Серые земли-1. Главы 1 - ...

А вот румянец сделался красным, болезненным.

— Обыкновенный. Такой, знаешь... — Себастьян поднял над головой растопыренную ладонь. — Нимб, конечно, не рога, но сомневаюсь, что к нему в обществе с пониманием отнесутся.

— Ты... все шутишь!

— Стараюсь.

Близняшки вновь вздохнули.

— А вы, дорогие, смотрю цветете, что майские розы... сиречь, пышно и бессмысленно... впрочем, я ж не о том... то есть, о том тоже, но это к случаю. Дусенька, отрада сердца моего, а также разума, которому общение со слабым полом всегда дается тяжко, не соблаговолишь ли ты уделить мне минуту твоего драгоценного времени? Можно пять. От десяти тоже не откажусь.

Себастьян оказался вдруг рядом.

Руку подал.

И хвост его скользнул по юбкам.

— А мне вы ничего не хотите сказать... любезный родственник? — голос Богуславы утратил прежнюю сладость.

Теперь каждое произнесенное ею слово отдавалось в висках тянущей болью.

— Ничего, — Себастьян рывком поднял Евдокию. — Боюсь, у нас с вами не осталось общих тем...

— Пока не осталось.

— В принципе, — жестко отрезал он.

— Вы злитесь... интересно, что же стало причиной вашей злости? И почему вы готовы обвинить во всем меня?

Ноющий тон.

Зудящий.

Будто комар над самым ухом вьется... и Себастьян тоже слышит этого комара. Встряхивает головой и, стиснув зубы, бросает:

— Прекратите...

— Что прекратить?

Богуслава улыбается. У нее белые красивые зубы, и почему-то за этими зубами Евдокия не видит лица.

— Вы знаете, — ненаследный князь держал за руку и крепко, и пожалуй, Евдокия была ему благодарно. — Или вам помочь? Знаете... ходят слухи, что в Совет подали проект... об особом учете лиц, наделенных даром... и о мерах, направленных на выявление оных лиц...

— Разве это не замечательно? — улыбка Богуславы стала шире. Ярче.

— А еще об ограничениях... ведьмаков и колдовок надобно контролировать... особенно колдовок.

Себастьян произнес это медленно, глядя в глаза.

— Вы что, намекаете, будто бы я... — притворный ужас.

И оскорбленная невинность, которая фальшива насквозь. Невинность у Богуславы плохо получается играть.

— Себастьян, дорогой. Вы только скажите, и я завтра же... сегодня пройду освидетельствования... — и вновь платочек батистовый в пальцах. — Мне оскорбительны подобные подозрения, но я понимаю, что после всего... у вас есть причины меня ненавидеть...

— Себастьян, ты поступаешь дурно! — возвестила Катаржина, должно быть, уже сроднившаяся с мыслью о нимбе. — Богуслава — пример многих добродетелей...

Близняшки кивнули.

А ненаследный князь, стиснув пальцы Евдокии, пробормотал:

— Идем, пока я не сорвался... нервы, чтоб они...

— Он стал совершенно невозможен... — донеслось в спину. — Я слышала, что они были любовниками...

Уши вспыхнули.

И щеки.

И вся Евдокия, надо полагать, от макушки до самых пяток.

— Спокойно, — не очень спокойным тоном произнес князь, к слову, тоже покраснев. А Евдокия и не знала, что он в принципе краснеть способный. — Мои сестрицы в своем репертуаре...

Он шел быстрым шагом, не выпуская Евдокииной руки. И ей пришлось подхватить юбки, которых вдруг стало как-то слишком уж много.

Слуги сторонились.

Провожали взглядами. И если так, то... сплетни пойдут...

Себастьян меж тем свернул в коридор боковой, темный и дверь открыл.

— Прошу вас, панна Евдокия...

И снова коридор.

Дверь.

И пустая комната с голыми стенами.

Темный пол. Белый потолок.

Узкие окна забраны решетками. Запах странный, тяжелый, какой бывает в нежилом помещении, то ли пыли, то ли плесени, а может, и того, и другого сразу.

