Волчий берег

Еле догнала его, пошла рядом. Если на встречу я летела, то теперь хотелось неспешной прогулки, но Огния это, похоже, не заботило.

— Это наши пастбища, — Огний останавливается, только когда дорога выводит к полям. Там загоны для овец и пастушьи сторожки.

Но как он всё-таки хорош! Плечи бугрятся, буйные волосы так и тянет потрогать. Пахнет приятно, хлебом и мёдом.

— Дом мой хочешь посмотреть? Отец строит. Правда, там пока только стены.

Он, не дожидаясь ответа, снова куда-то идёт. По дороге рассказывает, где кто из его друзей живёт и где что они делали. Если послушать, они только и делали всегда, что целыми днями по улицам ошивались, на девок смотрели да скандалы учиняли.

— Я из-за тебя от друзей сегодня отказался, если что!

Наверное, это должно меня поразить, но становится неприятно. Велика заслуга — вечер без друзей-бездельников провести.

Когда мы дошли до места, ноги уже гудели.

Дом ему строят большой, сразу видно, не для одного, для семьи. Но вопрос застревает в горле. Мы идём дальше.

Когда совсем стемнело, Огния видно не стало, только пятно белой рубахи да голос. Он хохотал и бесконечно говорил о себе самом. Мне ни одного вопроса не задал, не спросил, кто я и откуда, и как в Вишнянки попала, и почему у Глаши работаю.

Кажется, ему всё равно.

— Ну, чего примолкла?

Шёпот раздался прямо у моего лица. Кажется, я слишком задумалась и не заметила, как мы остановились. Дорога так и идёт вдоль околицы, тут луга, до ближних домов далеко.

А это что? Зачем... он меня за талию обнимает?

— Поцелуя просить не буду.

Он говорит, а его дыхание над моего головой плывёт.

— Замёрзла?

Надо же, когда тебя обнимают, это... приятно. Только он как будто трясётся мелкой дрожью, пальцы, как твёрдые палочки, упёрлись в мою спину.

— Пошли на сеновал?

Я ослышалась?

— Что?

— Пошли, я же тебе нравлюсь? Чего? Видел я, как ты на меня смотришь. Ты мне тоже нравишься.

Твёрдые пальцы больно гладят по спине, а губы дышат так близко, что коже на лбу щекотно. Ещё немного — и Огний стал подталкивать меня прочь с дороги в поля.

Получается, он специально меня сюда вёл? Тут сено хранят, свежими стогами луг усыпан.

Моё упрямство тут как тут.

— Нет, на сеновал иди без меня. Неужто сам не справишься?

Огний тут же выпускает меня из объятий. Отходит, будто и не обнимал. Ну вот... не зря мама говорила, я любого обидеть могу. Говорю, не думая, а потом сама раскаянием мучаюсь. Но поздно — слово-то уже вылетело.

— Смотри, не пойдёшь, больше гулять не позову.

Как он может веселиться? Смеяться над таким? Неужели не обиделся? Жаль, глаз не видно, о чём думает, не понять.

— Ладно, не хочешь, как хочешь. — Он отступает. — Ну, я пошёл тогда. Чего просто так ноги по земле бить.

— Постой! — Не сдержалась я. — Но разве... разве я тебе не нравлюсь?

— Нравишься. — Он тут же возвращается, снова подходит ближе. — Я и говорю — пошли на сеновал. Я не каждую зову, ты не думай.

Его запах манит, он такой сладкий, домашний. Семья...

— А правду говорят, что ты осенью женишься? — Тихо спрашиваю я.

— А, когда ещё та осень, — беспечно отвечает он.

— А... а я?

Он хмыкает, горячие ладони снова ложатся мне на спину. Такие приятные прикосновения... никогда не думала, что меня можно касаться так... нежно.

— Может, я не женюсь, возьму да передумаю.

У него очень тихий голос, такой приятный...

— Но... ты собираешься?

Он засмеялся.

— Нашла о чём думать! Я же тебе нравлюсь.

Нет, не умею я с парнями говорить. То ли я неправильная, то ли что не так делаю. Почему-то самого главного ответа я так и не услышала? Неужто не так спрашивала? А как? Надо подумать, отчего мои вопросы такие, что и отвечать на них необязательно.

