Зимний дворец императирца-мать пока не тронула, но решила как следует обустроить Летний. Пётр Алексеевич до седых волос жил, словно цыган, в дороге, а то, что строил для себя, сложно было назвать жильём. Когда остепенился, выстроил Зимний дворец. Но на лето переезжал с семейством именно в Летний. Раннэиль эта дача-переросток не нравилась: маленькая, тесная, неудобная. Печку там соизволили поставить только тогда, когда альвийка выдвинула мужу ультиматум, шантажируя его здоровьем детей: в промозглое сентябрьское ненастье царское семейство начинало дружно чихать и кашлять. Теперь, оставив внешние стены нетронутыми, летнюю резиденцию радикально перестраивали внутри.

Строительная эпидемия заразила и князя Меншикова.

Отстранённый от власти и казённых предприятий, крепко сидящий на крючке у тайной службы, светлейший утешался денежным участием в самых разных коммерциях, от плетения канатов до производства стекла. Доход с того, понятно, был не такой большой, как на военных поставках, зато верный и безопасный. Князь увлёкся строительством жилья, предназначавшегося для людей с деньгами. Его гостиные дворы быстро стали символом богатства... и отсутствия вкуса. Потому там крайне редко можно было увидеть какого-нибудь иноземного вельможу, зато часто встречались купцы, как иноземные, так и свои, желавшие прихвастнуть, что у них хватает денег снять комнаты в "меншиковских" домах. Доход на тщеславии — тоже верный, здесь Данилыч не просчитался. Но коммерция коммерцией, а скука всё же его одолевала. Князь откровенно тосковал по тем денькам, когда имел власть, сравнимую с императорской. Что по сравнению с этим его нынешние дела? Так, делишки. Честолюбие требовало своего. Пока был жив Пётр Алексеевич, светлейший старался лишний раз не высовываться. Набедокурил достаточно, чтобы опасаться за сохранность головы на плечах. Но вот главной острастки не стало. Какое-то время князь присматривался к обстановке. Императрицы он побаивался, и не без оснований. Но, поскольку его никто не трогал, и даже более того — награду получил за верность престолу — у князя снова зачесалось честолюбие. Вскоре после возвращения из Очакова Раннэиль заметила, что светлейший зачастил во дворец. Поводы были самые невиннейшие: коммерция, участие в концессиях. Эти вопросы регентша обсуждала с ним охотно. Но в конце лета преставилась давно хворавшая княгиня Дарья Михайловна. Относив траур положенные сорок дней — иначе общество бы осудило — светлейший стал бывать при дворе ежедневно. Зазывал в гости юного императора, зная, что одного Петрушу никто не отпустит, с матушкой и братцем явится. Презенты стал подносить, да такие, что грех отказаться: взял, к примеру, и обновил амуницию преображенцам за свой счёт, на самое лучшее не поскупился потратиться.

Раннэиль принимала эти подарки с философским спокойствием, словно нечто само собой разумеющееся. О себе она думала в последнюю очередь. Кажется, светлейший этого так до сих пор и не понял.

Он заблуждался ещё кое в чём, и регентша, которой эта ненормальная ситуация начинала порядком надоедать, вознамерилась расставить всё по своим местам. Предупреждение, переданное через тайную службу, насколько она знала, дошло до адресата. К сожалению, князь был из тех, кто мог и внять оному, и, напротив, явиться выяснять отношения. Ко второму варианту следовало быть готовой в любой момент: Данилыч не утруждал себя такими глупостями, как запись на приём, другу семьи, мол, можно и простить такую вольность. Раннэиль знала, что за ним не только грехи водятся, но и настоящие, не выдуманные заслуги. Мало кто сделал для организации русской армии столько, сколько Меншиков. Не без выгоды для себя, но то уже из разряда грехов. Отказывать ему от дома было пока не за что.

