать, что никакой Организации Объединенных Наций в природе ещё не существовало. С прощальным: 'Ты у меня договоришься, Сорокин!' он вернул задвижку на место, и с той стороны двери послышались его удаляющиеся шаги. Ужина, впрочем, не лишил. Хорошо хоть пайку не урезали. При этом посуду после еды я должен был возвращать через окошко коридорному, которого сопровождал надзиратель — на приём пищи мне выделили буквально пять минут.

На второй день я принялся мерять свою узкую камеру шагами от двери к дальней стенке, к маленькому окошку. Семь шагов туда, семь обратно, семь туда, семь обратно... И ведь окошко хрен приоткроешь, нет тут такой опции — в смысле, форточки. Потом разглядел, что в камере я не один. Слева от оконца свою паутину связал махонький паучок, который притаился как раз на краю своего смертельного для мух кружева.

— Тебя-то сюда за что? За вредительство или шпионаж, как меня?

Паучок по-прежнему неподвижно взирал на меня сверху. Может, околел? Я подпрыгнул и кончикам пальцев чуть коснулся паутины. Мой молчаливый сокамерник встрепенулся, оббежал паутину по кругу и снова притаился в том же самом месте.

— Чем же ты там питаешься? Тут ведь даже окно не открывается, мухи как сюда залетают? Молчишь? Ну молчи, молчи... Следователь тебя заставит говорить. Попадешь к какому-нибудь Шляхману — он из тебя всю душу вынет. А если ещё и Фриновский подключится... О-о, брат, тогда я тебе не завидую. Будешь потом кровью харкать. Что молчишь? Тебя хоть как звать-то? Имя, погоняло есть? Ладно, сам придумаю... Будешь Бармалей. Не спрашивай, почему.

Прошёл ещё несколько раз от окна к двери и обратно. Тут и обед подали. Всё схомячил, вернул посуду разносящему, и снова принялся мерять карцер шагами. Только не сидеть молча, иначе депрессия захлестнет с головой. Вон лучше ещё с Бармалеем пообщаться.

— Ты-то, дурень, небось и не понимаешь, что сидишь в карцере. Много ли тебе надо — угол с паутиной да свежая муха. А нам, людям, нужно общение, иначе мы можем крышей двинуться. А вот чтобы не двинуться — я разговариваю с тобой. Ладно, можешь не отвечать, главное, что слушаешь. Знаешь, кто я такой на самом деле? Не поверишь — хронопутешественник! Я, может быть, твоих прапраправнуков видел. Представляешь, какая жизнь будет через восемьдесят лет? Техника, конечно, шагнет далеко вперед, а вот люди останутся такими же — мелкими и злобными существами в своей массе. Ну, за редким исключением, типа меня, комбрига или артиллерийского инженера. Или тех ребят, с кем я воевал плечом к плечу, и на которых мог положиться, как на самого себя.

Ещё несколько ходок от двери к окну.

— Не понять тебе, Бармалей, какой это кайф — прыжки с парашютом. Я вот ещё собирался вингом заняться, уже себе вингсьют присмотрел — костюм-крыло, да не успел — в прошлое забросило. А ты вот сидишь там, и нет у тебя иных забот, кроме как из мухи все соки выжать. Скучное ты существо, Бармалей.

В этот момент послышалось жужжание. Ого, каким-то чудом в карцер залетела муха. Я устроил за ней настоящую охоту, но все-таки поймал живьем и в прыжке приклеил к паутине. Двукрылое насекомое тут же отчаянно затрепыхалось, пытаясь освободиться, а Бармалей шустро посеменил знакомиться с новой соседкой. Как кусал — я не разглядел, но вскоре муха затихла, а паучок вернулся на прежнее место. Видно, решил подождать, пока жертва испустит дух окончательно, а может, ещё по какой причине. Но через час Бармалей приступил к трапезе, занявшись высасыванием из насекомого соков. А мне запоздало муху стало жаль. Но соседа по карцеру тоже было жалко, в общем, уговорил я себя, что поступил правильно.

На следующий день вновь дежурил тот самый немолодой надзиратель лет пятидесяти. Дождавшись, когда он заглянет в глазок, я спросил:

— Товарищ лейтенант...

— Сержант я, — ответил тот, но видно было, что слегка польщен.

— Товарищ сержант, вот я сижу тут, как орел молодой в темнице сырой, и мучаюсь догадками.

Молчит, но глазок не закрывает. Видно, заинтересовался, ждет, что я дальше скажу.

— Не могу понять, за что меня сюда определили? Если бы хоть знал, то, может быть, пребывание в карцере показалось бы не таким тягостным.

— А то прямо не знаешь!

— Клянусь!

Зрачок на какое-то время пропал из дыры глазка, похоже, надзиратель оглядывался, потом появился снова.

