Тень императора

Тень императора

"...Времён Очакова и покоренья Крыма"

Пролог.

Большая, помнившая крымский поход, штаб-офицерская палатка была сработана из плотной, добротной льняной ткани. Краска на столбах освежена, а растяжки и вовсе новые. Дело не в том, что у этой палатки отныне не хозяин, а хозяйка. Пётр Алексеевич, земля ему пухом, и сам не терпел даже малого изъяна в армейском порядке, и других приучил к тому же, даже жену и детей. Дело в том, что нынешняя хозяйка палатки довольно сильно отличалась от идеала высокородной дамы.

Женщина, заявившая, что способна сменить чёрное вдовье платье только на драгунский мундир, уж точно не может быть обыкновенной... императрицей.

Сейчас глубокая ночь, и палатку освещает один-единственный масляный светильничек. Она пуста, если не считать стола с лежащими на нём ландкартами и бумагами, да неподвижно сидевшей на складном походном стуле женщины, затянутой в тот самый, обещанный, драгунский мундир. Стул здесь один, и женщина встанет, когда пожалуют на совет господа офицеры. Пусть она императрица, но чин у неё солдатский. Не заслужила пока иного — здесь, в мире людей.

Женщина сидела молча. Она вспоминала, пребывая сейчас душою в прошлом, рядом с любимым человеком. Это была всего лишь тень минувшего, но, должно быть, только она и давала ей сейчас силы и не позволяла приблизиться иной тени, подозрительно похожей на смерть. Там, во дворце, занимаясь множеством дел, императрица не могла себе позволить расслабиться ни на минуту. Тем более, что господа европейские монархи, словно сговорившиеся родственники, дружно атаковали вдову плохо завуалированными требованиями оплатить долги покойного мужа. Не на ту нарвались. Пётр Алексеевич оставил не так уж и много долговых расписок, и Раннэиль знала их наперечёт — кому, сколько и когда платить. Во-вторых, часть требований были чистой воды вымогательством в расчёте на плохую альвийскую осведомлённость по части финансов и банальную женскую неопытность. Этих императрица-регентша отшила одним заявлением, сделанным послам. Словесно оно было изложено вполне учтиво, а по сути являлось предупреждением: мол, не считайте меня дурой. Словом, скучать было некогда. Военный поход тоже требовал многих сил и умений, но временами всё же Раннэиль бывала предоставлена самой себе.

И тогда к ней являлись тени прошлого.

Память у альвов превосходная, с воображением у урождённой княжны Дома Таннарил всё в порядке. Потому, вспоминая, она словно снова переживала те моменты, какие считала счастливыми. И почему-то почти все те моменты относились к последнему десятилетию её нечеловечески долгой жизни. Разве что воспоминания о младшем брате не относились к миру людей, но тоже согревали душу. Это помогало. Ненадолго, правда, но всё-таки не позволяло впасть в полнейшее отчаяние.

Правда, и борьбу с расползавшимся в душе смертным холодом выиграть она не могла. Скорее, получала небольшую отсрочку... Это действовало проклятие, намертво связавшее две души. Кто бы мог подумать, что в нём тоже нет магии...

Лёгкий, на грани слуха, шорох у входа. Это Лиа. Когда она рядом, не стоит опасаться удара в спину.

— Твои военачальники собираются, — тихо произнесла подруга-соратница.

— Все ли пришли? — спросила Раннэиль, будто проснувшись.

— Ждут кого-то.

— Как явятся все, приглашай сюда.

Штурму быть, это решено. И для согласования действий всех штурмовых колонн следовало провести совет. По старой альвийской привычке императрица-регентша не изнуряла генералов бесконечными совещаниями по любому поводу, ибо знала, что это самый верный способ загубить любую военную кампанию. К тому же, сегодня вечером наконец вернулись с рекогносцировки и альвы поручика Геллана, и запорожцы верного атамана Малашевича. Полученные ими сведения относительно укреплений Очакова и сил, какими располагал тамошний сераскир, неплохо дополняли друг друга. Вечером подтянулся обоз, осаждающие получили возможность встать нормальным лагерем и поесть не всухомятку. А уже под полночь прискакал калмык с вестью, что на реке выше по течению появились корабли.

То шла нарочно выстроенная для этой кампании Днепровская флотилия под командованием адмирала Наума Сенявина. Иными словами, крепость, коей турки "заткнули" устье Днепра и Днепро-Бугский лиман, будет атакована не только с суши. Но действовать нужно быстро, пока османы не спохватились и не перетащили часть пушек на стену, обращённую к воде.

Значит, штурму быть сегодня на рассвете. И знают о том всего двое: сама Раннэиль и фельдмаршал Миних, нарочно вызванный ею из Тавриды. Секретность — обоюдоострая штука. С одной стороны, доверяя наиболее важную информацию только наиболее верным, можно сохранить тайну от врагов. Но и своим приходится туго. Ох, и получился же сюрприз, когда от Кызыкермена русская армия пошла не привычной уже дорогой к Перекопу, а переправилась на левый берег и, оторвавшись от обозов, спешно выдвинулась к Очакову. Сей манёвр застал турок врасплох, но и солдаты ворчали: поди потащи на себе недельный запас провианта и шанцевый инструмент. Зато турки не успели послать нарочного в Бессарабию с вестью о внезапно нагрянувших гостях, и были вынуждены рассчитывать только на себя. Ну, или на чудо.

На чудеса, однако, небо в этом году было скуповато, притом, не делая различий ни по вероисповеданию, ни по форме ушей. Всего приходилось добиваться самим.

Дискуссия так увлекла взрослых, что они перестали замечать тихонько стоявшего в тени мальчика. Но юный император не выказывал никаких признаков недовольства. Более того, сразу же заявил: мол, вы совещайтесь, а я стану у вас учиться. Ему действительно было интересно, возраст пока не позволял осознать всей серьёзности момента. Раннэиль, пожалуй, была здесь единственной, кто ни на мгновение не забывал о сыне. И кто тихо радовался, что удалось избежать главной опасности под названием "Я царь, мне всё можно". Нянька, начавшая, было, внушать пятилетнему Петруше, что царевичу никто не указ, была изгнана с позором. Позже, в день своего семилетия, мальчишка решил уподобиться взрослым и выпить бокальчик вина. Узревший непотребство Пётр Алексеевич изловил сыночка и самолично его выпорол, попутно объясняя, за что. Наследник оказался понятливым, и поводов к порке более не давал. А в последнее время у всех без исключения невольно возникала мысль, что мальчик — осознанно, или нет — копирует отца. Тот и в преклонных летах не стеснялся учиться, если выпадала такая возможность.

Память Петруша имел по-альвийски крепкую, он запомнит всё, что услышит...

— ...Форштадт мы возьмём, дело нехитрое, а далее что? Там второй ров. Придётся фашины тащить под огнём со стен.

— Значит, артиллерии нашей следует на время штурма сосредоточить огонь на стенах и вражеских батареях, да и пехоте спать не резон. Вести огонь, не прекращая, покуда тайный ров не форсируем. А далее уж привычно — стены и ворота.

Результаты рекогносцировки не особенно радовали. Около двадцати тысяч гарнизона в Очакове, три линии укреплений, и чуть менее сотни пушек — серьёзная сила. Даже при соотношении три к одному в численности, как нынче, штурм обойдётся очень дорого. Правда, следует отметить, что к 1735 году русская артиллерия усилиями Петра сделалась лучшей в Европе. А поход нынче возглавила альвийская принцесса, поднаторевшая за тысячи лет как в благородной войне, так и в войне без правил. О последнем господа генералы почему-то частенько забывали.

— Очаков с лёту, по-казацки, не взять, — императрица взяла слово, и офицеры почтительно умолкли. — Штурму быть. Но, прежде вам, господа мои, следует знать ещё кое-что. Третьего дня были пойманы лазутчики из Очакова. Допросив их, я приказала поручику лейб-гвардии Геллану тайно отправить в крепость наших лазутчиков из числа его роты и из числа запорожцев, кои, переодевшись, за янычар сойти могут. Наблюдение извне показало, что в крепость они проникли удачно. Далее они имели приказ разведать подходы к арсеналу и затаиться до начала штурма... Полагаю, господа, вам не следует объяснять, что они сделают, как только поднимется стрельба.

— Если только, ваше императорское величество, Мустафа-паша не изловил их и не велел удавить потихоньку, чтоб мы и далее на них надеялись, — возразил мнительный Миних, вечно сомневавшийся в способностях окружающих.

— Это вы, Христофор Антонович, плохо турок знаете, — генерал Румянцев возразил уже ему, фельдмаршалу. — Поймали бы наших — давно б мы уже видели их головы на кольях. Любят они таково врагов устрашать.

— Верно, — кивнула Раннэиль. — Сведения запорожцев также подтверждают, что турки не склонны к сложным комбинациям в тайной войне, предпочитая действовать прямо и грубо. Из чего вовсе не следует, что нам будет легко. Однако помешать нашим разведчикам за стенами может только случай. Будем рассчитывать не только на милость божию, но и на их немалое умение. Итак, подведу итог нашего совета, господа. Сигналом к началу штурма послужит огонь прамов Днепровской флотилии, что сейчас скрытно подходят к стенам крепости. Сенявин известил, что приказ им получен. Ночь пасмурная, заметить раньше времени их не должны. Артиллерии вести огонь по батареям противника. Пехота выдвигается на исходные позиции, и с рассветрм четырьмя колоннами берёт форштадты. Каждый третий плутонг при том должен иметь на руках фашины для форсирования второго рва, прочие огнём прикрывают их. И только после взятия второй линии укреплений следует сосредоточить огонь артиллерии на крепости. Стрелять калёными ядрами, навесом. Пускай турки повоюют с пожарами. Таков план без учёта действий наших лазутчиков, мы не знаем точно, когда они смогут выполнить приказ. Но, когда бы ни выполнили, наша задача значительно облегчится.

Господа генералы переглянулись: о лазутчиках они извещены не были, будь она неладна, эта секретность. Но план императрицы имел шансы на успех. Каждый мысленно признал, что сам бы действовал аналогично.

— Драгунам же, — добавила Раннэиль после полуминутного молчания, — следует быть наготове. В любой момент турки могут совершить внезапный налёт, выскочив из любых выходов крепости. Задача конницы — не только отбить атаку, но и попытаться захватить ворота. Не получится — бог с ними, отступить. Получится — пехота пойдёт на подмогу... Ясна ли задача, господа мои?

— Яснее некуда, ваше величество, — проговорил Миних. — И пушки исправны, и зарядов к ним достаточно, и патронов у солдат полны сумки, и офицерам приказы сейчас передадут. Одного не хватает: ясной цели. Просто крепость взять? Так мало ли тех крепостей было и будет? Солдат должен знать, ради чего рискует жизнью.

— Пётр Алексеич, царствие ему небесное, слово напутственное говорил, — напомнил генерал Леонтьев. — И про отечество, и про долг, а под конец всегда добавлял: "А ещё там вино и бабы!" Ты уж прости, матушка.

— Сего мало, — альвийка слабо улыбнулась. — На вине и бабах далеко не уедешь. За то пускай в Европе воюют, а нам не пристало голову под пули подставлять ради будущей попойки. Иное следует сказать, и я знаю, что.

Она перехватила взгляд сына: мальчик цепко следил за каждым словом, за каждым жестом, и глядел хмуро. Ему тоже не нравилась матушкина склонность к войне, и этим своим взглядом словно напоминал: мол, нас у тебя трое теперь, а с Наташкой вовсе четверо. И не для того, мол, батюшка запрещал ей в драки ввязываться, чтоб она сложила голову в первой же кампании по его смерти. Раннэиль знала о долге перед детьми — и перед мальчишками, и перед трёхмесячной дочерью. Она обязана жить ради них.

Так и будет. Правда, чтобы выжить, не обязательно сидеть в палатке, пока идёт сражение.

Но сперва нужно взять Очаков, притом не затягивая осаду. И слово напутственное сказать, такое, чтобы солдаты точно знали, за что не стыдно помереть.

И это тоже будет. За час до рассвета.

За три часа до рассвета колонны уже изготовились к штурму, ожидая начала артиллерийского "концерта".

На небе — ни звёздочки, всё обложено облаками. Ветер шелестел в траве, и то был почти что единственный звук, слышимый Раннэиль: дисциплина в армии на высоте, сказано готовиться молча — ни шороха лишнего не издали. Только где-то пофыркивали лошади и изредка доносилось приглушённое позвякиванье.

Альвы отличались не только отменным слухом. Они почти неосознанно умели выбирать такие места, откуда их лучше всего услышат. Раннэиль, обходя одну из колонн, приметила хороший маленький холмик. Отсюда её голос без препятствий "скатится" вниз, к солдатам, но почти не будет слышен на турецких укреплениях. Очень хорошо. Именно то, что ей сейчас надобно.

Она встала в намеченном месте. Ночной ветерок шевелил распущенные в знак скорби волосы, казавшиеся во мглистых сумерках белыми.

— Братья мои, — она не слишком повысила голос, но солдаты её услышали. — Там Очаков, — рука взметнулась, указывая в сторону крепости, — эта язва на теле матери нашей, России. И ранее пытались мы выбить врага, но не возмогли. Рано было. А нынче — пришло время! — Раннэиль приподнялась в стременах. — Кто-то скажет, что крепость сильная? Да, сильная. Но мы сильнее любой крепости, оттого что за нами — правда! Ибо не за владетеля мы нынче сражаемся, а за саму Россию!

Она всей кожей ощущала, как её простые слова поднимают в солдатских душах нечто новое. Или порядком подзабытое старое. В сумраке, бывшем для её глаз не таким непроницаемым, она видела лица близстоящих офицеров. Двое из пятерых немцы, но, чёрт побери, их усатые физиономии отражали те же чувства. Сражаться за родину, а не за личные интересы коронованных особ — Европа о такой роскоши стала подзабывать.