Выходит, пора домой.

— Огний, проводишь меня?

— Так ты всё-таки не пойдёшь?

Странно, что он удивляется. Неужто думает, я и правда с ним на сеновал пойду? Я же его совсем не знаю!

— Нет.

— Ну и иди тогда сама. — Огрызнулся Огний. Обиделся.

Его шаги удалялись, становилось одиноко и холодно. Да уж, прогулка не вышла. Я мало разбираюсь в таком, но неужели тут принято, чтобы сразу же на сеновал отправляться? Ни познакомиться толком, не планы узнать, ни решить, подходим ли мы друг другу?

И вот ещё... щёки снова горели, но уже не так приятно. Неужели я похожа на такую, что можно пригласить сразу в сене кувыркаться и рассчитывать на согласие?

Не хотелось бы.

В другое время я бы поостереглась по ночи гулять, а сейчас моё упрямство выручило. Или злость, не знаю, но добежала я до дома быстро и ни разу не испугалась.

В комнате меня ждала Малинка: волосы всклокочены, в глазах ни капли сна.

— Ну как? — Вскакивает сестра, которую аж трясёт от любопытства. Даже не заметила, что волосы за спинку кровати зацепились, как дёрнет головой — клок точно вырвет.

— Никак. Спать лучше ложись.

— Ну нет уж! Расскажи! Что он делал? В любви признавался? Красивой называл? А ласковые слова какие говорил?

Даже неловко как-то стало. На сеновал звал, было дело, а в любви... Даже не спросил, надолго ли я в Вишнянках, может, через неделю уеду и никогда не вернусь?

— Не знаю...

— У, — скисла сестра. — Как-то ты не очень рада.

— Ага. Какой-то он... как пустой короб. На рынке когда смотришь на берестяные короба, все такие расписные да красивые, всё думаешь — и что же там внутри? Что за чудо он прячет? Может, орехи или конфеты? Или булочки с ягодами? Или мёд? Хватаешь, открываешь в предвкушении — а там пусто.

— Огний — пустой короб. — Повторила Малинка.

— Или я такая глупая, — даже злость накатила. Что я не так сделала? — Может, я неприспособленна к любви. Не умею парнями крутить, заставлять вести так, как мне охота.

— Ага, это точно! Не умеешь.

— Ох, вы посмотрите! А ты умеешь?

Малинка смотрит, а у самой губы от смеха так и дрожат!

— Ладно, Жгучка, не заводись. Может, Ототень не про него говорил?

— Думаешь?

Я как-то и забыла про слова Ототня. А если вспомнить...

— Вообще-то он про любовь не говорил. — Почему я раньше не поняла? — Он говорил — судьбу свою встретишь. Так это может и не про любовь.

Малинка с шумом выдыхает и падает на кровать. Защемленные волосы так и не заметила, ладно, помогу, сестра всё-таки. Правда, она с таким подозрением за мной наблюдает, будто ждёт, что я её за космы таскать собралась. Или кажется?

Потом улыбается.

— Ложись спать, Жгучка и не думай о плохом! Все знают, Ототень про любовь только и говорит.

— Ага, конечно.

— Конечно!

— Да? А тебе самой-то он что сказал?

Малинка недовольно хмурит брови.

— Маленькая ещё.

— Кто? Я?

— Нет, не ты, — сердится Малинка. — Ототень мне сказал: 'Маленькая ещё'.

— Что? Так и сказал? И всё? А предсказание где?

Что-то никогда я не слышала о таких странных предсказаниях. Хотя верно, Малинке тринадцать всего было, Ототень мог ещё и не знать её судьбу. Не всегда же судьба с рождения решена, бывает, со временем меняется.

— Так и сказал! И не спорь, это тоже было сказано о любви!

Спорить совсем не хотелось, хотелось верить, что Ототень на самом деле обещал мне крепкую семью и счастье. Зря я, что ли, через лес страшный бежала да сестру за собой волоком тащила? Чуть не сожрали нас там, голодом мучились. Неужто напрасно?

Ночью я снова проснулась. Говорят, в снах возвращается то, что днём случалось. Говорят, мы будто заново одно и то же переживаем.