— Пузырева бил?

— Которого в госпиталь увезли с пробитой головой?

— Ага, его. Этот-то Пузырев, когда очнулся, на тебя и показал.

— Как он мог показать?! Я ведь в лежку был, после допроса пошевелиться не мог!

— Ну, это уже не ко мне. За что купил — за то и продаю.

Надзиратель ушёл, а я остался вновь наедине со своими мыслями. Вот же сука этот Пузырев! Гадом буду, вернусь в камеру — ещё раз по больной башке ему настучу. Хотя ещё неизвестно, когда он сам-то из больнички выйдет, на мой взгляд, ему постельный режим был обеспечен на месяц как минимум. Ну, может, ещё встретимся.

В карцере я пробыл ровно неделю, после чего меня, малость неухоженного, но всё ещё бодрого, вернули в общую камеру. На прощание я мысленно пожелал Бармалею удачи. Он-то остается в одиночке, бедолага, до следующего постояльца, который может оказаться не таким добрым, как я. Возьмет — и смахнет паутину вместе с Бармалеем.

Меня сразу обступили старые знакомые, коими я считал комбрига, артиллерийского инженера и ещё нескольких человек.

— Ну как вы там? За что вас в карцер?

Пузырев, как я и предполагал, ещё не появлялся, а его подельники во главе с Костылем затихарились в 'блатном углу'. Косясь в их сторону, я негромко поведал причину моего заточения.

— Вот же сволочь! — с чувством выдохнул Куницын. — Жаль, что мы его не добили.

— Тогда было бы ещё хуже, — взвешенно ответил я. — Репрессии для отдельно взятой камеры последовали бы такие, что мама не горюй. Всем бы досталось, кроме этих.

Я кивнул в сторону напряженно прислушивавшихся к нашему разговору уголовников, которые тут же сделали вид, будто заняты перекидыванием затертых до сальности картишек.

— Теперь, если что, могут и срок накинуть, — покачал головой Павел Иванович.

— Пусть сначала докажут, что это он бил, — вставил Кржижановский. — Неужто они поверят словам какого-то уголовника, который в темноте даже и не видел, кто его лупит?! Если надо будет — я выйду и скажу, что это моих рук дело. Тем более что я действительно принимал участие в этой схватке.

— И я присоединюсь, — это уже инженер.

— А я предлагаю придерживаться версии с падением с нар, как сразу сказал Куприянов.

Коган смотрел на нас, как воспитатель в детском саду смотрит на своих маленьких подопечных, сказавших какую-то глупость.

— Нет, ну а что, не знаю как вас, а меня на допросе по поводу этого события не спрашивали, они под меня как вора и антисоветского элемента копают, им не до таких мелочей. Вас спрашивали? Тоже нет? Вот, значит, можно сейчас всем скопом сговориться, что этот ротозей во сне свалился с нар головой вниз.

— А я надзирателю в карцере сказал, что в своем физическом состоянии не мог принимать участия в ночном побоище.

— Ну, про побоище вы зря, конечно... Может быть, этот надзиратель уже и забыл, что вы ему сказали.

— Костыль наверняка всё рассказал, его тоже на допрос вызывали. Да и Попов тогда заявил, что не верит в историю с падением со шконки.

— Ладно, черт с ним, с Пузыревым... Вы-то тут как без меня? — поинтересовался у сокамерников. — Я смотрю, Феликс Осипович, вы прихрамывать начали...

— А, — махнул комбриг рукой. — Снова били, лупцевали палкой по пяткам. Кости, вроде бы, целы, а всё равно больно. Особенно левая нога хромает.

— По-прежнему стоите на своем?

— Стою за правду, и менять свою позицию не собираюсь.

— А у меня бывшую жену арестовали, с которой я второй год в разводе, — вздохнул Куницын и добавил. — Следователь у меня не зверь, с ним и по душам поговорить можно, вот он и сообщил на допросе. Баба-то с характером, что уж тут, тяжеловато с ней было жить, но всё равно жалко. Я спросил у следователя, что там с нашим общим сыном, говорит, бабка забрала, то бишь ее мать.

— Я слышал, уже и детей врагов народа арестовывают, — вставил Коган.

— А их-то за что? — изумились одновременно комбриг с инженером.

— Да всё за то же, потому что состоят в родственных связях с вредителями и троцкистами.

— Сталин же ещё два года назад сказал на совещании передовых комбайнеров, что сын за отца не отвечает!

— Ха, ну честное слово, вы как дети! Сказать — одно, а законы пишут другие люди. Вот и увозят 'воронки' подростков.

— Так уж и подростков?

— Вы, наверное, незнакомы с последней редакцией статьи 12 УК РСФСР от 35 года. Поправки разослали только судьям и прокурорам. А у меня деверь в помощниках могилевского прокурора, он и рассказал... В общем, сейчас несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста, и уличенные в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер наказания. Включая высшую меру социальной защиты.