Словно отвечая на её слова, загрохотали пушки на реке. То прамы Днепровской флотилии салютовали туркам полным бортом. Пехота в ответ разразилась громогласными криками.

— С богом, братья! — Раннэиль радостно улыбнулась — впервые с того дня, как овдовела — и выхватила меч. — На позиции!..

...Иной раз лучший способ выжить — это не прятаться за чужими спинами, а попросту не дать себя убить. Раннэиль бросилась в бой не потому, что пришла такая блажь. Смерть первого императора отозвалась среди армии неподдельной скорбью: вот уж кто обожал Петра Алексеевича, и был предан ему до конца, так это служивые. Войско пребывало в несколько подавленном состоянии. Нужно было дать понять солдатам, что дух Петра жив.

И после, когда турецкий арсенал взлетел на воздух, забрав и жизни четверых диверсантов, и около шестнадцати тысяч янычарских душ, когда двухбунчужный Мустафа-паша и сераскир Яж-паша были вынужден капитулировать, а капитуляцию — в довершение позора — принимала женщина, для солдат российских всё стало предельно ясно.

— Слава богу, — говорили они, крестясь. — Пётр Алексеич помер, да тень его с нами осталась.

Тень императора.

Раннэиль снова почувствовала, что живёт, а не существует исключительно из чувства долга.

Пресловутая "старуха с косой" больше не маячила поблизости. Тень императора победила собственную смерть.

Она знала, что взятие Очакова станет кое-кому в Европе поперёк горла. Но две недели спустя не в Версале, а в Потсдаме прозвучали слова, которым суждено было аукнуться годы спустя.

— Они становятся опасными, — именно так кронпринц Карл-Фридрих отреагировал на новость с юга. — Вам не кажется, папенька, что на Россию следует надеть крепкий ошейник?

— Сопляк! — рявкнул в ответ папенька — король Фридрих-Вильгельм — и его рябое лицо раскраснелось от гнева. — Россия и ранее нам была не по зубам, а теперь и подавно. Силой её не захомутаешь. Хитростью нужно действовать, хитростью. Тем более, подходит срок, осенью мы нанесём визит в Петербург, где состоится твоя помолвка с принцессой Натали.

— Принцесса мила, — поморщился наследник прусского престола, словно лимон прожевал. — Однако нрав имеет вспыльчивый и своевольный. К тому же она умна, а для женщины сие суть недостаток. Это ошейник, но ошейник для Пруссии.

— Молчать! — взревел почтенный родитель, и его рука потянулась к палке.

— Молчу, папенька, молчу...

1.

Первое правило, которое усваивает юный альв из числа Высших — никому нельзя доверять. Многим это помогало даже не бороться за власть, а попросту выживать в окружении себе подобных. Видимо, только потому Раннэиль так быстро освоилась среди профессиональных политиков этого мира.

Падающего — подтолкни. Слабого — растерзай. Доверившегося — предай. И тогда, быть может, сумеешь прожить достаточно долго, чтобы увидеть результаты собственных трудов.

Насколько помнила вдовствующая императрица, её супруг при одном упоминании о подобных правилах поведения в политике делал такое лицо, словно съел что-то очень кислое. Но придерживаться оных — придерживался. С кем поведёшься... Раннэиль не утруждала себя даже демонстрацией своих истинных эмоций. Неизменно вежливая и печальная, она одинаково учтиво разговаривала со всеми. О её намерениях следовало догадываться, причём постфактум, по делам, то бишь. Но иногда не вредно было сразу дать понять, что требуется от того или иного чиновника ...или иностранного посла, как нынче. Её величество регент при всём возможном параде — голубой муар андреевской ленты поверх чёрного платья — в сопровождении свиты из статс-дам направлялась в большой зал, чтобы дать аудиенцию дипломатам. Вернее, одному дипломату — послу Священной Римской империи германской нации фон Вратиславу. Но при этой аудиенции будет присутствовать канцлер Остерман, и послание, что сейчас озвучит императрица-регент, адресовано им обоим.

Холодно-отстранённое лицо, присущее скорее мраморной статуе, чем живому существу. Лёгкий, неслышный, плывущий шаг. Даже платье не шелестит.

Канцлер, посол и переводчик — протокол предписывает на официальных приёмах говорить по-русски — почтительнейше склонились перед альвийкой. Та, по-прежнему не произведя ни звука, заняла обитое бархатом кресло, стоявшее рядом с другим, императорским, ныне пустовавшим: его императорское величество изволил штудировать евклидову геометрию. Дамы выстроились наподобие почётного караула за креслом императрицы, оттеняя своими цветными платьями мрачную черноту её наряда.

В зале воцарилась тишина, не обещавшая ничего хорошего.

— Сделалось нам ведомо, — заговорила Раннэиль, выдержав полминуты молчания, — что послы брата нашего, императора Карла, надумали при переговорах с посланцами султанскими расплатиться за военные неудачи Империи землями, завоёванными нашей рукой... Осмелюсь спросить, не будет ли возражать брат наш Карл, ежели посол российский при заключении мира станет обещать османам Венгрию?

У Остермана едва ли не в буквальном смысле глаза на лоб полезли: императрица изменяла не только вековым традициям дипломатии, но и собственной манере идти к цели окольными путями. Он сделал, было, ей незаметный знак — опомнись, мол, твоё величество — но альвийка оставила его сигналы без внимания.

— Ваше императорское величество, — Вратислав хорошо говорил по-русски, и, склонившись снова, пустился в объяснения без посредничества переводчика. — Договор, заключённый меж нашими державами, подразумевает совместные действия против врага. Мы и действовали совместно, учитывая корпус генерал-аншефа де Ласси, доблестно сражавшегося как против французов, так и против осман. Не его вина, что мы потерпели поражение под Белградом. Однако османы, предлагая переговоры для заключения мира, выдвинули определённые условия, и мой император...

— ...решил расплатиться тем, что ему не принадлежит, — Раннэиль, сохраняя неизменный ровный тон, перебила его — в переводе с языка дипломатии на обычный сие означало, что она в ярости, и отношения между странами на грани разрыва. — Будьте любезны довести до сведения брата нашего Карла, что Таврида и Очаков вместе с прилегающими к ним землями с некоторых пор входят в состав Российской империи, и распоряжаться ими может либо его императорское величество, мой сын, либо я, как регент до совершеннолетия императора. Все попытки иных персон, пусть и коронованных, делать сие без нашего ведома и согласия, будут пресечены.

Андрей Иванович плотно зажмурился, то бледнея, то краснея. Альвийка сейчас уничтожала всё, чего он добился в русско-австрийских отношениях, а заодно и его карьеру. Обычно канцлер был скрытен, но сейчас на его лице отражалась такая буря эмоций, что регентша едва удержалась от довольной усмешки... Союз с Австрией был полезен только в двух аспектах: войны с турками и противостоянии Англии на континенте. Но уже который год Россия не уставала отбиваться от попыток австрийцев заставить её отказаться от собственных интересов в угоду интересам Вены. А последний кунштюк императора Карла вообще не лез ни в какие ворота. Мало того, что о факте переговоров австрийцев с турками в Петербурге узнали от короля Пруссии, так император ещё стал предлагать османам вместо Белграда Тавриду и Очаков. Мол, мы в союзе, и завоевания как бы общие. С султана Махмуда взятки гладки, он, судя по всему, кроме корана, ничего никогда не читал. Но неужели в Шёнбрунне рассчитывали, что императрица-регент отдаст завоёванное за одну только возможность дружить с Австрией?

Раннэиль решила, что небольшая взбучка, устроенная Карлу Габсбургу через его посла, не повредит. И пусть Остерман думает, что угодно. Захочет остаться при власти — ужом извернётся, но убедит Вратислава повлиять на императора, дабы не терял чувство меры. Россия Австрии нужна не меньше, чем Австрия России, и забываться не следует ни одной стороне.

— Я не замедлю донести слова вашего императорского величества до сведения моего государя, императора Карла, — с поклоном ответил Вратислав. Тон его был сожалеющий: старик прекрасно понимал неловкость ситуации, но был обязан до конца отстаивать позицию своего правительства.

— Я вас более не задерживаю.

Даже то, что императрица не подала напоследок руку для целования, имело огромное дипломатическое значение: Россия собой помыкать не позволит. Мол, хотите с нами союзничать — будьте добры вести себя как подобает союзникам, а не господам. И это тоже вскорости будет донесено до императора и его министров. Ну, а теперь, когда посол Империи покинул зал, следует выдержать сражение с верным имперским вассалом.

— Андрей Иванович, — она решила не ждать, пока нарыв перезреет, и провести, если так можно выразиться, хирургическое вмешательство. — Извольте следовать за мной.

Вот теперь, как это ни странно, ей следует проявить политическую гибкость. Сделав резкое заявление австрийцам, она обязана была оставить им открытую дверь для примирения, и таковой дверью должен стать именно Остерман. Гнать его рановато, да и опасно — слишком уж во многие тайны политики Петербурга он вовлечён. Но и воли давать нельзя. Раннэиль уже едва хватало терпения вышибать со сладких должностей его ставленников-немцев, зато у Остермана доставало упорства приглашать из германских княжеств новых знакомцев. Этому следовало положить конец, не поднимая особого шума.

Нелёгкое наследие оставил ей покойный супруг. Но она справляется.

Пока — справляется.

— Дамы, — Раннэиль на пару секунд остановилась на пороге кабинета, — оставьте нас.

Знатные женщины — княгини, графини и прочие баронессы — безмолвно присели в реверансе и удалились. Хорошо она их вышколила. Ранее, бывало, трепали языками во время официальных церемоний, а сейчас, гляди-ка, по части послушания почти сравнялись с альвийками.

А в кабинете сердце невольно дрогнуло и отозвалось мгновенным, едва ощутимым покалыванием под лопаткой. Здесь, даже месяцы спустя, ещё хранился запах. Его запах. Раннэиль было больно приходить сюда, но нужно работать с бумагами, проводить приватные приёмы. Не в личных же покоях это делать... Сколько вечеров они провели за этим массивным столом... Сейчас она, плавным шагом пройдя через всю не слишком просторную комнату, заняла ставшее привычным место — в простом деревянном кресле с единственной подушкой.

— Присаживайтесь, Андрей Иванович, — прежним ровным тоном произнесла она, скупым жестом указав канцлеру в сторону единственного стула. — Разговор будет серьёзным.

— Ах, ваше величество, как вы были неосмотрительны! — Остерман, едва присев, дал выход своим чувствам. — Австрия — едва ли не единственный наш верный союзник в борьбе с турками и происками Версаля, а вы изволите отчитывать имперского посланника, словно провинившегося лакея!

— Император подал к тому достаточный повод, Андрей Иванович, и давайте закончим обсуждение этой темы, — альвийка медленно провела ладонью по сукну, покрывавшему стол, давая канцлеру внятный тому знак, что здесь уступок не будет. — Нам с вами иное решить следует. Первое — насколько император в действительности готов к дальнейшей кампании против осман, и насколько вы сами готовы поспособствовать продолжению совместных военных действий. Сепаратный мир за нашей спиной мало похож на дружественную политику.

— Кабинет императора склоняется к мнению, что продолжение войны становится накладным, — пряча взгляд, ответил Остерман.

— В каком смысле?

— Во всех, ваше императорское величество. Империя несёт и денежные, и политические потери. Белград, можно считать, уже турецкий, и император опасается, что дальнейшие военные действия приведут к утрате Хорватии.

— А сражаться до победы имперцы не пробовали? — губы императрицы тронула жёсткая усмешка. — Можно попытаться передать командование южной армией тому же принцу Евгению Савойскому, например, а не держать его в бездействии, ожидая нападения французов.

— Французов удерживает от новой атаки на империю едино лишь грозное имя принца Савойского, — напомнил его светлость канцлер. — Впрочем, я понял, на что изволит намекать ваше величество. Имя генерала Ласси с некоторых пор у них так же в уважении. Но и Ласси мы не можем отозвать, не нарушив договора.

— Отчего же — не можем? Войско уходит на зимние квартиры, что тут странного. По весне отправим его к границам прекрасной Франции. А чтобы в Версале вернее поняли наши намерения... Впрочем, предоставьте это мне.

— Матушка государыня, — почти без акцента проговорил Остерман, горестно вздыхая. — Неужто вы хотите меня, и без того хворого человека, вовсе свести в могилу, вынудив указывать венскому императору? Да кто я таков, чтобы столь высокой особе выговоры делать? Ох, грехи мои тяжкие... — из его бесстыжих глаз градом покатились слёзы. — Уйду я, ваше величество, стану в отставку проситься...

— Стало быть, груз политики российской вы переложите на мои женские плечи, — альвийка продолжала усмехаться. — Что ж, раз вы не способны удержать его, быть по сему. Потяну уж и сей воз.

Она испытала миг мрачного торжества, когда Остерман понял, что переиграл. Слёзы мгновенно просохли, а на обрюзгшем от возраста и настоящих недугов лице появилось выражение испуга.

— Ох, ваше величество, — Андрей Иванович схватился за сердце. — А как же дела европейские? А аккорд, что мы ныне готовим? Ведь Пруссия... и визит короля... и помолвка цесаревны Натальи... Ох, матушка, что ж вы делаете!

— Оставьте, ваша светлость, — альвийка без малейшего усилия превратила жёсткую усмешку в приветливую улыбку. — Просто я даю вам понять, что со мною игры на тему отставки не пройдут. А ну как придёт мне в голову бабья блажь дать ход прошению?.. Словом, границы возможного я вам обозначила, а каким способом вы станете убеждать императора Карла и его министров, меня не волнует. Мне важен результат, а именно — прекращение империей сепаратных переговоров и продолжение военных действий на Балканах. В противном случае мы отзываем Ласси и продолжаем воевать с турками, пока те сами не запросят мира... Постарайтесь быть убедительным, Андрей Иванович. От этого многое зависит.