Обычный приём подошёл к концу, и императрица-регент с огромным облегчением закрылась в кабинете. Отчего-то сегодня просители особенно её раздражали. То ли дело было в отвратительном настроении с самого утра, то ли сами просители были сегодня особенно неприятны, то ли сказывается напряжение душевных сил, в каком она жила последний год. У альвов крепкое здоровье, но и оно не бесконечное. К такому ритму жизни остроухие просто не привыкли. "Надеюсь, — подумала Раннэиль, устало глядя в окно, — я состарюсь и помру раньше, чем мозги откажутся мне служить. Да, князь совершенно прав, нужно иногда устраивать себе отдых... А вот и он, лёгок на помине".

Значит, решился на откровенный разговор? Пусть. Всё равно это ничего не изменит для неё лично.

Вваливаться без доклада к императрице — дурной тон. Это Раннэиль объяснила Данилычу давным-давно, лет десять назад. Объяснение вышло настолько доходчивым, что по сей день князь Меншиков, имея намерение о чём-то поговорить с государыней, сперва справлялся у секретаря — примет ли? И сейчас альвийка слышала сквозь дверь, как он интересуется у Ермолова, может ли ея величество уделить ему полчаса времени для приватной беседы.

— Может, может, — она решила не ждать невесть чего, а атаковать первой. Раскрыла дверь и с холодным, как у мраморной статуи, лицом показалась на пороге. — Я уже думала посылать за вами, князь, но раз вы пришли сами, давайте поговорим... Василий Васильевич, — это уже секретарю. — Подготовьте сегодняшние письма, я прочту после того, как поговорю с его светлостью. Не думаю, что разговор будет долгим.

— Да уж, матушка государыня, навряд ли разговор будет долгим, — едва закрыв за собою дверь, Данилыч сходу перешёл в контратаку. — Не доверяешь мне — так прямо и скажи. А то псов своих посылаешь, чтобы намёки делали.

— Не забывайтесь, князь, — ледяным тоном произнесла альвийка. — Я вам не прислуга, чтобы меня отчитывать.

— А разговорчик-то славно начался — прямо штыковая атака, — кисло усмехнулся князь. — Остриё против острия. Может, оно и так. И впрямь забылся я, да только от обиды сие. От несправедливости. Пётр Алексеич, царствие ему небесное, от казны меня отдалил, но советами моими никогда не пренебрегал. А ты? Задвинула меня ...в коммерцию, к купчишкам. Слова мои мимо ушей пропускаешь... Брезгуешь с мужиком общаться?

— Ваша светлость, — подчёркнуто учтиво сказала Раннэиль, сохраняя на лице каменное выражение. — Вы сейчас были неискренни. Вас обидело совсем не то, о чём вы изволили говорить.

Она ждала всякого — и потока обвинений, и гнева, и обиженного хлопанья дверью. Со светлейшего бы сталось. Но никак не ожидала, что он... растерянно замолчит, будто не зная, что сказать.

— Да, — сказал он минуту спустя. — Твоя правда, матушка. Не то.

— Скажете, что именно?

— Скажу — так голову мне снимешь за дерзость.

— Значит, я верно поняла ваши... намёки, князь. И вовремя передала вам свой намёк. Но раз вы пожелали играть в открытую, будь по-вашему. Знайте: у меня не будет ни мужа, ни любовника. Надеюсь, вы не станете спрашивать, почему.

Кого-то другого её аргумент бы не убедил. Но светлейший точно знал, что она не притворяется, и не прикрывается политической необходимостью. Кажется, именно это задевало его сильнее всего прочего.

— К тому же... — продолжала Раннэиль, отвернувшись к окну, за которым синели вечерние сумерки. — Вы уж извините, князь, но с вашей стороны было крайне некрасиво столько лет обижаться на друга за то, что он предпочёл дружбе женщину.

— Не только за то, — каким-то странным, глухим голосом проговорил он. — Но и за то, что женщина предпочла моего друга.

— Откровенно, — альвийка обернулась и обдала его холодным взглядом.