Себастьян дверь прикрыл.

И засов изнутри задвинул.

Вот как это понимать? Будь Евдокия особой более мнительного складу, она всенепременно возомнила бы себе нечто в высшей степени непристойное.

...хотя куда уж непристойней-то?

Наедине.

С мужчиной... пусть родственником, но не кровным... и с его-то репутацией...

...и с собственной, Евдокии, напрочь отсутствующей.

— В заговор меня вовлечь решили? — поинтересовалась Евдокия, заставив себя успокоиться.

Лихо не поверит.

Он всегда смеялся над слухами... а уж о нем-то самом после той статьи чего только не писали...

— Почему сразу в заговор? — Себастьян одернул белый свой пиджак.

Костюм на нем сидел, следовало сказать, отменно. Вот только выглядел Себастьян несколько... взъерошенным?

И бледен нехарактерно, даже не бледен — сероват.

Щеки запали.

Скулы заострились. И нос заострился тоже, сделавшись похожим на клюв.

— А потому как в этаких помещениях только заговоры и устраивать... и еще козни плести, — Евдокия успела оглядеться.

А ведь некогда мебель была... и ковер на полу лежал, на стенах висели картины... куда подевались? А известно куда, туда, куда и большая часть ценных вещей, каковые были в этом доме.

— Козни... козни строить — дело хорошее, — Себастьян подошел к двери на цыпочках и прижал к губам палец. Наклонился.

Прислушался.

Кончик носа у него дернулся, точно Себастьян не только прислушивался, но и принюхивался.

— Вот же... любопытные... идем, — он в два шага пересек комнату, взлетел на подоконник и что-то нажал, отчего окно отворилось, вместе с кованой рамой. — Евдокиюшка... ну что ты мнешься? Можно подумать, в первый раз...

— Что в первый раз? — радость от этой встречи, а Евдокия вынуждена была признаться себе самой, что ненаследного князя она рада видеть, куда-то исчезла, сменившись глухим раздражением.

И главное, ни одного канделябра под рукой...

— Через окно лазить, — шепотом ответил Себастьян, который на подоконнике устроился вольготно и этак еще ручку протянул, приглашая присоединиться.

А главное, что отказать не выйдет.

Нет, конечно, можно потребовать... чего-нибудь этакого потребовать... скажем, дверь открыть, убраться из этой странной комнаты в иную, более подходящую для беседы.

Вот только чуяла Евдокия, что эти фокусы — неспроста. И как знать, о чем разговор пойдет. А потому вздохнула, сунула веер в подмышку и юбки подобрала.

— Отвернись, — буркнула.

— Увы, это выше моих сил!

На подоконник он Евдокию втянул, а после помог спуститься.

— Лихо так из дому сбегал... мне вот и рассказал...

— А зачем нам сбегать?

Сад.

И кусты роз, которые разрослись густо, переплелись колючими ветвями, сотворив непреодолимую стену. Во всяком случае, у Евдокии не появилось ни малейшего желания ее преодолевать. А Себастьян знай, шагал себе по узенькой дорожке, которую выискивал, верно, наугад, и заговаривать не спешил.

Остановился он у крохотного прудика, темную поверхность которого затянуло ряской.

— Может, конечно, и незачем... а может... — замолчал, вздохнул, и хвост змеей скользнул по нестриженной траве. — Евдокиюшка... друг ты мой сердешный... скажи, будь добра, что вчерашнюю ночь мой драгоценный братец провел в твоих объятьях. И желательно, что объятий этих ты не размыкала ни на секунду.

— Скажу.

— От и ладно... а на самом деле?

Вот что он за человек такой?

Почему бы ему не удовлетвориться этаким ответом?

— Что произошло?

Замялся, прикусил мизинец, но ответил:

— Убийство.

— И Лихо...

— Волкодлак в городе.

Сердце ухнуло в пятки, а может и ниже, на зеленую влажную траву, в которой виднелись голубые звездочки незабудок.

— И на Лихо подумают, — Евдокия слышала себя словно бы со стороны. Глухой некрасивый голос, встревоженный, если не сказать — изломанный.