— Должен признать, в Вене не слишком хорошо представляют, насколько нуждаются ...в нас, — Остерман, оставив ломать комедию, сделался мрачен, словно пастор на похоронах. — Здесь ваша правда, матушка Анна Петровна... Помнится, имел я как-то беседу с вашим батюшкой, князем Петром Фёдоровичем. В числе прочего он сказал, что нельзя недооценивать ни врага, ни друга. Что ж, стало быть, мне предстоит поработать пером, а вам оставлю меч.

— Не смею вас задерживать, Андрей Иванович, — Раннэиль лёгким кивком обозначила конец аудиенции. Края её чёрной кружевной накидки чуть колыхнулись. — Проект письма предоставьте мне на апробацию. Быть может, понадобится что-либо добавить, либо изъять.

Она ещё проводила его улыбкой. Но стоило двери закрыться, как лицо альвийки отразило плохо сдерживаемый гнев. Ей, давно отвыкшей удивляться чужой подлости, за десять лет сделалась ненавистной политика Австрии. Англичане, и те вызывали больше уважения своей последовательностью. Империя же если в чём и была последовательна, так это в предательстве союзников. Стоило потерпеть одно поражение, они начинали стенать о непомерных издержках, плевали на союзников, и старались тут же заключить мир на любых условиях. Если же дела Империи шли неплохо, австрийцы исполнялись гордыни и пытались поставить союзные страны в подчинённое положение. В родном мире так не поступал даже князь-узурпатор, чьё имя Верные Дома предали забвению... В том, что Остерман враг, Раннэиль давно не сомневалась. Но здесь она предпочитала придерживаться английской поговорки о друзьях и врагах. Пока Россия нуждается в союзе с Австрией, императрице нужен Остерман в роли канцлера. Чтобы он не слишком зарывался, есть вице-канцлер Кузнецов. Но как всё это вытерпеть...

"Как Петруша это терпел столько лет, и не убил его..."

Тень императора со вздохом поднялась и подошла к двери. Сегодня Никита Степанович должен представить ей нового секретаря — взамен впавшего в немилость Макарова. Хоть тут облегчение будет, а то по возвращении из Очакова самолично письма перебирала.

Тени императора придётся многое изменить, не меняя главного.

Российской императрице-регенту досталось нелёгкое наследие, но дела европейские тоже сложно было назвать блестящими. Европа продолжала выяснять, чей ставленник будет царствовать в Польше, притом, эти выяснения уже второй год имели форму настоящей войны.

Если французов ещё можно было понять — они хотели и посадить в Варшаве папашу своей королевы, и отвлечь австро-русский союз от войны с турками — то каким боком к Польше и выбором её короля оказалась Португалия, сложно сказать. Не иначе, королю Жуану Пятому очень хотелось отослать принца Мануэля подальше от себя. Польский престол, по его мнению, годился для того в самый раз. Мало ему было конфликта с Испанией по поводу колонии Сакраменто в Южной Америке, так он решился перенести боевые действия в Европу. И если за океаном его дела пошли как нельзя лучше, то в Европе португалец был бит в первом же сражении и свернул активность, перенеся оную в политическую плоскость. Не последнюю роль в том сыграло отсутствие обещанной ранее военной помощи от Франции, прекрасно понимавшей нулевые шансы принца Мануэля, но желавшей осложнить жизнь Испании. Великая держава не снизошла, отговариваясь собственными нуждами. Кстати, это было правдой: французы, заключившие с Австрией перемирие, тем не менее, активно готовились к продолжению войны, и это даже не скрывалось.

А Англия... Англия — остров, и этим всё сказано.

Тем не менее, Англия участвовала в очередном европейском дележе, и весьма активно. Не открыто, упаси боже, нет. Воевали, и довольно успешно, английские деньги, оседавшие в карманах тех или иных сановников разных стран. Была ли Англия за Лещинского или за Августа Третьего? Англия была за самоё себя. В данный момент Англии было выгодно ослабление Франции, а если ещё получится при том не допустить усиления других держав, то было бы вовсе замечательно. Потому симпатии лондонского кабинета, в общем-то, находились на стороне антифранцузской коалиции, но министры и полководцы стран, входивших в оную, частенько получали субсидии ...за неспешность. Логика в этом была железная: чем дольше континентальные державы выясняют меж собою отношения в жёсткой форме, тем больший политический вес у самой Англии, и тем скорее прибегнут к её посредническим услугам. А посредник всегда соблюдёт свою выгоду, примиряя стороны конфликта.

От субсидий из Лондона мало кто отказывался. Разве что самые преданные франкоманы, а таковых в Петербурге пока не наблюдалось. Были и такие, кто принципиально не брал и у англичан, к примеру, уроженец Ирландии генерал-аншеф Ласси. Мздоимство, впрочем, везде считалось не только не зазорным, но и даже желательным. Чиновники имели свой профит, а государи, точно зная, кто на чьём пенсионе сидит, строили свои расчёты. Более того, сами, порой, зависели от субсидий. Тот же Фридрих-Вильгельм прославился не только своей экономностью и стремлением привить подданным пресловутые "прусские добродетели", но и активным поиском дополнительных источников пополнения казны. Брал, откуда давали, не стесняясь, после чего не торопился исполнять то, за что плачено было. Исключение составляли лишь дела, кои шли на пользу Пруссии; тогда кайзер-зольдата было не узнать, настолько он преисполнялся благородного рвения. Гогенцоллерны давно точили зубы на северные польские земли, и им вовсе ни к чему был в соседях ставленник Франции, вот уже лет десять как заинтересованной в построении прочного "восточного барьера" между Россией и Австрией. Но, поскольку дела антифранцузского комплота шли вовсе даже неплохо, Фридрих-Вильгельм с превеликим удовольствием делал именно то, за что получил субсидии от своего английского родственника: а именно — ничего не делал, разводя бурную деятельность только в сфере дипломатии.

Франции нужен был "барьер", Пруссии нужны были земли, Австрии тоже нужны были земли и укрепление позиций в Европе, России нужно было спокойствие на западных границах. А тем, что нужно было Польше, никто не интересовался. Впрочем, польская знать точно знала, что ей нужно: вольности, бесконечные субсидии и возможность безнаказанно притеснять иноверцев — православных и протестантов. А от кого всё это проистечёт — вопрос десятый, лишь бы продолжался праздник жизни.

Альвы на своём долгом веку повидали немало, несмотря даже на то, что их мир менялся медленно. И они, ознакомившись с историей польского вопроса, давно поняли, что этому государству в его нынешнем виде осталось совсем недолго. Того же мнения придерживался и прусский кронпринц Карл-Фридрих. Но если Россия не отказалась бы вернуть некогда потерянные земли, Австрия желала округлить владения и пополнить казну за счёт богатых польских соляных копей, Фридрих-Вильгельм видел лишь Померанию, то его наследник рассуждал иначе.

— Польшу, — говорил он сестре, Вильгельмине Байрейтской, приехавшей навестить брата в Берлине, — мы сперва разорвём на кусочки и с удовольствием проглотим. А затем её, хорошенько поварившуюся в немецких желудках, мы отрыгнём обратно, и слепим из сей отрыжки новую Польшу, совершенно враждебную всему славянскому вообще и русскому в частности. Не бог весть какая штука выйдет, но чем больше собак вцепится в шкуру русского медведя, тем легче мы его завалим.

— Россия не так слаба, как ты думаешь, — отвечала ему любимая сестра, нисколько не смущавшаяся грубоватых оборотов братца. — Скажи, Фриц, ты ведь не собираешься поступать так, как говоришь?

— Разумеется, собираюсь, сестричка. Пруссии нужен простор, и этот простор я могу ей обеспечить только за счёт России.

— Но папенька собирается женить тебя на русской принцессе.

— Для меня этот брак не имеет никакого значения. Разумеется, я выжму из него все возможные выгоды, но моя жена будет значить для Пруссии ещё меньше, чем ныне значит наша маменька.

— Боюсь, Фриц, ты делаешь ошибку...

Вильгельмина была старшей, и кронпринц всегда прислушивался к её мнению. Но не в этот раз. Просидевший два года в Шпандау, Фридрих ведал, кому обязан провалом своего заговора. Знай папенька все подробности, сынок наверняка лишился бы головы. Слава богу, удалось уничтожить наиболее опасные письма. Кронпринц, публично раскаявшись и повинившись перед родителем, и получивший прощение, сам никого не простил. Язык у него был злой, и он не уставал изощряться в остроумии в адрес России. Он представлял эту страну стойбищем варваров, а армию именовал не иначе, как ордой, которой командует самое низкое европейское отребье. А при малейшем намёке на русскую тайную службу, кою уже начали уважать и побаиваться, то мрачнел и замолкал, то впадал в ярость.

Впрочем, у кронпринца Фридриха были веские основания не любить это ведомство. Хотя бы потому, что доклады о его беседах с сестрою и друзьями ложились на стол русской императрицы-регента не позднее, чем через десять дней после самого события. Правда, принц этого не знал.

— Удивительный хам, — заключила императрица, перечитав и запомнив очередной такой доклад. — Принц умён, хитёр и беспринципен, и это может стать причиной множества проблем в будущем.

— Не желает ли ваше величество пересмотреть вопрос о помолвке цесаревны Натальи Петровны? — с тонкой усмешкой спросил Кузнецов, как раз подававший ей сии донесения.

— Увы, нет. Нам нужна союзная Пруссия.

— Но решимость принца Карла-Фридриха следует учитывать.

— Я учитываю, — альвийка слегка кивнула своему вице-канцлеру. — Наташа тоже непроста, принца ждёт масса сюрпризов... Что там наш канцлер?

— Как я и думал, прилагает все усилия, чтобы вывести Австрию из неловкого положения. Ничего опасного покуда не предпринимает, но не ручаюсь, что не задумывает.

— Он всегда что-то задумывает, Никита Степанович. Не спускайте с него глаз, но действуйте только при необходимости. Он нам пока нужен. Вот... насчёт светлейшего у меня стали вопросы возникать. Трёх месяцев не прошло, как жену схоронил, а уже вокруг меня вертится. Это становится опасным. Никита Степанович, у меня к вам дружеская просьба: окоротите его. Тихо, ненавязчиво, как вы умеете. Пускай лучше о стекольных мануфактурах думает, тем более, дело прибыльное... в отличие от иных затей.

Никите Степановичу не нужно было повторять дважды. Странно, но во времена, когда высокопоставленной даме неприлично не иметь любовника, а то и не одного, альвийка уже который год подавала пример удивительной верности. Чуждый всяческим нежным чувствам, Кузнецов прекрасно понимал опасность, исходящую от потенциальных "галантов" регентши. В особенности если на эту роль претендовал Меншиков, болезненно властолюбивый и охочий до денег. Пока императрице удавалось держать его на расстоянии, но что будет, если князь решится на штурм этой крепости? Ох, как бы головой не поплатился. А он, судя по оговоркам регентши, ещё нужен ей — как денежный мешок для входа в различные концессии и мануфактуры.

— Вы собирались доложить и о делах восточных, — напомнила альвийка. — Судя по депешам, не сегодня, так завтра Надир удавит маленького шаха Аббаса, и сам на престол усядется.

— В Персии сие дело лёгкое, никого не удивляющее, — пожал плечами вице-канцлер. — Однако, матушка государыня, не в том беда, что Надир шахом сделаться хочет, а в том, что стал он проявлять признаки безумия. Иной раз и казнить приказывает без всякой видимой причины, по единой прихоти своей. Собирал войско против турок, а обрушился на маленькое горское племя, только лишь потому, что те недостаточно уважили его персону. Правда, говорят, бывает сие с ним нечасто.

— Без Персии нам нелегко будет турок бить, — задумчиво проговорила Раннэиль. — Австрийцы-то в лужу сели. Но от такого союзничка вреда получим более, чем пользы... Пусть наш посол, дождавшись, когда у Надира в голове просветление наступит, сделает деликатный намёк. Дескать, будем рады видеть его на престоле шахиншахов, но при условии сохранения дружбы меж нашими державами, ибо врагам мы оружие своё продавать не станем. И следует подумать, что противопоставить Надиру, ежели он вовсе из ума выйдет. Нам беспокойство на южных границах ни к чему.

— В Персии принцев разных достаточно. Найти среди них толкового нетрудно. Трудно будет сберечь его голову на плечах.

— Как раз для вас задачка, Никита Степанович, — тень улыбки коснулась губ императрицы. — Что ещё?

— Докладная записка о состоянии инока Ионы, — Кузнецов положил на стол распечатанное письмо. — Соловки, ясное дело, не райские кущи, но парень на удивление здоров. Братии там немного, и они следят, чтоб к нему из мира никто не прилепился... Опасно сие, матушка. Претендент на престол, пусть и отрекшийся, и схиму принявший... Как бы не вздумал на Петра Петровича умышлять.

— Кто? Петруша? — тихонечко рассмеялась Раннэиль. — Этот телок послушный? Он опасен лишь когда подле него некто хитрый трётся, да мысли его на заговоры направляет. В монастыре все его помыслы к богу обращены, о том и ранее игумен вам отписывал. Пройдёт немного времени, и Петруша до того сроднится с нынешним своим состоянием, что, глядишь, новый святой у нас будет. Ещё за благословением к нему ездить станем.

— Царская кровь, матушка, штука странная, — снова пожал плечами Кузнецов. — Голос подать может, когда и не ждёшь уже.