Не удивилась бы я, приди в мои сны Огний, который станет сверкать своей лихой улыбкой и раз за разом повторять вкрадчивым шёпотом: 'Пошли на сеновал, ты мне нравишься, когда ещё та осень? А то смотри, не позову больше гулять. Пошли... Я не каждую зову. Пошли'.

Но Огния не было.

Что-то другое мне снилось. Как будто я лежу на чём-то твёрдом, может, на земле или на деревянном полу, и вдруг под спиной это твёрдое тает, как лёд, превращаясь в тёплую воду.

И я медленно погружаюсь в глубину.

* * *

Людские деревни сменяли друг друга, как по часам. Погода была хорошей, дороги сухие и ровные, в общем, бери да радуйся, что планам помех нету, но чем ближе к людской столице, чем медленнее двигался Гордей.

Всеволод давно заметил. Каждый день новые задержки и отговорки — то надо чего-то ждать, то замедлить шаг, чтобы что-то послушать, то пропустить других конных. Если бы не знать, что это невозможно, подобное легко объяснить нежеланием добраться до места назначения.

Но это объяснение не подходило.

Обоз с дарами их почти нагнал, ещё пару дней и обгонит, да вперёд отправится, а Вожак всё тянет и тянет.

Вот и сейчас — до темноты ещё часа три, можно ехать и ехать, ближайшую путевую станцию всего час назад за спиной оставили, а Вожак останавливается, придерживает коня, беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Ну, чего опять встали?

Ярый всегда не любил дорогу, поэтому больше обычного бесился, но его никто не слышал. Молодой княжич словно во сне водил головой.

Всеволод прикинул — что слышит Гордей? Чего ищет в воздухе? Его инстинкты сильнее, чем у альф, нет ли причины опасаться нападения? Но время шло, ничего не менялось, Вожак застыл посреди дороги — столб столбом.

— Сколько мы тут будем торчать на ветру? — не сдержался Ярый.

— Давайте обратно. — Решил Всеволод.

Они не так далеко отъехали от последней станции. Нужно вернуться и наконец, разобраться, что происходит.

— Да какого чёрта мы будем мотаться туда-сюда? — Проворчал Ярый, тревожно смотря на Вожака. Слишком тот отстранён, словно не в себе.

— Поехали.

Всеволод развернул коня обратно. Друзья молча присоединились. До таверны они ни о чём не говорили, Всеволод заказал комнаты и ужин в отдельную гостиную.

Даже ел Гордей еле-еле. Сидел, сосредоточено прислушиваясь к тишине. Всеволод прислушался тоже — ничего. Таверна как таверна, люди как люди, во дворе всё как всегда. Ни-че-го.

Но он слышит.

— Ярый, водки принеси. — Сказал тогда Всеволод. Тот даже крякнул от удивления, но встал, тряся своими лохмами и пошёл вниз. Вожак перевёл взгляд на Всеволода, да так и замер. Сидел, пока Ярый не принёс кувшин, пока Всеволод не налил полную кружку и не пододвинул к нему.

— Пей.

Тогда Гордей дёрнул носом, улавливая запах спиртного.

— Зачем?

— А вдруг?

Ярый хмыкнул, удобнее устраиваясь на стуле. Вожак молча протянул руку, опрокинул в себя всё сразу и закашлялся. Из его глаз брызнули слёзы.

Всеволод наклонился и треснул его по спине. Подождал немного и спросил:

— Что с тобой?

Гордей дико взглянул на друга, потом быстро глянул в сторону вещей, где хранилась брачная грамота. Открыл рот. Слова сложились не сразу.

— Не могу я... я не могу жениться.

И поник, ссутулился, с силой провёл по лицу ладонями, словно умывался без воды. Потом вскинул голову, теперь его глаза горели болезненным огнём.

— Я не могу жениться на княжне. Тянет меня в другую сторону, душу рвёт. Не смогу. На совете я был уверен, а сейчас... Будто сердце когтями дерут. Чем дальше, тем глубже. Вначале я думал, может, всё-таки боюсь. Всё-таки не хочу слово исполнять. Но нет, это другое. Я чувствую, как по ранам там, внутри, стекает кровь.