— Подумают... но наше дело, доказать, что он не убивал... то есть, что убивал не он. А потому, Евдокия, я должен знать правду. Где он был?

— Не знаю.

— Дуся...

— Я и вправду не знаю, — как ему объяснить то, что Евдокия не могла объяснить самой себе?

Себастьян не торопит.

Стал, руки скрестил, и только кончик хвоста подергивается, аккурат, как у кошака, за воробьями следящего... нет, себя Евдокия воробьем не чувствовала, скорее уж курицей, которая погрязла во всех женских проблемах сразу...

— Он... в поместье остался... реорганизация... и дел много... — Боги всемилостивейшие, что она лепечет? Вернее, почему лепечет, будто провинившаяся гимназисточка перед классною дамой.

Вот уж на кого Себастьян не похож совершенно.

И правду ведь сказала!

Себастьян склонил голову.

— И... часто он остается в поместье ночевать?

Осторожный такой вопрос.

Не из пустого любопытства задан, и потому ответить придется честно:

— В последние месяцы часто...

— В полнолуние?

— Нет... не только... — Евдокия обняла себя, приказывая успокоиться.

Глубоко вдохнула.

Настолько глубоко, насколько корсет позволил.

И подумалось, что зря Евдокия его купила. Как-то ведь прожила двадцать семь лет без корсета, и даже двадцать восемь, а тут вдруг... мода, понимаешь ли. И очередная ее неуклюжая попытка стать кем-то, кем она, Евдокия Парфеновна, не является.

— Все началось с весны... не с ранней, с месяца кветня где-то... с середины... он беспокойный сделался... я спрашивала, а он говорит, что за сестер переживает... и за отца, который опять играть начал... к Лихо пошли кредиторы... еще и с поместьем... много забот по весне. У меня же магазины и производство... за ним тоже приглядывать надобно...

Тяжело рассказывать, верно, оттого, что сама Евдокия не понимает, когда и, главное, как случилось, что ее Лихо вдруг переменился.

Разом.

— Ясно, — задумчиво протянул Себастьян и ущипнул себя за подбородок. — Ясно, что ничего не ясно...

— Чего тут не ясно-то? — Евдокия выдохнула и мазнула ладонью по сухим щекам. — Он понял, что я не та женщина, из которой получится хорошая жена...

— Евдокиюшка, солнце ты мое ненаглядное, — Себастьян вновь оказался рядом, и хвост его раздраженно щелкнул по атласным юбкам. — Не разочаровывай меня. С чего тебе в голову этакая престранная мысль пришла?

— А разве нет?

От Себастьяна пахло касторкой.

И еще чистецом, который Евдокиина нянюшка заваривала, когда животом маялась, и запах травы, резкий, едкий, пробивался через аромат дорогой кельнской воды, причудливым образом его дополняя.

— Как по мне, Евдокиюшка, — Себастьян приобнял ее и наклонился к самому уху, — то твоя беда в том, что ты сейчас пытаешься влезть в чужую шкуру... а оно тебе надо?

Шкура была атласной.

Из дорогой лоснящейся ткани.

И тесной до невозможности. В ней и дышалось-то с трудом, а любое, самого простого свойства движение и вовсе превращалось в подвиг. Впрочем, благородной даме, на чье чело давит княжеский венец, двигаться надлежало мало, в каждом малом жесте выражая собственное величие...

— Не надо, — сам себе ответил Себастьян. — Я так понимаю, мои сестрицы на тебя дурно повлияли... вот скажи мне, звезда очей моих, сколь часто ты здесь бываешь?

— Раз в неделю...

— Раз в неделю, — Себастьян укоризненно покачал головой. — Я от силы раз в полгода, а то и реже... а теперь скажи, доставляют ли тебе сии визиты удовольствие?

Евдокия фыркнула.

— Значит, нет... тогда, быть может, тебе больше заняться нечем?

Дел у нее имелось сполна...

— Вот, — Себастьян руку убрал и отстранился. — Итого, что мы имеем? А имеем некую, с позволения сказать, престранную тягу к общению с людьми неприятными, которым в радость сделать тебе больно... и вот ответь мне, Евдокиюшка, чего ради?