— А я, друг мой Никита Степанович, никогда не убиваю без нужды, — в голосе альвийки среди серебристых ноток едва слышно прозвенела сталь. — Возникнет нужда — отдам приказ без раздумий. Потребуется — так и самолично голову сниму. Но, покуда с той стороны опасности нет, пачкаться кровью не стану. Советую вам уяснить это раз и навсегда.

Императрица, лощёная аристократка, прирождённая принцесса. В этой ипостаси вице-канцлер видел свою госпожу чаще всего. Жесты изящны, голос мягок и редко повышается даже в гневе, слов худых от неё никогда не слышали. Полная противоположность покойному супругу, что мог и на большом приёме по матушке обложить. Но временами Кузнецова пробирало до костного мозга. Иной раз при разговоре с царицей-регентшей не оставляло явственное и пугающее ощущение, будто говоришь ...с ним, с Петром Алексеевичем. Такие штуки Никите Степановичу не нравились. Муж и жена суть единая плоть, но чтобы и душою так сродниться, слепиться в один ком — извините, со стороны сие выглядит страшновато. Впрочем, то не его, вице-канцлера, забота. Главное, что царица безусловно предана делу, и Россию видит не местом для развлечений, а новым отечеством. Остальное можно и потерпеть. Тем более, что дел ещё невпроворот, а работать, словно ломовая лошадь, альвийка умеет.

В его папке ещё лежал доклад об астраханской торговле, и он собирался его представить, но из приёмной, где собрались дожидавшиеся аудиенции вельможи, послышался шум. Сперва быстрые тяжёлые шаги, затем голоса, и, наконец, приоткрылась одна створка двери. В кабинет серой мышью прошмыгнул неказистый молодой человек — Василий Ермолов, новый обер-секретарь канцелярии его императорского величества. До кабинет-секретаря ему ещё расти и расти, но дело своё он знал, и в бумагах ориентировался ничуть не хуже Макарова.

— Ваше императорское величество, — взгляд у него, независимо от обстоятельств, всегда был немножко удивлённый. — Спешное донесение от фельдмаршала Миниха.

Альвийка встала из-за стола — словно перетекла из сидячего положения в стоячее.

— Пусть войдёт, — проговорила она.

Курьер от Миниха, да ещё спешный? За последний месяц ни из Очакова, ни из Тавриды плохих новостей не поступало. Значит, случилось нечто неприятное.

Солдат выглядел именно так, как должен был выглядеть после двух недель скачки по осенним дорогам. Весь в грязи, глаза впалые, и на ногах едва держится.

— Матушка государыня, — выдохнул он, стаскивая с головы мокрую мятую треуголку. — Турки числом двадцать тыщ вышли из Бессарабии и осадили Очаков.

— Что гарнизон? — напряжённо прозвенел голос регентши.

— Четыре тыщи. Когда я выезжал, держались, — он вынул из видавшей виды кожаной сумки толстый, запечатанный сургучом, пакет. — Едва выскочил. Лошадь загнал. Спасибо запорожцам, подсобили мне, не то бы и через месяц не добрался... Фельдмаршал велел, кроме донесения, на словах передать, что живота не пожалеет, а крепость отстоит. Пушки у турок худые, сказал, и стрелять, как мы по весне стреляли, они не смогут.

— Спасибо, братец, — императрица приняла у него пакет. — Ступай, отдохни. Скажи, чтоб накормили тебя как следует, да положенную награду выдали.

— Мне б сперва выспаться, матушка. Двое дён последних без сна, спешил...

За успешно доставленные донесения особой важности военные курьеры получали награду — рубль серебром. За доставленную весть из неспокойных приграничных губерний — три рубля. Солидная прибавка к жалованью для солдата. Доставившие донесение из осаждённой крепости получали целое состояние — десять рублей и отпуск. Оттого в курьерской службе, несмотря на крайнюю её опасность, редко случались незанятые вакансии. Впрочем, Кузнецов давно убедился, что не только в награде было дело. Что-то ещё гнало этих парней исполнять приказ, способный стоить им жизни.

Может статься, то же самое, что заставило и заставляет его, кузнецова сына из захудалой деревеньки, служить отечеству?

— Пушки худые, говорит... — императрица, отпустив курьера вкушать заслуженный отдых, с хрустом распечатала пакет и прочла донесение Миниха. — Значит, это не румелийская армия, а валахи и молдаване под началом турок. Вояки из них... Что ж, думаю, Христофор Антонович Очаков удержит. Но курьера в Тавриду к Сенявину стоит направить, чтобы был во всеоружии и готовился отражать атаку турецкого флота. Сколько он за полгода кораблей на воду спустил? Два? Маловато, ну, хоть сколько-то... Зато теперь мы точно знаем, где будет разворачиваться кампания будущего года. Пора бы Бессарабию и Валахию у султана отобрать.

— Не удержим, матушка, — возразил Кузнецов. — А волю им дай, так тут же кесарь венский туда сунется, и ту волю вмиг отберёт.

— А мы помудрим, как сделать, чтоб не сунулся, — Раннэиль с трудом скрывала раздражение, это вице-канцлер чувствовал всей кожей. — Или сунулся, но не скоро и не успешно. Ступайте, Никита Степанович. Доклады ваши, что ещё мной не читаны, оставьте, я просмотрю и составлю ответную записку. И скажите Василию Васильевичу, что я сейчас выйду.

Нововведение императрицы — предварительная запись на аудиенцию — внесло порядок в тот хаос, что творился в приёмной при Петре Алексеевиче. Теперь она не только точно знала, кто и когда к ней напрашивается, но и могла решить, принимать кого-либо, или отказать в приёме. А то и посоветоваться на этот счёт с вице-канцлером. С ним, то бишь, с Кузнецовым. Приватно она принимала только по особо важным вопросам и весьма немногих. К остальным выходила в приёмную, и выслушивала по очереди. С его колокольни — нововведение было полезнейшее, давно бы так. Ранее бывало, приёмная государева превращалась то в проходной двор, то в бедлам. А сейчас благолепие, да и только... Несмотря на тревожную весть об осаде Очакова турками, Кузнецов покидал приёмную в недурном настроении. План Петра Алексеевича завершился блестяще: после него у штурвала страны оказалась не случайная особа, а государыня. Пусть она всего лишь регент, и уступит власть старшему сыну, едва тому исполнится восемнадцать. Но штурвал держит крепко, и да помилует господь того, кто решится до срока её от оного оттолкнуть.

Корабль под названием "Россия" выходил в неспокойные воды, но команда, кажется, начинала осваиваться с опасностями такого пути. Главное, чтобы капитан был хорош.

Если у султана, халифа, повелителя правоверных, нет сына-наследника, это кара аллаха. Но за что всевышний так его карает? За то, что вверг страну в разорительную войну сразу с тремя противниками? Или за то, что поднял руку на дядю? Дядя Ахмед, впрочем, сумел бежать, и недавно умер своей смертью в изгнании. Значит, Махмуд с этой стороны чист перед всевышним, родная кровь не пролилась... Уж не за то ли всевышний едва не пресёк род Османов при султане Мураде, что ранее при восшествии на престол султаны казнили всех братьев с их потомством?

Иногда голову султана посещала эта мысль, и он мрачнел. Осмелевшие гяуры, отнявшие у правоверных Азов, Кырым и Очаков — это испытание, посланное аллахом, а вовсе не кара. Испытание можно и нужно выдержать с честью. То есть отобрать у нечестивых всё обратно. Султан со дня на день ожидает гонца с вестью, что Очаков возвращён под его власть, а неверные покараны за дерзость. Аллах уже явил свою милость, позволив вернуть Белград. Разве это не явный знак, что следует разгромить московов? Разве не прислал король франков деньги, два новых корабля с вооружением и инженера, способного выстроить неприступную крепость? При таких условиях остаётся только одно: побеждать.

Но самым тяжким оскорблением достоинства повелителя правоверных было не то, что пришлось потерять за год с небольшим почти всё северное побережье. Потерянное можно вернуть, если аллах будет милостив. Московы страшно оскорбили его, Махмуда, тем, что Очаков капитулировал перед женщиной. Русская валиде, мать малолетнего царя, по слухам, сама участвовала в штурме, и принимала капитуляцию Мустафы-паши с мечом в руке. Большего унижения и представить невозможно. Если бы эта женщина сидела в своём холодном Петербурге, а крепость взяли её полководцы, можно было бы тешить себя мыслью, что правоверные всё-таки потерпели поражение от воинов. Но сдать крепость женщине, да ещё, как говорят, не из числа детей Адама... Незадачливый Мустафа-паша не был казнён только потому, что вымолил право искупить своё поражение, отбив Очаков. Не справится — голова с плеч. Так что сражаться этот недостойный будет не за славу, а за собственную жизнь. А там видно будет, что с ним делать.

А что делать с оскорбительницей, посмевшей унизить воинов аллаха? Русская валиде сейчас далеко, и наказать её, как она того заслужила своим недостойным женщины поведением, невозможно. Остаётся наказать её как правительницу — разрушить её замыслы.

Вот план крепости, что составил франкский инженер. Хорошая крепость будет. Махмуд не нашёл в проекте слабых мест. Если заткнуть этой пробкой устье Дуная, то кто повезёт свои товары в Кырым? Уж наверняка не вероломные австрийцы, и не трусливые трансильванцы. Неверные, захватившие жемчужину Гиреев, вымрут от голода — ведь степные шляхи наверняка будут перекрыты верными ногаями и неверными, но любящими деньги поляками. А если ещё удастся подослать туда заразных больных... Но сперва — Очаков, чтобы московы не могли сплавлять свои корабли по Днепру.

Сперва — Очаков.

— О владыка мира! — склонившись до пола, проговорил офицер стражи. — Прибыл гонец от Мустафы-паши.

Едва заметным кивком султан дал знать, что готов выслушать гонца. Но в душе не на шутку взволновался. Вот оно, долгожданное известие! Сейчас он узнает, что Очаков возвращён, и можно будет, наконец, выставить серьёзное войско против этого пса Надира, который слишком долго испытывал терпение небес.

— О повелитель правоверных! — гонец сходу рухнул на колени и уткнулся лбом в пол, словно не в состоянии выносить слепящий свет, исходящий от халифа. — Армия Мустафы-паши разбита у Очакова и отступила... Прикажи казнить меня, недостойного целовать пыль из-под твоих ног!

Махмуд был настолько не готов это услышать, что в первые мгновения не поверил собственным ушам.

— Повтори! — выкрикнул он, едва до него дошёл смысл сказанного.

— Армия Мустафы-паши разбита у Очакова и отступила к Яссам, — повторил гонец, явственно дрожа всем телом.

Хруст плотной бумаги — это султан в гневе разорвал пополам план новой крепости. Почему-то это его немного успокоило. Не беда, франк нарисует новый, ему за то щедро платит его король. Но Очаков, Очаков!

— Пошёл прочь!

Миг — и гонец, уже прощавшийся с головой, словно в воздухе растворился. Аллах велик, и ни к чему карать какого-то ничтожного гонца, если виновен Мустафа-паша. Этот недостоин даже коробочки с шёлковым шнурком. Достаточно переслать в Яссы письмо с приказом, и любой из сераскиров исполнит его в самом наилучшем виде... Но одним лишь наказанием виннового невозможно исправить его ошибку.

В этом году Очаков уже не вернуть, это свершившийся факт. Нужно готовиться к войне будущего года. Но и гяуры тоже не станут ждать, пока флот султана появится на горизонте. Они тоже будут готовиться, а воевать научились неплохо. Тут султан должен был, несмотря на обуявший его гнев, признать очевидное. Значит, нужно атаковать там, где они не ждут и вряд ли серьёзно готовятся. При том удар должен быть таким, чтобы и навредить московам, и больно ударить по их валиде.

Политика — это развлечение для неверных. Халиф и султан Махмуд не чурается и личной мести.

Радостная весть достигла Петербурга с некоторым запозданием: осенняя распутица внесла свои коррективы в планы курьерской службы. Но в итоге поспели вовремя. Настолько, что малолетний император решил сделать сюрприз гостям, собравшимся поздравить его с десятым днём рождения. Петруша, сумевший втянуть в свою игру мать и брата с сестрой, разыграл целое представление с явлением курьера, распечатыванием срочного письма и радостным объявлением хорошей новости. Надо сказать, это ему удалось. Поверили все — за исключением битого волка Мардефельда, всё ещё представлявшего Прусское королевство. И то господин посол не поддался только потому, что хорошо помнил подобные — и далеко не всегда добрые — розыгрыши, какие, порой, устраивал отец этого мальчика.

Пиршественный стол, как обычно это бывает у русских, был уставлен блюдами так, что почти невозможно разглядеть скатерть, и германские гости, не привыкшие к такому изобилию, старательно жевали. Но не все. Некоторые, быстро насытившись, предпочитали поговорить.

— Молодой император учится делать большую политику из любой мелочи, — сказал посол своему королю, торжественный приём по случаю приезда которого был в Петербурге всего неделю назад. — Он ещё слишком молод, чтобы можно было делать далеко идущие выводы, но, ваше величество, этот юноша ещё доставит вам немало неприятных минут.

— Бросьте, Мардефельд, — сварливо каркнул Фридрих-Вильгельм, едва сдерживая кривляние: его болезнь прогрессировала, и не замечал этого только слепой. — Покажите мне хоть одного коронованного негодяя, который не желал бы унизить Пруссию.

— Однако покойный император Петер...

— Да, я знаю. Бедный мой друг... Когда он три года назад гостил с семейством в Кёнигсберге, я и не предполагал, что мы видимся в последний раз... Но вы уверяли меня, что сын удался в отца.

— Это верно, ваше величество, — сказал господин посол, подливая королю токайского в опустевший бокал. — Но я не уверен, что ваш наследник сумеет поладить с ним, как вы поладили с прежним императором. Учтите также влияние императрицы-матери на сына: эльфы лучше всех умеют, улыбаясь нам в лицо, нас же и ненавидеть. И они не делают особого различия между саксонцами и прочими немцами.