Всеволод и Ярый переглянулись.

— Неужели ты встретил свою душу? — Осторожно спросил Всеволод.

Гордей задумчиво покачал головой.

— Я не знаю, не знаю.

— Имей смелость признаться! — Вдруг заявил Ярый. — На совете за женитьбу ты горой стоял. За что? Помог бы твой брак или нет, тот еще вопрос. Но душа — это ведь другое. Вот за что надо биться! А ты — не знаю.

Вожак растерянно посмотрел на них.

— Но когда бы... Когда бы я успел?

— Значит, успел! Быстрый ты, однако. Хотя... там времени много и не нужно. Или есть другое объяснение?

Долгое молчание.

— Нет. — Гордей сглотнул. — Другого объяснения у меня нет. Разве может так отчаянно звать что-то другое?

Ярый пожал плечами — мол, мне-то откуда знать?

Лицо Вожака медленно покрывалось красными пятнами. Он почти с ужасом произнёс:

— Беляк... А если бы грамоту вперёд нас послали? Тогда она уже была бы вручена и... я бы сдох раньше, чем в людскую столицу приехал.

— Старый лис. — Тут же сообщил Ярый, поднимая ноги и упираясь подошвами сапог в боковину стола. — И как прознал? Вот это нюх!

Решение было только одно, Всеволод сразу сказал:

— Тогда разворачиваемся и едем обратно. Я отправлю гонца навстречу обозу с подарками. Хоть на женитьбе сэкономим.

Гордей ничего не ответил, только вздохнул, тихо, но с таким облегчением, будто с его плеч упала не просто гора, а целый горный хребет.

Всеволод в тот миг подумал, что вовремя они схватились. Что иначе ничего бы Вожак и не сдох по дороге, доехал бы до людской столицы и женился, если бы было надо. И прожил бы сколько-то. А потом... потом наследство всё равно ушло бы вдове.

* * *

Обратная дорога заняла времени в два раза меньше. Всё оттого, что Вожак словно перестал нуждаться во сне и отдыхе и летел стрелой, неотрывно смотря вперёд.

— Эк припустил. — Говорил Ярый, когда они до свету выходили с постоялого двора и Гордей уже вскакивал на коня, пока остальные только зевали да двор оглядывали в поисках своих.

— Ну? Чего ждёте? Чем быстрее в Осины приедем, тем быстрее я совету объясню, отчего планы изменились. — Торопил Вожак. В его глазах светилась лихорадка, но это был здоровый зов, который не изматывает, а добавляет сил.

— Ага, дело, конечно, в объяснениях, которые ждёт совет, а не в какой-то везучей девушке. — Возражал Ярый. Гордей слегка краснел, но взгляда не отводил.

Всеволод не спорил и не лез. Ярый не хуже него знал, что Вожаку очень непросто дастся объяснение с советом, ведь он волей-неволей отказался от своего слова. Да, винить его никто бы не посмел, обретение души — благословение богов, перечить ему не просто глупо, это преступление! Наоборот, Совет порадуется, что Вожак нашёл своё счастье.

Однако Гордея всё равно этот невольный отказ изнутри точет. И в бледности, и в крепко сжатых зубах каждый раз проскальзывает его стыд. За то, что не от него зависело. Всеволод, не спрашивая, знал, что тот думает.

О своей недальновидности, не позволившей сразу понять, что произошло. О ненужном упрямстве, двигающем его дальше по ненужному пути. О том, что обретение произошло так внезапно.

Вожак молчал, но каждая его радостная улыбка, направленная в сторону Тамракских земель гасла при воспоминании, что они возвращаются, не выполнив слова.

Проходило это только когда в дороге Ярый начинал болтать.

— Невезучий ты, Вожак, хоть тресни. За второй десяток не успел перевалить, а уже ярмо себе на шею вешаешь. От одной только невесты сдыхался каким-то чудом... так нет, новая уже тут как тут, на подходе! Верно старшие говорили, что княжеская судьба не легче любой другой. Теперь точно не сдыхаешься, как пить дать второй раз не повезёт. Бедняга... Тебе бы девок еще портить да портить, в женских домах годами кутить, ан нет, душа объявилась!