— Ты знаешь.

— Не знаю, — ненаследный князь перекинул хвост через руку и кисточку погладил. — Ради Лихослава? А он тебя о том просил?

— Нет.

— Или быть может, упоминал, что тебе следует подружиться с нашими сестрицами?

— Н-нет...

— Итак, не просил, не упоминал даже... а знаешь, почему, Евдокиюшка? А потому как он распрекрасно понимает, что этакая дружба невозможна.

— Я недостаточно хороша?

— Они недостаточно хороши... а если серьезно, то вы слишком разные. И да, происхождение играет свою роль... а также воспитание. Характер. Привычки. Мечты и желания...

— Ты сегодня на редкость красноречив.

— Стараюсь.

Он не улыбнулся, и глядел серьезно, так, что от этого взгляда стало не по себе.

— Евдокия, скажи, тебе и вправду так хочется стать похожей на них? Целыми днями сидеть и перебирать, что бисер, что сплетни... кто и с кем встречается, кто и с кем рассорился... кто на ком вот-вот женится или не женится... это интересно?

— Нет.

— И шляпки с веерами тоже, надеюсь, душу не греют?

— Нет такой женской души, которую не согрела бы шляпка. Не говоря уже про веер...

Себастьян рассмеялся.

— Я ведь не о том!

— Не о том, — Евдокия вынуждена была согласиться. А соглашаться с сим высокомерным типом ей не позволяла гордость, вернее, те ее остатки, которые еще были живы. — Ты... возможно... и прав, но... теперь я — часть этой семьи...

— Как и я...

— Да, но... я должна...

— Кому и что? — вкрадчиво поинтересовался Себастьян. — Евдокиюшка, единственное, чего они от тебя ждут, это деньги. И я подозреваю, что об этом ты уже догадалась. А остальное... ты хоть всю подборку "Салона" наизусть вызубри, одной из них не станешь. К счастью.

— Они родичи!

— Не твои. Мои. Лихослава. И да, у него чувство долга по отношению к родне переходит все разумные пределы, но... ты-то здесь не при чем?! Не мучь себя. Не мучь его.

— Я его...

— Не мучишь? Разве? Ты старательно прячешь себя прежнюю, потому как тебе, вроде бы неглупой женщине, вбили в голову, что та Евдокия Парфеновна нехороша для высшего света... если тебе нужен высший свет, тогда да, меняйся. А если мой бестолковый братец, то вернись. Он ведь полюбил девицу с тяжелой рукой и револьвером...

— Револьвер и сейчас при мне.

— Замечательно! — Себастьян расплылся в улыбке. — И держи его под рукой... а эту дурость брось. И сестриц моих не слушай... у них головы кисеей набиты... а сердца, подозреваю, и вовсе плюшевые.

— Почему?

— Потому, — ненаследный князь сложил руки за спину и отвернулся. — Ты ведь матушке моей писала...

— Д-да... не надо было?

— Спасибо... а вот они — нет... репутацию им, видите ли, испортила... знать больше не хотят... не становись на них похожей, Евдокия. Ладно?

— Постараюсь.

Почему-то после этого разговора на душе стало легко-легко... плюшевое сердце? Евдокия прижала ладонь к груди. Не плюшевое — живое еще, и знать, поэтому болело, беспокоилось. А ныне стучит быстро-быстро, тревожно.

— Лихо...

— Я с ним сам поговорю... — Себастьян развернулся было, но Евдокия его остановила.

— Стой. Погоди. То убийство... быть может, нам стоит пока уехать?

Он задумался, но покачал головой:

— Поздно. Теперь если исчезнет, то скажут — сбежал. А что есть побег, как не признание вины? Нет, Евдокиюшка, надо искать настоящего убийцу.

— И ты...

— Найду, только сначала выясню, где мой дорогой братец по ночам пропадает. Но идем... и не приезжай больше сюда. Не надо оно, увидишь, сами к тебе придут. А в своем доме — ты хозяйка.