— Странно, императрица Анна показалась мне искренней.

— Единственное, в чём она искренна, так это в своей скорби. Уверен, она и любовника никогда не заведёт. Во всём прочем, ваше величество, я бы не стал ей безоговорочно доверять.

— Я вообще не склонен доверять женщинам, в особенности коронованным.

— Как это мудро, ваше величество...

Дипломату жизненно необходимо умение чувствовать чужие взгляды, обращённые к его персоне. Мардефельд развивал это чувство годами, и добился внушительных результатов, так что взгляд мальчика-императора перехватил практически мгновенно. Десятилетний мальчишка смотрел на него, словно взрослый: оценивающе, будто хотел спросить — мол, а ты мне на что сгодишься?.. Почему-то ему, тому самому битому волку, стало от этого немного не по себе.

"Что вы такое, ваше императорское величество?.. Кто вы?"

Петербург в который уже раз подтверждал свою репутацию города с мерзопакостнейшей и малопредсказуемой погодой в любую пору. Вчера, когда готовились праздновать день рождения императора, было ясно и холодно. А сегодня — нате вам, дождь хлещет, и нездоровым, обманчивым ноябрьским теплом веет. Мостовой не видать, будто небеса решили продемонстрировать, сладко ли жилось во времена библейского потопа. И никто не завидовал тем, кого ненастье застало вне дома.

Ещё менее стоило завидовать солдатам, коим выпал черёд нести караул вне стен дворца или крепости. Это у пограничных шлагбаумов и на въездах в город поставили деревянные будочки с окошками, нарочно для караульных, дабы не мокли они, службу свою исправляя. Ставить у стен дворца нечто подобное Пётр Алексеевич счёл невместным. Подумывал, правда, об устроении нарочитых навесов от непогоды, да воплотить свой замысел не успел. Императрица же рассуждала иначе: если корявые дощатые будки у дворцовых входов будут смотреться на манер собачьих, а сие есть оскорбление гвардейской чести, то караулы стоит перенести ...за двери. Внутрь. Хотя бы во время ненастья. Вот с патрулями городскими, к сожалению, так поступить не получится. Их дело — блюсти порядок на улицах в любую погоду.

Вот им, патрульным, поручик Геллан завидовал менее всего на свете.

Ему-то хорошо. Его рота разведки, сформированная ещё в Ингерманландском драгунском полку и разведённая ныне по двум гвардейским, в мирное время ведала охраной особы государя и его ближнего круга. А эти празднества... Кому увеселения, а кому сплошная головная боль. Прошли те времена, когда государь мог спокойно расхаживать по городу, словно простой обыватель. Впрочем, прошли эти времена не только в России. Ранее просто поговаривали, а теперь точно известно, что и кесарь австрийский, и король английский, и король французский без натасканной охраны на улицу носа не высовывают. Да и покушались уже на мальчишку, тогда ещё наследника престола. Его отец многим стоял поперёк горла. Но отца уже нет в живых, а сын — царствует, но не правит. Правит императрица-мать, урождённая княжна Таннарил, так что не слишком многое поменялось. Мальчик, формально получивший власть над огромной страной, тоже нарушает планы многих политиков, как вовне России, так и внутри неё. Дети имеют свойство вырастать, и однажды он станет не только царствовать, но и править. Сын и вправду в отца удался. Ничего хорошего для желающих безраздельно распоряжаться Россией это не означало, а, стало быть, мальчику нужна охрана. И охраняли его на совесть.

Геллану это было известно лучше прочих.

Поначалу ему, альвийскому воину, труднее всего было приучить себя подчиняться людям, имеющим более высокий чин. Ведь он за свою долгую жизнь привык на людей охотиться, а здесь — их мир, их бог, их законы. Пришлось свернуть свою гордыню в плотную трубочку и засунуть ...словом, далеко. С богами не спорят. Позже, приглядевшись к сослуживцам-людям, Геллан поневоле научился адекватно оценивать их способности. В его роте, в Преображенском полку, и у семёновцев тоже, сейчас служат не одни альвы, и вполне по делу: отбирал-то лучших. А лучшие людские воины не уступали альвийским. Но самое трудное ждало его впереди, когда его пригласили на приватную беседу с вице-канцлером. Конечно, воины не выбирают, кому подчиняться. Воинами командуют старшие по чинам. Но чтобы подчинить охрану государеву штатскому... Впрочем, с царями тоже не спорят. Геллан делал то, что ему велели, самым наилучшим способом, какой знал, но считал, что вся эта придворная заумь добром не кончится.

Его служба не круглосуточная, хвала богу этого мира. Утром, когда празднество давно закончилось, он сдал пост и отправился на конюшню — за своей кобылой. Той, прежней гнедой кобылицы, что родилась в мире альвов, уже не было в живых. В Азове появилась возможность выбирать, и он подобрал похожую, как мастью, так и своими качествами. Даже имя ей дал в память предшественницы: Фиидин — Душа Ветра. Конечно, полк пехотный, но он же не солдат, а офицер, притом пришедший из драгун, и к его чудачеству — собственную лошадь завёл, ишь, барин какой! — отнеслись с пониманием. Иные офицеры поступали точно так же, чтоб не месить грязь, возвращаясь... нет, не на квартиры. Преображенский и Семёновский полки давно уже обитали в Гвардейской слободе. Солдаты — в многоместных избах. Средний офицерский состав — в двухместных. Ну, а штаб-офицеры проживали единолично, если, конечно, не семейные. Геллан тоже делил избёнку с поручиком второй роты, но тому как раз утром пришёл черёд заступать в караул. Денщиков у них пока не было, сами справлялись, и оконца его обиталища, насколько альв мог разглядеть с дороги, были темны.

Семьи Геллан так и не завёл, некому было его ждать.

Устроив Фиидин на конюшню, альв неспешно отправился ...домой, если так можно выразиться. Этот караул был на редкость нервным, спать хотелось прямо-таки нечеловечески, пардон за каламбур. Привычно борясь с приступами сонливости — а ведь это тоже признак неизбежного старения — господин поручик старался не ступать по протоптанной тропинке, которую развезло из-за дождя. Неслышно и легко, как умели, пожалуй, одни альвы, шагал по жухлой траве, думая о тёплой печи и чистой постели. Наверное, только потому и поздно сообразил, что что-то здесь не так.

В избе явно кто-то был, и этот "кто-то" не имел отношения к его соседу из второй роты: того он совершенно точно видел среди явившихся на смену. Один быстрый взгляд на дверь — ну, точно, отперта, и аккуратно прикрыта, чтобы не возбуждать подозрений. И осторожные, на грани слуха, шажки там, внутри.

Такого безобразия альвийская душа стерпеть не могла.

Разведчик обязан, в случае необходимости, всё делать очень тихо и очень быстро. Иначе не выживет. Геллан всё сделал как по писаному — тихо и быстро. А, поди ж ты, спугнул незваного гостя: тот, едва заподозрив опасность, что-то быстро сунул за пазуху и тенью метнулся к оконцу. Вряд ли он вообще разглядел, кто к нему бросился. Но — ловкий, зараза! — заметался так, что не изловишь. Сообразил, что у окна его точно перехватят, и попытался обманным рывком проскочить в сторону двери. Вот тут Геллан счёл себя не на шутку уязвлённым: он, опытный разведчик, вынужден ловить какого-то воришку по всему дому, вместо того, чтобы скрутить его одним несложным приёмом. Что ж, сам виноват, спать не надо на ходу.

Тихий свист вылетевшего из ножен клинка, прыжок, грохот сбитого со стола медного кувшина — и таинственный незнакомец наконец прижат к стене. Уже в сенях: и впрямь ловок, засранец. А лезвие кинжала приставлено к его кадыку.

Вот и всё. Зря Геллан на себя наговаривал. Теперь скрутить негодяя, выяснить, что он успел стащить, и сдать под арест до поры, пока полицмейстеру не сообщат.

— Э-эй, ты чего! — неожиданно возмутился прижатый к бревенчатой стене пленник. — Не по чести это! Я на тебя с ножичком не кидался! Я честный вор, не душегуб какой!

Альв так удивился, что забыл рассердиться. Иначе врезал бы говоруну в челюсть, чтобы и дух вон. Застигнутому вору полагается бояться, злобиться, в крайнем случае, умолять не выдавать на расправу, ссылаясь на многочисленных голодных детишек, а этот возмущается. Каков наглец!

— Честный вор, — едко улыбнулся альв, и не думая убирать кинжал. — Холодное пламя. Горячий лёд... Что украл, ты, честный?

— Жрать была охота, — пойманный почему-то сник и виновато засопел. — Хлеб на столе взял. Ну... кошелёк ещё. Так там медь одна...

В сенях темно, утро хмурое, ноябрьское, сквозь щели проникает так мало света, что человек, вероятно, ничего не видит. Но альву достаточно, чтобы разглядеть незадачливого воришку. Маленький, щуплый подросток, на вид лет тринадцати, не старше. Тулупчик старый, драный, с чужого, куда более широкого плеча. Шапка крестьянская, выглядит поновее. Не иначе воровская добыча. А сапоги такие позорные, что их последний нищий постыдился бы надеть, предпочёл бы ходить в собственноручно сплетенных лаптях. Картину дополняло худое, востроносое лицо в обрамлении на диво чистых белобрысых волос. Не стриженых в кружок, по-крестьянски, а длинных, до плеч. Как ныне заведено у служилого дворянства. Это, да ещё правильная речь, пробудило у Геллана любопытство. Что за птица залетела? Да и ловок, шельма, едва его поймать удалось. Не будь альв разведчиком, так и не поймал бы.

— Кто таков? — не меняя тона и не убирая кинжал поинтересовался господин поручик.

— Захар, Фёдоров сын, — едва слышно прошептал воришка. — Ты б отпустил меня, братец, а? Я ведь и правда с голодухи ворую...

— К поручику лейб-гвардии положено обращаться "ваше благородие", — с ноткой насмешки проговорил альв.

— Это ежели простец какой, а я ведь, как и ты, сын дворянский. Озеровы мы, дворяне орловские.

— Если сам без чинов, так и обратиться с вежеством не зазорно. А что же ты, сын дворянский, честной службой не кормишься?

— Рад бы, — сопляк шмыгнул носом. — Да не берут на службу. Хотел в солдаты записаться, годков мне шестнадцать, взрослый уже. Сказали, ростом не вышел. Сунулся по статской части, а там, коли руки своей нет, так иди на все четыре стороны. Кому сирота нужен-то?

Так этому заморышу шестнадцать? Ещё любопытнее.

— Воровство — дело бесчестное, — напомнил Геллан.

— Угу. И опасное, — последовал ответ. — Только, когда живот к спине липнет, не о чести думаешь, а как бы выжить.

— Давно воруешь?

— Недавно. С лета, как деньга кончилась. Говорили мне, на паперть иди. Не смог.

А ведь он не лжёт. Говорит не всю правду, но до вранья не опускается. Проще всего, конечно, сдать воришку кому положено, и забыть о его существовании. Но... Нет, Геллану не стало жаль сопляка. У каждого живого существа есть свой дар от бога, и этот щуплый человечек тоже получил свою долю — невероятную ловкость. Его не всякий альв поймает, не говоря уже о людях.

Такой дар должен приносить пользу. Следовательно, надо вложить этому парню в голову нужные мысли.

— Что ж, сын дворянский, — сказал он. — Отпускать тебя не стану. За беспокойство ты мне отслужишь. Проявишь себя хорошо — поручусь, если иной службы искать будешь. А украдешь хоть полушку...

— Не стану, — парень дёрнул головой, насколько мог — острое, как бритва, лезвие всё ещё находилось в опасной близости от горла. — Служба будет — службой и прокормлюсь.

— Вот и ладно. Потому что служить будешь пока за кормёжку и крышу над головой. Одежду выдам, и чтоб берёг её. Ясно?

— Ясно.

— Не слышу.

— Ясно, ваше благородие, — в голосе воришки послышалась — надо же! — нотка иронии. Ну, точно: дворянин. С гордостью. Ничего, службе гордость не помеха.

Геллан неуловимым, текучим движением отступил на шаг и точно воткнул кинжал в ножны.

— Поди, свечу зажги, Захар, Фёдоров сын, — сказал он, будучи уверен, что воришка кинется к двери, бежать.

Не кинулся, действительно пошёл к печке, чтоб запалить свечку от лучинки. Зажёг, выложил на стол свою жалкую добычу. Разгоревшийся огонёк осветил завёрнутую в тряпицу краюху хлеба и тощий кошелёк с медяками. Парень обернулся, явно желая что-то сказать, да так и застыл, словно к полу прирос.

Захудалый дворянчик из провинции, вполне возможно, никогда не видел альвов. Об этом Геллан подумал только сейчас.

— Что встал, сын дворянский? — поручик сделал вид, будто ничего эдакого не произошло. — Вон, на стене кольцо колбасы висит. Неси сюда, завтракать будем.

— Сл-лушаюсь, ваше благородие, — впервые выдержка изменила парню. Но не струсил, не бросился бежать. А в глазах, вон, уже огонёк интереса разгорается.

Вымуштровать его как следует — в разведке такому ловкачу цены не будет.

Политика — дело грязное.