— Но при чем здесь дети врагов народа?

— Э-э, так тут можно подвести под любую статью, было бы желание. Отец твой троцкист, а ты замышлял убийство Ежова. Мальчонку иди девку запугать — много ума не надо, всё подпишут. Вот тебе и расстрельная статья. Правда, лично я не слышал, чтобы расстреливали, хотя, выходит, теоретически могут.

— Страшные вы вещи говорите, товарищ Коган, — покачал головой инженер.

— Так что ж теперь, в страшное время живем.

— В непростое, — поправил комбриг. — Трудное и непростое. Наша страна окружена внешними врагами, да и внутри ещё не всех вывели. Много желающих вставить палки в колеса молодому советскому государству, набирающему ход и грозящему капиталистам мировой революцией.

Я не вмешивался в разговор. Машинально ковырял щепочкой в зубах и размышлял, как хорошо работает наша пропагандистская машина. Не хуже, чем у немцев с их Геббельсом. А ведь, как ни крути, и впрямь, время такое, что если безоглядно не верить в светлое коммунистическое будущее — поневоле собьешься с пути. А сбиваться нельзя, в самом деле, врагов ещё хватает и внутри станы, и снаружи. Это как в армии, где приказы командира не обсуждаются. Во время боевых действий каждая минута промедления может стоить десятки, сотни, а то и тысячи человеческих жизней. А страна сейчас вынуждена жить по полувоенным законам, пока что не до либерализма и демократии. Хоть и не по вкусу мне поговорка: 'Лес рубят — щепки летят', но эта эпоха под данное определение подходит как нельзя кстати. Печально лишь то, что я, похоже, оказался одной из таких щепок. Не говоря уже о комбриге, инженере и сотнях тысячах других советских граждан, которые, уверен, попали под одну гребёнку.

Хотя, насколько я помнил из прочитанного, Ежов с подельниками выводили 'ленинскую гвардию', проводя своеобразную чистку партийных рядов. Понятно, не самовольно, а по указанию известного кого. Не знаю уж, оправдано это было или нет, но вывели всех практически всех руководителей высшего и среднего звена, да и внизу. Скорее всего, прошерстили изрядно. Как по мне — и те хороши, и эти.

А через день меня забрали. Причем не первого, до меня из камеры взяли ещё двоих, и они уже не вернулись, что заставило остальных невольно притихнуть, погрузившись в мрачные размышления. Брали и из соседних камер. Кто-то явно упирался с криком: 'Не пойду! Тираны! Не дамся!' — из коридора крики доносились вполне отчетливо, вызывая у народа желание забиться под шконку или сделаться невидимками. А потом откуда-то издалека донесся 'Интернационал', который закончился после первых двух строчек. Видно, конвоиры привели поющего в чувство.

— Похоже, у Особого Совещания при НКВД СССР сегодня расстрельный день, — не выдержав, прокомментировал Коган, который всегда был в курсе происходящих в тюрьме событий. — Интересно, кто приводит приговор в исполнение — Блохин или Магго ?

— Может, их по этапу сразу отправили? — с надеждой предположил Коля Ремезов.

Коля был на воле путейцем, числился всегда в передовиках, собирался вступать в комсомол, но тут черт попутал — стырил какой-то важный болт, который должен был заменить грузило для удочки. Теперь ему грозило от пяти до восьми лет лагерей.

— По этапу? Хм, может, и по этапу. Отчего же, вполне может быть.

Как бы там ни было, дошла очередь и до меня. Завернули руки, зафиксировав запястья наручниками, и привели в помещение без окон, где за столом восседали трое, а отдельно в уголке — моложавый сотрудник НКВД в очках, вооруженный пером и бумагой. Похоже, секретарь.

'Тройка', — всплыло в памяти знакомое слово, и по спине протянуло холодком.

Конвоир велел остановиться метрах в трех от стола. Три пары глаз равнодушно прошлись по мне, и я понял, что дело попахивает керосином. В центре восседал непримечательный сотрудник органов с четырьмя ромбами в петлицах и звездочкой над ними. Кажется, большая шишка. По правую руку от него — мужчина лет пятидесяти в гражданском, вытиравший несвежим платком потную залысину. По левую — ещё один в гражданском, с бородкой и в круглых очках, придававшими ему сходство с Троцким, чье имя сейчас склонялось исключительно в негативном оттенке.

Перед энкавэдешником лежала раскрытая папка. Что там было написано на листах — отсюда не разобрать, но вроде бы как убористый почерк Шляхмана. Скорее всего, так и есть, не просто так же меня сюда притащили.

— Сорокин Ефим Николаевич? — ровным голосом поинтересовался сидевший в центре.

— Я.