— Сама напросилась, матушка.

На языке вертелось, что, дескать, он себя переоценивает, и никогда никого в жизни не любил, кроме своей сиятельной персоны. Но Раннэиль удержала язык, не позволив ему произнести эти слова. Не потому, что такая обида окончательно похоронила бы и тот бледный намёк на дружбу, какой возник между ними за десяток лет, но и потому, что это было неправдой.

Данилыч был далеко не образцом для подражания. И семьянин скверный, и чиновник, и дружбу свою на золото не стеснялся разменивать. Но когда приходила беда, вся эта мишура мгновенно отодвигалась на задний план.

Раннэиль это прекрасно помнила...

...Она знала, что у мужа иногда бывают крайне неприятные припадки. Знала, что они не регулярны, как у страдающих падучей болезнью, а случаются, когда его как следует вывести из себя. Знала, но ни разу не видела: года ещё не прошло, как они вместе, и за то время, как говорится, бог миловал. А сейчас... Как назло, всё сошлось один к одному. И вести из Рогервика о крупном воровстве, и вести из Ревеля о том, как Апраксин, сам не воруя, горой встаёт за своих, флотских, что казённые деньги расхитили, и завуалированные угрозы англичан, намекавших, что русские корабли в Северном море ничем не лучше французских в морях южных. А тут ещё дрязги между сенаторами, увлечённо делившими остатки имущества Долгоруковых, до которых не дотянулась рука государева, и беспокойство за неё саму, глупую, готовившуюся рожать... К тому моменту, когда канцлер Головкин представил письмо из Вены, где "брат наш Карл" с очень плохо скрываемым раздражением сообщал, что бывший посланник Гогенгольц находится под домашним арестом, у Петра Алексеевича голова уже буквально разрывалась от боли. Послание венского императора по форме было крайне вежливым, а по сути оказалось очередным свидетельством дурной австрийской дипломатии: домашний арест для того, кто покровительствовал цареубийцам, невозможно объяснить ничем иным, кроме оскорбительного пренебрежения.

Раннэиль, и так поглядывавшая на мужа с беспокойством, не на шутку испугалась, увидев, как жутко изменилось его лицо. Запредельная, нечеловеческая ярость и гнев. Не рассудком — одним лишь чутьём она угадала: сейчас случится беда. Среди вельмож, заседавших в сенате, хватало как конфидентов иноземных владык, так и тайных сторонников невесть кем подброшенной идеи о безумии императора. Один-два прилюдных припадка — и об этом перестанут шушукаться по углам, заговорят вслух...

Она не успела ни о чём таком подумать. Просто подскочила к мужу и, вроде бы с лаской взяв за руку, с силой впилась ногтями ему в ладонь. Мгновенная нежданная боль могла если не предотвратить приступ, то отсрочить.

— Государь, супруг мой, — нежным и усталым голоском пропела альвийка, холодея от страха. — Сожалею, что приходится отвлекать вас от дел, но недомогание вынуждает меня покинуть высокое собрание... Не соблаговолите ли вы сопроводить меня?

Пусть о ней думают что хотят, только бы увести его отсюда. Куда угодно, хоть в Зимний, хоть в соседнюю комнату. Подальше от лишних глаз и ушей... В его взгляде, мутном от бешенства, появилась осмысленность. "Опомнись, родной мой! Опомнись, уйдём отсюда!.."

— Добро, — Пётр Алексеевич даже нашёл в себе силы более-менее спокойно ответить — всем. И канцлеру, и притихшим сенаторам, и жене. - Письмо сие представите мне после, подумаю, что ответить. Теперь ступайте, господа сенат. Совет окончен.

Пожалуй, кроме Раннэиль, только двое из присутствующих поняли, что происходит: Головкин и Меншиков. Старый канцлер поспешил выставить из зала своих коллег-сенаторов, а светлейший — запереть за ними дверь. И вовремя.