Говорят, что грязнее войны ничего нет. Раннэиль довелось повоевать не один век в родном мире и два года в этом, чтобы отчасти согласиться. Да, на войне кровь, грязь, дерьмо и блевотина. Да, доводилось убивать не только вооружённых врагов, но и тех, кто не мог себя защитить — раненых, женщин, детей. Но, пока ты жив, кровь и грязь можно смыть, всю жизнь молиться за упокой душ убитых тобой невинных, и, как уверяет христианское вероучение, искупать грехи, творя добро. Но что прикажете делать, когда ты не самолично убиваешь людей, а посылаешь армии? Что делать, если твои слова, негромко произнесенные в кабинете, спустя некоторое время отзовутся то артиллерийскими залпами, то политическим скандалом, то проклятиями, притом, вовсе не обязательно в твой адрес? Политика — это обман, предательство, вероломство... Словом, тот ещё букет добродетелей. Но в том-то и состоит ирония судьбы, что если правитель не пустится во все тяжкие, нарушая едва ли не все десять заповедей, погибнет куда больше народу. Причём, именно в той стране, которую этот самый правитель поклялся перед богом хранить и защищать. Жить, и помнить об этом каждый миг своей жизни куда хуже, чем жить и помнить зарубленную женщину, которая всего лишь пыталась отвлечь внимание лесных налётчиков от своих детей.

Для Раннэиль, альвийской принцессы, в том не было ничего нового. Альвы в этом смысле от людей не отличались ничем. Разве что меньше открыто лгали, предпочитая утаить часть правды.

Когда приедет брат, она обязательно задаст ему два вопроса. Те, которые, по-хорошему, должна была бы задать ему десять лет назад.

А сейчас... Сейчас ей предстояло заняться политикой.

Гогенцоллерны, отец с сыном, ведь не просто в гости приехали. И не просто с ответным визитом. Все эти сантименты остались позади, на официальных церемониях и совместных обедах. Помнится, Фридрих-Вильгельм даже напросился посетить Петропавловский собор, и пустил скупую мужскую слезу у могилы своего друга. Раннэиль показалось, что хотя бы в этом король был искренен. Она-то помнила, что её супруг вызывал у окружающих какие угодно чувства, от беззаветной любви до жгучей ненависти, но эти чувства неизменно оказывались настоящими, шедшими из глубин самого существа. Фальшивить перед ним, перед исходившей от него душевной силой, удавалось разве что светлейшему, и то не всегда. Но короли слеплены из другого теста. Княжна Таннарил, ставшая императрицей всероссийской, знала это по себе. У Фридриха-Вильгельма была "замечательная" репутация тупого солдафона и любителя муштры. Вспыльчив и гневлив был без меры, а зачастую и без причины. Альвийские целительницы уже доложили о результатах наблюдений за королём, и в один голос с лейб-медиками огласили диагноз: порфирия. Диагноз, звучавший приговором как королевской печени, так и рассудку, ибо болезнь эта, поражавшая и то, и другое, была неизлечима, и почти всегда приводила к слабоумию. Но болезнь и скверная репутация не мешали ему быть весьма неглупым политиком. Фридрих-Вильгельм фон Гогенцоллерн прекрасно понимал ограниченность ресурсов и влияния Пруссии, потому старался, при наличии неважной репутации, ни с кем всерьёз не ссориться. А по возможности заключать союзы. Три года назад Романовы провели целый месяц в Кёнигсберге, будучи приглашены королевским семейством Пруссии. Помимо общения за обеденным столом и прогулок, речь шла именно о союзнических отношениях между Петербургом и Берлином. Союз между державами было решено укрепить династическим браком. Переписка о том шла уже не первый год, отец-император желал выдать подрастающую Наташу как можно выгоднее. А заодно хоть немного выбить Пруссию с английской колеи. От такой перспективы не были в восторге ни в Лондоне, ни в Версале. Гегемоны рассматривали и Пруссию, и Россию в качестве инструментов собственной политики, но никак не в качестве самостоятельных игроков. Гогенцоллерны кривились, но терпели такое отношение. А Петра Алексеевича оно просто бесило. В результате — большой союзный договор вот-вот будет подписан, помолвка Карла-Фридриха с царевной должна состояться буквально на днях, а там и венчание не за горами. И всё же...

Всё же Раннэиль в глубине души была против. Дело было вовсе не в чувствах Натальи Петровны, испытывавшей к своему наречённому глухую неприязнь. Такие вещи альвов никогда не смущали: династический брак в их понимании вообще не оставлял места сантиментам. Всё, что Раннэиль знала о Пруссии и её королях, не оставляло никакого сомнения: в скором времени эта страна поднимет знамя завоеваний, что выронила из ослабевших рук Швеция. А личное знакомство с наследником прусского престола только укрепили её в сомнениях. Даже сейчас, укачивая Машеньку, отказывавшуюся сегодня засыпать без матушки, она не могла не думать о том, что, быть может, совершает большую ошибку.

"Петруша видел возможность создать политический союз, в котором Россия играла бы ведущую роль. Что ж, резон в этом есть. Пруссия в союзе с нами всегда будет подчинённой. Король Фридрих-Вильгельм такому положению не рад, но он видит, что мы менее иных склонны предавать союзников. Его сын, при всём своём уме, к сожалению, всех на свете почитает предателями и клятвопреступниками. Уж не оттого ли, что сам таков?.. Не завидую я Пруссии короля Карла-Фридриха. Он уже сейчас заигрывает с армией, и солдаты зовут его просто "Фриц". Такая фамильярность всегда заканчивается войной... Нет, он не нападёт на Россию. Во всяком случае, пока не сколотит достаточно сильную армию из обломков армий побеждённых соседей. Этому, мне кажется, не помешает ничто. Даже русская королева Пруссии..."

Маленькая дочь сладко спала у неё на руках, и императрица-мать, вновь ставшая просто матерью, тонко и нежно улыбнулась. На кого похожа её малышка? Сложно сказать. Скорее всего, как и братец Павлуша, взяла от отца и матери понемножку. Пускай спит, маленькая. Пускай как можно позже её коснётся вся та политическая грязь, о которой раздумывает мать.

Пускай.

А матушке уже завтра придётся пожинать плоды посеянного много лет назад. Завтра — подписание договора. В воскресенье — помолвка и подписание брачного договора, являющегося дополнением к договору политическому. Слишком долго они готовились, эти договоры, чтобы можно было от них отказаться. Слишком многие в иных, не особо дружественных странах были против них, чтобы пойти на поводу у предчувствия. Значит, союз будет заключён, и, пока жив Фридрих-Вильгельм, Пруссия станет его придерживаться. Это поумерит пыл партии "шляп" в Швеции, а то в последнее время что-то они слишком много стали говорить о реванше. Лиза-то пишет, что едва справляется с крикунами, противопоставляя им не менее голосистых лидеров партии "колпаков", желавших Швеции мира. Но в тех же письмах предупреждает, что король, и, тем более, королева там не всесильны. Пока позиции России в Европе достаточно крепки, Швеция будет вести себя прилично. Но стоит этим позициям хоть немного поколебаться... всякое может случиться.

Раннэиль осторожно уложила дочку в крошечную кроватку, но не покинула детскую, осталась сидеть рядышком. В голову пришла смутная, ещё не оформившаяся мысль, ответ на давно мучивший её вопрос.

Если перед тобой ядовитая змея, надо либо уйти с её дороги, либо убить, либо вырвать ей зубы, если змея по какой-то причине нужна живой. Это прописная истина, известная в обоих мирах. Уйти — не получится, ибо договор. Убить — не выход, по нынешним временам подобные тайны плохо держатся ...в секрете. Значит, змею нужно обезвредить. Но как? Пётр Алексеевич полагал, что для этого будет достаточно связать кронпринца браком. Раннэиль видела, что здесь её супруг просчитался. Из всех женщин мира Карл-Фридрих уважал лишь одну — свою старшую сестру Вильгельмину. Мнение всех прочих дам вместе взятых не значило для него ровным счётом ничего. Разве что императрицы всероссийской он немного побаивался. Вернее, не её самой, а её боевой славы. То-то в этот раз всё о взятии Очакова расспрашивал. Так что не с этой стороны нужно заходить.

Карл-Фридрих лишён уважения к кому бы то ни было, так? Значит, придётся вынудить его уважать Россию. Не добром, так силой. И начинать следует прямо сейчас, пока он ещё не при власти. Как там говорят? "Кошку бьют, а слуге намёк дают"? Кронпринц умён, должен понять, чего от него хотят, и что будет, если он станет плохо себя вести.

Пруссия ещё не "гремела" своими победами, но прусская армия уже служила образцом для подражания. Ах, какая дисциплина! Какое послушание! Какие мундиры! Какие парады! Для далёкого от военного дела обывателя — или аристократа, никакой разницы в данном случае — всё выглядело самым замечательным образом. Стройные колонны отлично обмундированных солдат шагают в ногу, словно единый организм. Но никто не задавался вопросом, какой ценой достигалось это великолепие.

Во Франции того времени солдат по умолчанию считался преступником. Отношение к солдатской доле было соответствующее, и в армию записывался понятно какой контингент. Либо такое отребье, что клейма негде ставить, либо совершенно отчаявшиеся люди, которых от самоубийства удерживала только вера. Офицерского состава это не касалось. Для благородных шевалье и прочих графов с маркизами военная служба была желанным началом успешной карьеры. Пропасть между офицерством и солдатами ужасала. Нечто сходное наблюдалось в Австрии, и усугублялось тем, что рядовой состав в основном состоял из уроженцев национальных окраин империи — славян, итальянцев, венгров, даже цыган — а офицерство почти сплошь немецкие дворяне католического вероисповедания. Редко-редко в списке высших офицеров могла мелькнуть старинная чешская или итальянская фамилия. В Пруссии с этим дела обстояли не в пример лучше. Солдат никто преступниками не считал, офицеры знали своё дело и не лезли в чужое, армию вооружали, одевали и кормили по последнему слову снабженческого искусства. Но, переступая порог казармы, человек превращался в незначительную деталь бездумного механизма. Палки капралов — а в капралы, как правило, набирали изумительных скотов — быстро отбивали стремление думать, даже вне боевой обстановки. За всех думали генштаб и король. Прочие были обязаны, молча, не рассуждая, повиноваться. При любых обстоятельствах.

Анализируя сведения об устроении европейских армий, Раннэиль пришла к выводу, что на этом фоне армия России выглядит весьма пристойно. Пётр Алексеевич брал за образец не пруссаков, а шведов, у которых в самом деле учился воевать по-новому. Постепенно на шведский образец наложились русские особенности, и получилась та самая армия, которая разбила доселе непобедимого Карла Двенадцатого, а четверть века спустя наголову разгромила Крымское ханство и взяла Очаков. Впереди ещё тяжёлая война с Османской империей, но уже выработана привычка побеждать. Это ещё не залог победы, но одна из увесистых гирек, что склоняют чашу весов в нужную сторону. Раннэиль, размышляя об армии, думала над тем, как повысить её боеспособность. Альвы всегда делали ставку не на муштру, а на свободу действий солдата. Воин не должен бояться измять кафтан на привале — следовательно, мундир должен быть удобен в носке и лёгок в чистке. Оружие обязано быть надёжным и неприхотливым, а обувь не должна превращаться в орудие пытки. К тому же, следовало учитывать и суровую зиму, и довольно жаркое лето, а то ходит солдат в шерстяном сукне и башмаках круглый год — летом преет от жары, весной и осенью мокнет под дождями и вязнет в грязи, а зимой клацает зубами на морозе. Все эти мелочи нарабатывались постепенно. Пётр Алексеевич проводил реформирование обмундирования и амуниции не один раз, в последний — незадолго до Крымского похода. Теперь голова о том болит у его вдовы. Она уже имела беседы соответствующего содержания с генерал-аншефом Салтыковым, исполнявшим обязанности главы Военной коллегии. Генерал обещал вскорости представить ей проект на утверждение, а до поры — препоручить кому-нибудь из полковников обмундировать свой полк по собственному усмотрению.

Всё бы ничего, но полковник Троицкого полка слыл пруссоманом...

Когда Раннэиль по своим каналам узнала, какие именно перемены произошли с обмундированием славного полка, отличившегося при взятии Очакова, ей захотелось вспомнить казарменную юность и грязно выругаться. А тут ещё пруссаки в гостях. Гвардейские полки Гогенцоллерны, отец с сыном, уже видели, и были в восторге от оных. Теперь они возжелали узреть новореформированный Троицкий полк — благо, слухи о реформе дошли и до них. Что ж, они хотят это увидеть? Они увидят то, что желают. И даже более того.

— Мундир. Меч. Седлать коня.

Такой её прусские гости ещё не видели, не так ли?

Солдатская слобода, в которой квартировал Троицкий полк, была выстроена за городом на Выборгской стороне. Всё как везде: многоместные избы для рядовых, трёхместные — не гвардия, чай — для младших офицеров, и одноместные для штаб-офицерства. Обязательный плац для упражнений, склады, огороды за частоколом, что заводили семьи солдатские. Женатых было немного, но и наличных баб с детишками следовало кормить, а в полковых списках они не числились. С земли и кормились. И нововведение, взятое не иначе, как с флота — кашеварня с длинными столами и скамьями, где трапезничали солдаты славного Троицкого полка. Впрочем, гости явились не кашеварню обозревать. Хотя, что папаша, что сын Гогенцоллерны не брезговали отведать из солдатского котла, но сегодня они здесь не за этим.

Мальчик-император пригласил высоких гостей ради произведения смотра полка, с которого собирались начинать очередное реформирование обмундирования всей армии. Разумеется, мать-регентша тоже была здесь. И личная охрана — преображенцы особой роты, и неизменная Лиассэ, к которой за десять лет все давно привыкли, считая чем-то вроде ангела-хранителя императрицы. И почётный караул для прусских гостей из числа семёновцев. Как же без почётного караула? Словом, кортеж получился внушительный. Этому король Фридрих-Вильгельм нисколько не удивился. Сам, помнится, привёл в Кёнигсберг полк потсдамских гренадер и устроил парад в честь высокопоставленных гостей. Прусского короля удивляла женщина в драгунском мундире. Слухи слухами, а увидеть своими глазами, согласитесь, это совершенно иное дело. Императрица сидела в седле так же ловко, как и прочие её сородичи из военного сословия, с которыми король близко познакомился в Петербурге. У её бедра болтался меч нездешней работы, а офицеры из числа немцев, участвовавшие в штурме Очакова, в один голос уверяли, что этим мечом она неплохо орудует. Словом, повод для удивления у Фридриха-Вильгельма, всегда низко ценившего женскую половину человечества, имелся.

