Последними участие в этом увлекательном процессе приняли инвестиционные банкиры с Уолл-стрит, которые увидели выгоду в том, чтобы выкупать компании для самих себя, а не для клиентов, так как активы в 1980-х были дешевы.

Консультационный бизнес M&A был внезапно поражен тем же конфликтом интересов, который ранее наблюдался в торговле облигациями: если сделка выглядела привлекательной, консультанты ее проворачивали в свою пользу, если малопривлекательной, облигации "впаривали" клиенту.

Поведенческое родство между торговлей облигациями и захватом корпораций стало источником новой торопливой финансовой предприимчивости, которой брезговали те, кто давно работал на Уолл-стрит, и помнил "добрые" консервативные традиции. Но это были "последние из могикан".

Протестантская кальвинистская этика, на которой выстроено само основание американского бизнеса, ушла из Америки, по крайней мере, из финансового мира. Расчетливость и бережливость сменила алчность. Если раньше собственные деньги считались божьими, данными человеку в управление, и что за это управление придется отвечать перед Всевышнем на Страшном суде, то теперь деньги в чужом кармане стали рассматривать как оскорбление своего кармана. А о Всевышнем уже и не вспоминали.

С середины 1980-х годов на Уолл-стрит в финансовых корпорациях невероятно расплодились отделы слияний и поглощений.

Другой опорой этих процессов была готовность людей брать чрезмерные, трудно выплачиваемые долги. Появилось новое, не свойственное ранее в Америке, легкомысленное отношение к кредиту. Появилась даже новая философия, по которой: долг — это хорошо, долг работает.

Некоторые "гуру M&A" пытаются внушить публике, что для проведения каждой операции по захвату компаний требуется много ума и рассудительности. Это не так. Для захвата корпораций нужно не больше ума, чем для сбыта облигаций. При этом куда больше времени уходит на разработку плана захвата, чем на попытку понять, зачем вообще это нужно. Никаких оправданий, кроме алчности уже не осталось.

У всех.

"В глубине души рейдеров покоится свирепая убежденность, что все, что позволяет им разбогатеть, непременно хорошо и для мира в целом. Лицом рынка захвата корпораций является крайне взвинченный, жутко амбициозный 26-летний мужчина, нанятый крупным американским инвестиционным банком, непрерывно улыбающийся и разговаривающий по телефону, выбирая очередную цель. К примеру производителя бумаги.

Процесс захвата корпораций ошеломляюще прост, и это пугает, если учесть его влияние на работников, руководство, акционеров и окрестных жителей", — свидетельствует Пирелла, — "Рейдер, подобно организатору званого вечера, держит на столе схему — кто с кем в родстве. Но приглашения он рассылает не скупясь. Купить может любой, потому что любой может с помощью "мусорных" облигаций собрать нужные деньги.

На следующий день производитель бумаги читает о себе в "Wall Street Journal" в разделе "Слухи", что он — цель. Цены его акций начинают биться в конвульсиях, как висельник, поскольку спекулянты типа Айвена Боески уже начали скупать его акции в надежде быстренько наварить баксов на их перепродаже рейдеру. Производитель бумаги впадает в панику и нанимает инвестиционного банкира, чтобы тот защитил его. Этим банкиром может оказаться даже тот самый молодой человек, который уже стал причиной его бедствий. Пятеро других 26-летних молодых людей из пяти не занятых до этого момента делом инвестиционных банков читают ту же колонку слухов и начинают рыскать повсюду в поисках покупателя для бумажной компании. Как только покупатель найден, компания официально считается выставленной на кон. В то же самое время армия алчного молодняка с помощью своих компьютеров прочесывает подряд всех производителей бумаги в Америке в поисках других дешевых вариантов. В самое короткое время уже вся отрасль готова к захвату".

На предоставлении консультаций нападающей и обороняющейся сторонам в случае крупных компаний делались такие деньги, что даже торговля облигациями стала напоминать нищенское распевание Лазаря. За организацию одной только операции по захвату корпорации из "голубых фишек" Drexel получал более $100 миллионов в виде комиссионных.

В 1987 году Вассерштейн и Перелла заработали $385 миллионов комиссионных для своего банка First Boston.

Goldman Sachs, Morgan Stanley, Shearson Lehman и другие инвестиционные банки, не теряя времени, занимали позиции на рынке консультационных услуг, и, хотя ни одна из этих фирм не обладала рыночной мощью Salomon Brothers, они зарабатывали гигантские деньги, гораздо большие чем Salomon Brothers.

В Salomon Brothers слишком долго приглядывалась к рынку захватов корпораций, а к рынку "мусорных" облигаций банк не удосужился даже повернуться, оттого-то золотой дождь его и не коснулся. Для такой пассивности, при всеобщей "золотой лихорадке", не было никаких внятных причин, если не считать определенного нежелания его менеджмента покидать освоенную нишу рынка "надежных" рейтинговых облигаций. Руководство банка осуждало действия "мусорщиков" и рейдеров как аморальные. Специалисты этого банка мнение руководства не разделяли и уходили к Милкену и другие банки, которые не гнушались корпоративным захватом.