Когда император, закатив глаза и страшно захрипев, стал заваливаться набок, Раннэиль только и смогла, что вцепиться в его плечи и удержать от падения. Ровно до тех пор, пока не подскочил Данилыч.

— Мин херц, — князь, физически очень сильный человек, ловко подлез ему под руку и не без натуги помог подняться. — Держись-ка за меня, мин херц... А ты куда суёшься, матушка? — рявкнул он на перепуганную альвийку, вознамерившуюся помочь. — Дитя побереги! Да дверь открой, вон ту, справа, там хоть нет этих... столов-стульев, чёрт бы их взял...

Ковра в смежной комнатке, кстати, тоже не было. Когда Пётр Алексеевич рухнул на пол и забился в припадке, только и оставалось, что удерживать его голову. Выглядело всё это... страшно. Слава богу, приступ был недолгим... Раннэиль сидела на полу, а её супруг, обмякший и беспамятный, вытянулся на паркете, только голова покоилась на её коленях.

Что такого страшного он совершил, если бог этого мира так карает его, почитай, всю жизнь?

— Ты не плачь, матушка, — услышала она. Голос светлейшего доносился словно издалека. - Тут слезами не поможешь. Это пережить надобно. Слава богу, хоть на сей раз язык не прикусил... Эх...

Только сейчас Раннэиль поняла, что её лицо мокро от слёз.

— Это... не похоже на болезнь, — тихо сказала она, ещё переживая ужас, охвативший её во время припадка. — У нас так выглядело сработавшее проклятие. Но здесь-то нет магии. Откуда же...

Встретившись взглядом со светлейшим, она осеклась. Пережитое словно сорвало с него маску, показав настоящее лицо, и то лицо отражало тревогу. Не за себя, как ранее, а за старого друга. Может, в той тревоге и был меркантильный интерес — мол, если придёт конец Петру Алексеевичу, значит, и Александру Даниловичу несдобровать — но его черёд, этого интереса, придёт чуточку позже. Сейчас был тот редчайший миг, когда Данилыч думал не о себе.

Более того: он, кажется, знает, откуда взялись эти припадки. Но скорее отрежет себе язык, чем проговорится.

— Ты побудь здесь, с ним, матушка, — сказал светлейший, тяжело поднимаясь с колен, — а я распоряжусь, чтобы карету подали и помогли Петру Алексеичу до дома добраться... И переодеться ему тоже надобно... Да перестань ты плакать, вот ведь напасть какая!

— Спасибо вам, князь. Боюсь, я бы одна не справилась...

Эх, память... Иногда так случается, что лучше бы её не было вовсе.

— Я благодарна вам за всё то доброе, что вы для нас сделали, — проговорила императрица-мать, снова отвернувшись к окну. — Также я весьма ценю нашу дружбу, князь, и не хотела бы что-либо менять в наших отношениях.

Недосказанное насчёт того, что эти отношения могут измениться только к худшему, Данилыч прекрасно уразумел. И сам не дурак, и её за столько лет изучил. Жаль только, главного не понял.

— Ведь худо тебе, матушка, — услышала она. — В одиночестве-то всегда несладко.

— Я не одна, князь. У меня дети.

— В том-то и беда твоя. То муж, то дети, то отечество. Для себя ничего не остаётся.

— Ваша светлость, — альвийка обернулась — тихо зашелестел чёрный шёлк рукавов. — Если бы вы имели представление о том, какое воспитание получают альвийские княжны, то не сказали бы ничего подобного. Я ни одного дня не жила для себя. Ни единого дня за всю свою жизнь, Данилыч. Интересы Дома всегда были превыше личных. Неважно, Дом ли это Таннарил, или Дом Романовых. Так было всегда, и так будет, пока живы наши традиции. Возможно, вы не поверите, но именно так был воспитан и Пётр Алексеевич. Свои личные интересы — в последнюю очередь. Другое дело, что не всегда Петруша следовал этому пути. Но я — следую неукоснительно.