"Погодите, ваше величество, — не без иронии подумала Раннэиль. — Вы ещё не так удивитесь".

— Какой чудесный вид! — прусский король восхищённо цокнул языком, обозрев вытянувшихся во фрунт солдат. — Сколько я бился, чтобы мои лентяи научились держать строй... Ах, если бы у меня было хотя бы несколько полков столь великолепно вышколенных солдат!..

Раннэиль сделала вид, будто не поняла столь прозрачного намёка, и послала королю в ответ очаровательную улыбку.

— Сейчас государь, мой сын, проедет вдоль строя, а затем примет рапорт полковника, — негромко сказала она, сменив тему. — Почту за честь, если вы составите нам компанию.

Фридрих-Вильгельм просиял: принимать парады и проезжать со шпагой наголо вдоль строя он любил самозабвенно. Однако не за ним, а за его сыном наблюдала императрица-мать. Карл-Фридрих тоже радостно оживился, но при том смотрел на русских солдат оценивающе. Словно прикидывал, каковы они будут в бою, если придётся против них сражаться.

Прусский кронпринц уже видел в них врагов. И с этим надо было что-то делать.

— Лиа, — Раннэиль чуть повернула голову, зная, что верная подруга уже напрягла слух. — Сделай одолжение.

— Кому-то надо шею свернуть? — иронично отозвалась воительница.

— Что ты, ради такой мелочи я бы не стала тебя беспокоить. Просто... сейчас кое-что будет. Ты переводи нашим гостям всё, что скажем мы с сыном.

— Дословно?

— Дословно.

Сзади донеслось тихое язвительное хмыканье. Лиа терпеть не могла политику, но в таких каверзах, какую задумала царственная подруга, участвовала охотно. Альвы вообще любили разного рода розыгрыши, когда безобидные, а когда и не очень.

Кажется, прусским гостям сейчас будет не до веселья.

— Довольно, — Петруша, не дослушав до конца рапорт полковника, с самым серьёзным видом оглядел стройные ряды солдат — фузилеров и гренадер. — И полк в полном порядке, и строй держат похвально, и вид имеют здоровый. Мундирчики только худы больно.

Высокие гости спешились. Улучив момент, мальчишка подмигнул матушке: он был в игре. Для него и впрямь всё происходящее было весёлой игрой.

— Как, ваше императорское величество — худы? — обиженно воскликнул полковник. — Лучшее сукно заказывал, самолично проверял!

— А пошто они белые, будто у флотских? — не унимался мальчик. — В эдаком мундире ни присесть, ни спать в чистом поле ложиться, ежели от обозов оторвались. Только и останется, что на ногах торчать... А пошто полы спереди подрезаны? А пошто гетры на пуговках, словно у мекленбуржцев? А на кой солдату белый парик?

— Ваше императорское величество, ради единообразия сие сделано, — полковник уже догадался, что юный царь недоволен, но никак не мог взять в толк, чем именно. — Так то чернявые, то белобрысые, а то и вовсе рыжие в строю — а так все на един манир. Да и для красоты опять же.

— Перед кем им красоваться-то? — фыркнул Петруша. — Вот, матушка в красоте толк знает. И в деле воинском тоже толк знает. Пускай скажет, каково сие выглядит.

— Ужасно, — Раннэиль покачала головой. — Просто ужасно. Выглядит так, словно вы ограбили всех непотребных девок Петербурга, да напялили эти тряпки на солдат.

— Но, матушка государыня, — вконец разобиделся полковник, — как же так? Ведь у его величества короля прусского таково солдаты обмундированы, и никто не жалуется!

— Солдат и не должен жаловаться, — альвийка нарочно говорила достаточно громко, чтобы её слышали все заинтересованные лица. В том числе, и солдаты, хотя бы некоторое их число. — Но долг командира в том, чтобы его подчинённые преуспевали в деле воинском, а не в красоте. Для того и мундир должен быть таков, чтобы встал — и в бой.

— О том и думаю, матушка государыня.

— Правда? — Раннэиль тонко улыбнулась... и медленным движением вытащила меч из ножен. — Сейчас и проверим... Ты, ты и ты! — кончик меча указал на троих солдат из первого ряда. — Багинеты примкнуть!

Она помнила этих солдат. Она видела их накануне штурма Очакова, и после, когда крепость была захвачена. И солдаты её помнили. Знали, что не пряталась за спинами, а пошла на штурм в числе первых, рискуя жизнью. Может быть, именно эти солдаты после и распускали байки о том, как царица самолично целый батальон турок зарубила. Неважно. Главное, что авторитет императрицы-регентши после взятия Очакова в армии поднялся до небывалых для женщины высот. Оттого и приказ её солдаты исполнили в точности, примкнули багинеты, даже не задавшись вопросом, зачем ей это потребовалось.

— Отлично. Теперь — атакуйте меня, — жёстко произнесла она, и, увидев, что солдаты опешили, добавила для ясности: — Это приказ!

И под изумлёнными взглядами прусских гостей, которым с превеликим удовольствием всё переводила графиня Александра Лиассэ, перед строем завязался короткий показательный бой. Альвийская принцесса-воительница против троих хорошо обученных и прошедших боевое крещение пехотинцев. Меч против трёх ружей с багинетами, пусть и незаряженных. Раннэиль пришлось продемонстрировать всё, на что была способна. Она изрядно вываляла троих здоровенных парней в пыли — обманчивое осеннее тепло просушило грязь, оставшуюся после дождей — но и самой пару раз пришлось уходить от ударов перекатом. Наконец она сшибла с ног третьего, самого упорного, и, чувствуя непривычную тяжесть где-то в районе сердца, вбросила меч в ножны.

— Довольно, — сказала она, поднимая с земли и отряхивая треуголку. Отчего-то шляпы плохо держались на её голове. — Молодцы. Встать в строй.

Если зелёный кафтан императрицы был запылён, но после пары энергичных встряхиваний и взмахов жёсткой щётки принял бы пристойный вид, то на белые мундиры её потешных супротивников жалко было смотреть. Тут без прачек не обойтись. И парики набекрень, и треуголки тоже потеряли. У одного пуговица с мясом выдрана, у другого гетры вымазаны от колен до щиколоток, и там пуговиц недостаёт, болтаются.

— Видали? — альвийка сурово взглянула на полковника, до которого наконец дошло, из-за чего на него гневаются. — Завтра им в бой. А они всю ночь, вместо отдыха, будут стирать штаны и выколачивать пыль да вшей из париков, чтоб противника красотой своей насмерть поражать. Много такие солдаты поутру навоюют?

— Солдаты прусского короля слывут лучшими в Европе, матушка государыня, — напомнил полковник. — Пётр Алексеевич заповедал нам у лучших и учиться.

— Не с того вы начали: не мундирами они сильны.

— Так-то, — Петруша, не снимая с лица маски суровости, одарил полковника внимательным взглядом, отчего тому сделалось нехорошо. — Солдаты — не бабы, чтобы красоваться. Вернуть всё, как было, а непотребство это убрать.

Краем глаза Раннэиль продолжала следить за реакцией пруссаков, и отметила, как посерьёзнели отец и сын. Кажется, они оба поняли её намёк.

Пожалуй, это к лучшему. А нарождающееся пруссачество в армии она искоренит. Слепое копирование чужих образцов никогда ещё до добра не доводило.

— Видели, папенька?

— Видел, видел, сопляк. Императрица нам обоим урок преподала: вы, мол, там у себя в Пруссии думайте, что хотите, но здесь, мол, я хозяйка. Коронованное бабьё... Одни неприятности от них.

— Боюсь, папенька, императрица Анна сегодня показала, что намеревается командовать не только в России, но и в Пруссии.

— Опять ты за своё? На кой чёрт ей Пруссия? У неё одна провинция, и то больше нашей страны, а ты так и помрёшь дураком, если будешь всех своей меркой мерить... Я тебя, обманщика, насквозь вижу!

— Подозревая русскую императрицу в стремлении командовать Пруссией, я нисколько вас не обманываю, папенька. Вспомните, что она — эльф. А эльфы, что в наших сказках, что в действительности, всегда склонны к злым шуткам над людьми ...и обману.

— Эльф... — хмыкнул король, немного поостыв. — Покойный король Саксонии, помнится, уменьшил их численность вдесятеро.

— Что не помешало оставшимся в живых эльфам поставить Саксонию на грань разорения... Они опасны, папенька. Все опасны. И русские, ставшие недопустимо сильными в последние тридцать лет, и эльфы, прибившиеся к русским, и их остроухая императрица, и даже юный император. Не уверен, но, боюсь, что на отца он похож только внешне. В глубине души это может быть такой же эльф, как его матушка.

— А если нет? Если ты ошибся — что тогда?

— Опасность, даже потенциальная, подлежит искоренению.

— Тогда воюй со всем миром, дурак! — взбеленился король. — Получишь колотушек — не смей жаловаться! Послал господь сыночка... Твой братец Август-Вильгельм куда больше похож на короля, чем ты!

— В вашей воле лишить меня наследства, папенька, но время покажет, что я был прав. А братец Август... — кронпринц невесело улыбнулся. — Поверьте, если ему суждено стать королём, он будет делать то же самое, что намереваюсь делать я. Такова судьба Пруссии — вооружённой рукой наводить в Европе порядок. Наш порядок, папенька. И лучше, если вашим наследником буду я — потому что, в отличие от моего любимого брата Августа, я не стану колебаться.

— Всё-таки ты собрался воевать со всем миром, — покачал головой король-отец. — Может, в твоём котелке, что ты принимаешь за голову, и варится какой-то план. Может, на первых порах тебе и улыбнётся удача. Но на одной удаче ты далеко не уедешь, а на прочее у тебя попросту не хватит пороху. В особенности если станешь задирать Россию. Думаешь, я бы сам отказался прирезать к своим владениям парочку русских провинций? Нет, конечно. Но, когда я познакомился с императором Петером, понял одну вещь: это великий правитель великой страны. И не нам с нею тягаться.

— Его более нет. Россией правят мальчишка и женщина.

— Зато есть сама Россия. И в ней полным-полно русских. Ты не обольщайся, сын мой, и поменьше слушай враки всяких там баварцев и гессенцев, изгнанных за полную негодность к службе. Русские сломают тебе шею, если вздумаешь сделать их своими врагами.

— Значит, я сделаю их своими лучшими друзьями.

— Опять твои шуточки?

— Я не шучу, папенька. Я действительно собираюсь сделать то, что говорю. И это, пожалуй, будет неплохая стратегия...

Петербург строился.

Строили здания, мосты, рынки, гостиные дворы, разбивали парки и широкие зелёные аллеи. Таврийский мост только-только завершили, а ещё летом были возведены опоры нового, что должен был соединить Васильевский остров с Выборгской стороной, и по оным опорам проложен временный деревянный настил. Теперь застраивался и сам Васильевский. Часть зданий, пришедших за двадцать с лишним лет в негодность, пришлось снести, вместо них стали возводить доходные дома от казны. Не фасады, как ранее, а полностью. Первые несколько домов уже построили, и в них въехали жильцы: казённые квартиры были, конечно, неказисты, но и обходились недорого, оттого селиться здесь начал мастеровой люд. Уже настилали кровлю на здании нового Морского корпуса, в будущем году как раз намечен переезд Навигацкой школы в Петербург. А то, стыдно сказать, будущих морских офицеров обучают в сотнях вёрст от моря... Таможня, галерные верфи, склады, особняки... Церкви, аптеки, конторы, новое здание Академии наук... И, конечно же, дворцы. Столица, как-никак.

Зимний дворец императирца-мать пока не тронула, но решила как следует обустроить Летний. Пётр Алексеевич до седых волос жил, словно цыган, в дороге, а то, что строил для себя, сложно было назвать жильём. Когда остепенился, выстроил Зимний дворец. Но на лето переезжал с семейством именно в Летний. Раннэиль эта дача-переросток не нравилась: маленькая, тесная, неудобная. Печку там соизволили поставить только тогда, когда альвийка выдвинула мужу ультиматум, шантажируя его здоровьем детей: в промозглое сентябрьское ненастье царское семейство начинало дружно чихать и кашлять. Теперь, оставив внешние стены нетронутыми, летнюю резиденцию радикально перестраивали внутри.

Строительная эпидемия заразила и князя Меншикова.