Идти против рынка всегда рискованно. И Salomon дождался: в 1987 году банк сам стал объектом захвата со стороны Revlon.

Владелец Revlon Рон Перельман заявил, что, помимо четырнадцати процентного пакета акций Salomon, принадлежащего контролируемой им компании Minorco, он хотел бы прикупить еще одиннадцать процентов акций Salomon Brothers и довести свою долю в нем до блокирующего пакета в 25 процентов.

Менеджменту стало понятно, что речь идет о попытке враждебного захвата. Если бы Перельману удалось собрать блокирующий пакет акций, то глава банка — Джон Гутфренд, утратил бы над банком контроль. И Гутфренд начал подыскивать "белого рыцаря".

На эту роль он позвал своего друга Уоррена Баффетта.

Давно известно, что бизнес, основанный на дружбе, намного хуже дружбы, основанной на бизнесе. Что наглядно в очередной раз подтвердил Баффетт, потребовав от друга, чтобы ему за спасение Salomon Brothers заплатили, и выторговал у Гутфренда поразительно сладкие условия. Чтобы Баффетту не пришлось напрямую покупать акции Salomon, Баффетт предложил ссудить банку деньги, а банк на них должен скупить собственные акции. На эту операцию требовалось $809 миллионов. Баффетт дал $700 миллионов, и на эти деньги взял у банка облигации. Предложение довольно справедливое. Гутфренд мог не напрягаясь снять со счетов руководимой им недостающие $109 миллионов.

Все инвесторы мира могли бы позавидовать Уоррену Баффетту, потому что его позиция была неуязвима. Купленные им ценные бумаги — конвертируемые привилегированные облигации, приносили девять процентов годовых, что само по себе было очень недурным доходом. К тому же он, в любой момент до 1996 года, имел право обменять их на акции Salomon Brothers по фиксированной цене $38 за акцию. Иными словами, в следующие девять лет у Баффетта был выбор. Если банк так и останется в шатком состоянии, он вполне удовлетворится своими девятью процентами. Если же каким-нибудь образом банк вновь утвердится на рынке, то Баффетт сможет конвертировать свои облигации в акции банка и заработать еще больше.

В отличие от рейдера Рональда Перельмана, который намеревался купить большой пакет акций банка и непосредственно поработать над будущим Salomon Brothers, Баффетт всего лишь разумно поставил на то, что банк не обанкротится.

Баффетт заплатил за эти облигации банку по номиналу, по $100 за штуку. При самой консервативной политике управления деньгами, в сложившейся рыночной ситуации Баффетт мог бы немедленно их перепродать по $118, и получить 18 процентов дохода автоматически, и вот так, совершенно ни за что, вымутить $126 миллионов. Но Джон Гутфренд сумел убедить Совет директоров Salomon Brothers привлечь Уоррена Баффетта на этих условиях, чтобы он выступил в роли "белого рыцаря" банка.

Виноватого в собственных бедах на Уолл-стрите долго не искали. Если бы не Майкл Милкен, то у рейдеров не было бы денег даже на то, чтобы шантажировать "голубые фишки", не то чтобы захватывать контроль.

Итог всей этой истории, такой же, как в истории с Юлием Цезарем. Когда заговорщики, заколов диктатора Рима, на следующий день утвердили все его законопроекты. То есть боролись не с тенденцией, а с личностью. То же и с Милкеным. Не зря же ему по суду запретили заниматься финансовой деятельностью пожизненно. Кто-то ведь пролоббировал такой вердикт. С трудом верится, что это была только инициатива судьи, реализованная под воздействием ее женской интуиции.

Майкл Милкен от своего многомиллиардного состояния сохранил чуть больше $700 миллионов, которые он ныне тратит на борьбу с раком и развитие американского образования. Однако, созданный им мир живет и процветает, его методы взяты на вооружение финансовыми грандами США в глобальной борьбе за контроль над мировыми ресурсами.

Движение чудовищной финансовой машины Милкена было остановлено политической силой, через два года, после того как он навсегда изменил облик корпоративной Америки, и сделал эти изменения необратимыми.

Финансовая машина Милкена:

• заставила советы директоров множества компаний покрываться липким потом, как только кривая покупки акций пошла вверх.

• вынудила перепуганных топ-менеджеров сосредоточиться на сиюминутных выгодах и сложных системах защиты от поглощений, вместо того чтобы заниматься разработками, необходимыми для устойчивого роста.

• вызвала массовое сокращение рабочих мест в компаниях, которые будут поглощены и разделены на части.

• наконец, она подтолкнула Америку к реиндустриализации и выводу целых отраслей промышленности в другие страны (страновой аутсорсинг).

• помогла остановить квази-социалистическую "революцию менеджеров" и вернуть управляющего-владельца в американский бизнес. В полном соответствии с идеалами рейганомики.