— Гражданин Сорокин, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства и организации на территории СССР террористической деятельности...

— Что за бред? Вы вообще читали мои показания?

— О том, что вы якобы прибыли из будущего? — вступил сидевший слева за столом. — То есть, таким образом вы надеялись на смягчение приговора? На то, что вас отправят на психиатрическую экспертизу и дальнейшее лечение? В таком случае, гражданин Сорокин, вы сильно заблуждались.

— По-моему, это вы сейчас заблуждаетесь, — пробормотал я.

— Товарищ Реденс, продолжайте, — попросил лысоватый.

Вот он какой, этот Реденс, оказывается. Между тем тот откашлялся и продолжил:

— Спасибо, товарищ Волков... Итак, гражданин Сорокин, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства...

— Какого именно, может быть, поясните все-таки? — не выдержал я. — А то самому жуть как интересно.

Чувствительный тычок прикладом в спину заставил меня податься вперед, но рука конвоира тут же вернула мое тело на исходную позицию.

— Ваше ерничанье вас не спасет, — устало произнес обладатель бородки клинышком, сняв очки и массируя покрасневшие глаза. — Скажите спасибо, что мы ещё вам озвучиваем приговор. А то могли бы и без суда, как говорится.

Без суда? Что этот очкарик имел в виду? Я видел, как шевелятся губы майора, опустившего глаза в приговор, и чувствовал, как по спине стекает липкая струйка пота.

— ...приговаривается к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит.

Читавший захлопнул папку, и всё поплыло перед моими глазами. Захотелось проснуться и посмеяться над таким реалистичным кошмаром. Но, к сожалению, я прекрасно понимал, что это был не сон, а самая что ни на есть настоящая реальность. Реальность, в которой мне предстояло расстаться с жизнью.

— Вперед!

Снова толчок в спину, и вот уже два конвоира куда-то ведут меня по коридорам. Спускаемся вниз на несколько пролетов. Один из охранников открывает металлическую дверь. Впереди — слабоосвещённый коридор, справа — вход в помещение. Оттуда появляется перепоясанный ремнями немолодой мужчина в форме НКВД, с густыми, вислыми усами, и в таких же очках в круглой оправе, как у одного из членов 'тройки'.

— Ещё один? — ровным, чуть уставшим голосом спрашивает он, как бы констатируя данный факт.

— Так точно, товарищ капитан госбезопасности, — ответил конвоир, протягивая ему документ.

Пока тот читает, до меня доносится вполне различимый запах спирта.

— Ясно, восьмой, значит, сегодня... Не дали чай допить. Ладно, бери колотушку, идем.

На хрена им колотушка, если у этого в очках имеется револьвер? Может, оглушить сначала хотят?

Меня снова толкают в спину, а я думаю, что глупо погибаю. Ладно, в Чечне, там хоть всё было понятно, а тут... Свои же, суки, кончать собираются! Вижу впереди на полу бурые пятна. Вот она, бутырская Голгофа! Неужто здесь так глупо закончится мой жизненный путь?! И руки скованы, а ногами много против троих вооруженных, подготовленных бойцов много не наработаешь. Эх, хотя бы погляжу смерти в лицо!

Останавливаюсь, поворачиваюсь к троице палачей лицом.

— Так стреляй, — говорю очкастому. — Хочу перед смертью посмотреть на твою рожу.

Тот вышел из состояния какой-то задумчивости, с интересом посмотрел на меня, поглаживая пальцами потертую кожу кобуры. Конвоиры, не зная, что предпринять, вопросительно глядят на главного в этом коридоре.

— Забавно. Что ж, так даже интереснее.

Он извлекает из кобуры револьвер, крутит барабан и вскидывает руку на уровне моего лба. Непроизвольно зажмуриваюсь, вспомнив в этот момент почему-то не свое детство, не сына и уж тем более не бывшую, а Бармалея. Интересно, если существует реинкарнация, я могу возродиться в следующей жизни пауком?

— Стойте! Петр Иванович! Товарищ Магго, остановитесь!

Медленно открываю глаза, и вижу, как по коридору летит запыхавшийся комендант Бутырской тюрьмы.

— Фух, успел, — со свистом дышит Попов, вытирая рукавом вспотевший лоб.

— Что такое? — с досадой спрашивает палач, опуская ствол.

— Звонок... От Фриновского. Приказ отправить дело Сорокина на доследование.

— Твою мать! — вполголоса выругался Магго. — Что ещё за новости?

— Это не ко мне, мне приказали — я выполнил. Фух, хорошо, что успел.

Да уж, хорошо. Мелко закололо кончики пальцев — к онемевшим конечностям стала возвращаться чувствительность. Было такое чувство, будто меня вытащили из моей шкуры и потом снова в нее засунули. Больно, но приятно. Значит, ещё поживем.