• резко усилила тенденцию к реструктуризации, и прежняя безмятежность менеджмента сменилась лихорадочной активностью. Корпорации активно избавляются от малодоходных и непрофильных активов, сокращают лишний персонал, пересматривают трудовые соглашения под угрозой вывода предприятия в Юго-восточную Азию или Восточную Европу, закрывают устаревшие производства, пока это за них не сделали рейдеры.

До 1976 года инвестиционные банки США, как правило, вообще не имели отдельных структурных подразделений по слияниям и поглощениям. Но уже в 1983 году для таких ведущих фирм, как Goldman Sachs, Morgan Stanley, First Boston, Kidder Peabody они стали главными источниками дохода.

Банк Drexel выступил пионером в финансовых операциях, которые на Уолл-стрит в середине восьмидесятых высокомерно называли "коммерческим кредитованием"15. По сути дела это означало всего лишь, что инвестиционный банк использовал собственный капитал для финансирования сделок M&A (то есть выступала как кредитор и/или владелец доли капитала). Приводя как пример коммерческие банки эпохи "баронов — разбойников" и особенно банка Джона Пирпонта Моргана, Фред Джозеф в середине 1986 года заявил в интервью "Business Week": "Мы возвращаемся к истокам". К тому времени Drexel уже владел долей капитала более чем в 150 компаниях, которые профинансировал.

Следом за International Nickel Co, другие "голубые фишки" тоже предприняли ряд попыток поглощения за наличные, нацеливаясь уже не на недооцененные, а на классные, хорошо управляемые компании. Волну поглощений отчасти спровоцировал, последовавший за мировым нефтяным кризисом, рыночный крах 1974 года, в результате которого возник широкий выбор дешевых приобретений. В то время как инфляция поднимала стоимость корпоративных активов, но соответствующего роста цены акций не происходило. Поэтому стало гораздо дешевле купить компанию, чем основать ее.

Если общее число сделок по сравнению с концом шестидесятых годов значительно сократилось, то объем отдельных операций начал расти:

— в 1975 году лишь 14 слияний превысили $100 миллионов каждое16;

— в 1977 году число таких сделок возросло до 41,

— в 1978-м году — до 80.

С 1979 года точкой отсчета уже стали операции M&A на миллиард долларов, и больше:

— три в 1979 году,

— одна в 1980 году,

— девять в 1981 году,

— пять в 1982 году,

— девять в 1983 году.

В начале восьмидесятых годов появились дополнительные факторы. Президент Рональд Рейган — в рамках "рейганомики", отменил некоторые антитрестовские ограничения17.

Гигантские слияния нефтяных компаний, которые при Картере и предыдущих президентах, привели бы к уголовному преследованию, стали типичным явлением. А компании, собранные из разнородных частей в эпоху конгломератов, начали продавать лишнее и приобретать нужное им по профильному бизнесу, выстраивая вертикальную интеграцию.

Инвестиционные банки — важнейшие участники рынка M&A, дружно бросились в толкотню слияний и поглощений.

Если еще в 1975 году, когда Crane подала заявку на приобретение 25 процентов акций Anaconda Copper Company, ни один крупный нью-йоркский инвестиционный банк не пожелал стать посредником в этой операции, то теперь все сдерживающие факторы исчезли. С отменой регулирования банки потеряли основную часть дешевых в обслуживании депозитов и были вынуждены предлагать инструменты денежного рынка и высокодоходные18 бумаги. Кроме того, прибыльность краткосрочных кредитов компаниям уменьшилась, поскольку банковским ссудам приходилось конкурировать с векселями. Поэтому гарантированные высокодоходные кредиты под враждебные поглощения оказались самым вкусным бизнесом.

Прибыльность традиционных видов бизнеса Уолл-стрит после рейгановской либерализации рынка упала, процентные ставки пришли в свободное движение, а долговременные связи между компаниями и инвестиционными банками уступили место свободной конкуренции за размещение ценных бумаг.

На этом фоне самым горячим бизнесом стали слияния и поглощения.

К 1983 году инвестиционные банки отказались от своей традиционной роли пассивных консультантов, начали сами охотится за каждой сделкой, и приобрели опыт в проведении многомиллиардных операций.

В конце концов, и LBO было признано просто инвестиционной технологией, которая позволяет заложить активы компании-цели, чтобы купить ее; по очень похожей схеме проводятся многие сделки с недвижимостью — путем оформления второго и третьего закладов. В настоящее время LBO весьма популярная технология американских финансистов при захватах активов на международном рынке.

В шестидесятых-семидесятых годах рынок LBO ограничивался преимущественно операциями с частными компаниями или дочерними компаниями публичных акционерных компаний. LBO для приватизации значимых в экономике публичных акционерных обществ, начались не раньше 1980 года.

Но настоящее сумасшествие на Уолл-стрит воцарилось после того, как Уильям Э. Саймон, бывший министр финансов США, сорвал куш на сделке по Gibson Greetings. Руководимая им частная инвестиционная группа Wesray в 1982 году приобрела у RCA и приватизировала Gibson Greetings. В 1983 году Gibson Greetings вновь стала публичной компанией, и группа Саймона, контролирующая её, после акционирования19, завершила эту многоходовую операцию с прибылью $70 миллионов.