Отстранённый от власти и казённых предприятий, крепко сидящий на крючке у тайной службы, светлейший утешался денежным участием в самых разных коммерциях, от плетения канатов до производства стекла. Доход с того, понятно, был не такой большой, как на военных поставках, зато верный и безопасный. Князь увлёкся строительством жилья, предназначавшегося для людей с деньгами. Его гостиные дворы быстро стали символом богатства... и отсутствия вкуса. Потому там крайне редко можно было увидеть какого-нибудь иноземного вельможу, зато часто встречались купцы, как иноземные, так и свои, желавшие прихвастнуть, что у них хватает денег снять комнаты в "меншиковских" домах. Доход на тщеславии — тоже верный, здесь Данилыч не просчитался. Но коммерция коммерцией, а скука всё же его одолевала. Князь откровенно тосковал по тем денькам, когда имел власть, сравнимую с императорской. Что по сравнению с этим его нынешние дела? Так, делишки. Честолюбие требовало своего. Пока был жив Пётр Алексеевич, светлейший старался лишний раз не высовываться. Набедокурил достаточно, чтобы опасаться за сохранность головы на плечах. Но вот главной острастки не стало. Какое-то время князь присматривался к обстановке. Императрицы он побаивался, и не без оснований. Но, поскольку его никто не трогал, и даже более того — награду получил за верность престолу — у князя снова зачесалось честолюбие. Вскоре после возвращения из Очакова Раннэиль заметила, что светлейший зачастил во дворец. Поводы были самые невиннейшие: коммерция, участие в концессиях. Эти вопросы регентша обсуждала с ним охотно. Но в конце лета преставилась давно хворавшая княгиня Дарья Михайловна. Относив траур положенные сорок дней — иначе общество бы осудило — светлейший стал бывать при дворе ежедневно. Зазывал в гости юного императора, зная, что одного Петрушу никто не отпустит, с матушкой и братцем явится. Презенты стал подносить, да такие, что грех отказаться: взял, к примеру, и обновил амуницию преображенцам за свой счёт, на самое лучшее не поскупился потратиться.

Раннэиль принимала эти подарки с философским спокойствием, словно нечто само собой разумеющееся. О себе она думала в последнюю очередь. Кажется, светлейший этого так до сих пор и не понял.

Он заблуждался ещё кое в чём, и регентша, которой эта ненормальная ситуация начинала порядком надоедать, вознамерилась расставить всё по своим местам. Предупреждение, переданное через тайную службу, насколько она знала, дошло до адресата. К сожалению, князь был из тех, кто мог и внять оному, и, напротив, явиться выяснять отношения. Ко второму варианту следовало быть готовой в любой момент: Данилыч не утруждал себя такими глупостями, как запись на приём, другу семьи, мол, можно и простить такую вольность. Раннэиль знала, что за ним не только грехи водятся, но и настоящие, не выдуманные заслуги. Мало кто сделал для организации русской армии столько, сколько Меншиков. Не без выгоды для себя, но то уже из разряда грехов. Отказывать ему от дома было пока не за что.

Обычный приём подошёл к концу, и императрица-регент с огромным облегчением закрылась в кабинете. Отчего-то сегодня просители особенно её раздражали. То ли дело было в отвратительном настроении с самого утра, то ли сами просители были сегодня особенно неприятны, то ли сказывается напряжение душевных сил, в каком она жила последний год. У альвов крепкое здоровье, но и оно не бесконечное. К такому ритму жизни остроухие просто не привыкли. "Надеюсь, — подумала Раннэиль, устало глядя в окно, — я состарюсь и помру раньше, чем мозги откажутся мне служить. Да, князь совершенно прав, нужно иногда устраивать себе отдых... А вот и он, лёгок на помине".

Значит, решился на откровенный разговор? Пусть. Всё равно это ничего не изменит для неё лично.

Вваливаться без доклада к императрице — дурной тон. Это Раннэиль объяснила Данилычу давным-давно, лет десять назад. Объяснение вышло настолько доходчивым, что по сей день князь Меншиков, имея намерение о чём-то поговорить с государыней, сперва справлялся у секретаря — примет ли? И сейчас альвийка слышала сквозь дверь, как он интересуется у Ермолова, может ли ея величество уделить ему полчаса времени для приватной беседы.

— Может, может, — она решила не ждать невесть чего, а атаковать первой. Раскрыла дверь и с холодным, как у мраморной статуи, лицом показалась на пороге. — Я уже думала посылать за вами, князь, но раз вы пришли сами, давайте поговорим... Василий Васильевич, — это уже секретарю. — Подготовьте сегодняшние письма, я прочту после того, как поговорю с его светлостью. Не думаю, что разговор будет долгим.

— Да уж, матушка государыня, навряд ли разговор будет долгим, — едва закрыв за собою дверь, Данилыч сходу перешёл в контратаку. — Не доверяешь мне — так прямо и скажи. А то псов своих посылаешь, чтобы намёки делали.

— Не забывайтесь, князь, — ледяным тоном произнесла альвийка. — Я вам не прислуга, чтобы меня отчитывать.

— А разговорчик-то славно начался — прямо штыковая атака, — кисло усмехнулся князь. — Остриё против острия. Может, оно и так. И впрямь забылся я, да только от обиды сие. От несправедливости. Пётр Алексеич, царствие ему небесное, от казны меня отдалил, но советами моими никогда не пренебрегал. А ты? Задвинула меня ...в коммерцию, к купчишкам. Слова мои мимо ушей пропускаешь... Брезгуешь с мужиком общаться?

— Ваша светлость, — подчёркнуто учтиво сказала Раннэиль, сохраняя на лице каменное выражение. — Вы сейчас были неискренни. Вас обидело совсем не то, о чём вы изволили говорить.

Она ждала всякого — и потока обвинений, и гнева, и обиженного хлопанья дверью. Со светлейшего бы сталось. Но никак не ожидала, что он... растерянно замолчит, будто не зная, что сказать.

— Да, — сказал он минуту спустя. — Твоя правда, матушка. Не то.

— Скажете, что именно?

— Скажу — так голову мне снимешь за дерзость.

— Значит, я верно поняла ваши... намёки, князь. И вовремя передала вам свой намёк. Но раз вы пожелали играть в открытую, будь по-вашему. Знайте: у меня не будет ни мужа, ни любовника. Надеюсь, вы не станете спрашивать, почему.

Кого-то другого её аргумент бы не убедил. Но светлейший точно знал, что она не притворяется, и не прикрывается политической необходимостью. Кажется, именно это задевало его сильнее всего прочего.

— К тому же... — продолжала Раннэиль, отвернувшись к окну, за которым синели вечерние сумерки. — Вы уж извините, князь, но с вашей стороны было крайне некрасиво столько лет обижаться на друга за то, что он предпочёл дружбе женщину.

— Не только за то, — каким-то странным, глухим голосом проговорил он. — Но и за то, что женщина предпочла моего друга.

— Откровенно, — альвийка обернулась и обдала его холодным взглядом.

— Сама напросилась, матушка.

На языке вертелось, что, дескать, он себя переоценивает, и никогда никого в жизни не любил, кроме своей сиятельной персоны. Но Раннэиль удержала язык, не позволив ему произнести эти слова. Не потому, что такая обида окончательно похоронила бы и тот бледный намёк на дружбу, какой возник между ними за десяток лет, но и потому, что это было неправдой.

Данилыч был далеко не образцом для подражания. И семьянин скверный, и чиновник, и дружбу свою на золото не стеснялся разменивать. Но когда приходила беда, вся эта мишура мгновенно отодвигалась на задний план.

Раннэиль это прекрасно помнила...

...Она знала, что у мужа иногда бывают крайне неприятные припадки. Знала, что они не регулярны, как у страдающих падучей болезнью, а случаются, когда его как следует вывести из себя. Знала, но ни разу не видела: года ещё не прошло, как они вместе, и за то время, как говорится, бог миловал. А сейчас... Как назло, всё сошлось один к одному. И вести из Рогервика о крупном воровстве, и вести из Ревеля о том, как Апраксин, сам не воруя, горой встаёт за своих, флотских, что казённые деньги расхитили, и завуалированные угрозы англичан, намекавших, что русские корабли в Северном море ничем не лучше французских в морях южных. А тут ещё дрязги между сенаторами, увлечённо делившими остатки имущества Долгоруковых, до которых не дотянулась рука государева, и беспокойство за неё саму, глупую, готовившуюся рожать... К тому моменту, когда канцлер Головкин представил письмо из Вены, где "брат наш Карл" с очень плохо скрываемым раздражением сообщал, что бывший посланник Гогенгольц находится под домашним арестом, у Петра Алексеевича голова уже буквально разрывалась от боли. Послание венского императора по форме было крайне вежливым, а по сути оказалось очередным свидетельством дурной австрийской дипломатии: домашний арест для того, кто покровительствовал цареубийцам, невозможно объяснить ничем иным, кроме оскорбительного пренебрежения.

Раннэиль, и так поглядывавшая на мужа с беспокойством, не на шутку испугалась, увидев, как жутко изменилось его лицо. Запредельная, нечеловеческая ярость и гнев. Не рассудком — одним лишь чутьём она угадала: сейчас случится беда. Среди вельмож, заседавших в сенате, хватало как конфидентов иноземных владык, так и тайных сторонников невесть кем подброшенной идеи о безумии императора. Один-два прилюдных припадка — и об этом перестанут шушукаться по углам, заговорят вслух...

Она не успела ни о чём таком подумать. Просто подскочила к мужу и, вроде бы с лаской взяв за руку, с силой впилась ногтями ему в ладонь. Мгновенная нежданная боль могла если не предотвратить приступ, то отсрочить.

— Государь, супруг мой, — нежным и усталым голоском пропела альвийка, холодея от страха. — Сожалею, что приходится отвлекать вас от дел, но недомогание вынуждает меня покинуть высокое собрание... Не соблаговолите ли вы сопроводить меня?

Пусть о ней думают что хотят, только бы увести его отсюда. Куда угодно, хоть в Зимний, хоть в соседнюю комнату. Подальше от лишних глаз и ушей... В его взгляде, мутном от бешенства, появилась осмысленность. "Опомнись, родной мой! Опомнись, уйдём отсюда!.."

— Добро, — Пётр Алексеевич даже нашёл в себе силы более-менее спокойно ответить — всем. И канцлеру, и притихшим сенаторам, и жене. - Письмо сие представите мне после, подумаю, что ответить. Теперь ступайте, господа сенат. Совет окончен.

Пожалуй, кроме Раннэиль, только двое из присутствующих поняли, что происходит: Головкин и Меншиков. Старый канцлер поспешил выставить из зала своих коллег-сенаторов, а светлейший — запереть за ними дверь. И вовремя.

Когда император, закатив глаза и страшно захрипев, стал заваливаться набок, Раннэиль только и смогла, что вцепиться в его плечи и удержать от падения. Ровно до тех пор, пока не подскочил Данилыч.

— Мин херц, — князь, физически очень сильный человек, ловко подлез ему под руку и не без натуги помог подняться. — Держись-ка за меня, мин херц... А ты куда суёшься, матушка? — рявкнул он на перепуганную альвийку, вознамерившуюся помочь. — Дитя побереги! Да дверь открой, вон ту, справа, там хоть нет этих... столов-стульев, чёрт бы их взял...

Ковра в смежной комнатке, кстати, тоже не было. Когда Пётр Алексеевич рухнул на пол и забился в припадке, только и оставалось, что удерживать его голову. Выглядело всё это... страшно. Слава богу, приступ был недолгим... Раннэиль сидела на полу, а её супруг, обмякший и беспамятный, вытянулся на паркете, только голова покоилась на её коленях.

Что такого страшного он совершил, если бог этого мира так карает его, почитай, всю жизнь?

— Ты не плачь, матушка, — услышала она. Голос светлейшего доносился словно издалека. - Тут слезами не поможешь. Это пережить надобно. Слава богу, хоть на сей раз язык не прикусил... Эх...

Только сейчас Раннэиль поняла, что её лицо мокро от слёз.

— Это... не похоже на болезнь, — тихо сказала она, ещё переживая ужас, охвативший её во время припадка. — У нас так выглядело сработавшее проклятие. Но здесь-то нет магии. Откуда же...

Встретившись взглядом со светлейшим, она осеклась. Пережитое словно сорвало с него маску, показав настоящее лицо, и то лицо отражало тревогу. Не за себя, как ранее, а за старого друга. Может, в той тревоге и был меркантильный интерес — мол, если придёт конец Петру Алексеевичу, значит, и Александру Даниловичу несдобровать — но его черёд, этого интереса, придёт чуточку позже. Сейчас был тот редчайший миг, когда Данилыч думал не о себе.

Более того: он, кажется, знает, откуда взялись эти припадки. Но скорее отрежет себе язык, чем проговорится.

— Ты побудь здесь, с ним, матушка, — сказал светлейший, тяжело поднимаясь с колен, — а я распоряжусь, чтобы карету подали и помогли Петру Алексеичу до дома добраться... И переодеться ему тоже надобно... Да перестань ты плакать, вот ведь напасть какая!

— Спасибо вам, князь. Боюсь, я бы одна не справилась...

Эх, память... Иногда так случается, что лучше бы её не было вовсе.

— Я благодарна вам за всё то доброе, что вы для нас сделали, — проговорила императрица-мать, снова отвернувшись к окну. — Также я весьма ценю нашу дружбу, князь, и не хотела бы что-либо менять в наших отношениях.

Недосказанное насчёт того, что эти отношения могут измениться только к худшему, Данилыч прекрасно уразумел. И сам не дурак, и её за столько лет изучил. Жаль только, главного не понял.

— Ведь худо тебе, матушка, — услышала она. — В одиночестве-то всегда несладко.

— Я не одна, князь. У меня дети.

— В том-то и беда твоя. То муж, то дети, то отечество. Для себя ничего не остаётся.

— Ваша светлость, — альвийка обернулась — тихо зашелестел чёрный шёлк рукавов. — Если бы вы имели представление о том, какое воспитание получают альвийские княжны, то не сказали бы ничего подобного. Я ни одного дня не жила для себя. Ни единого дня за всю свою жизнь, Данилыч. Интересы Дома всегда были превыше личных. Неважно, Дом ли это Таннарил, или Дом Романовых. Так было всегда, и так будет, пока живы наши традиции. Возможно, вы не поверите, но именно так был воспитан и Пётр Алексеевич. Свои личные интересы — в последнюю очередь. Другое дело, что не всегда Петруша следовал этому пути. Но я — следую неукоснительно.

Кажется, понял. Такое изумлённое лицо состроил, что Раннэиль с трудом удержалась от ироничной улыбки.

— Ну, матушка... — он наконец-то стянул с головы треуголку. — Ну, ты и сказанула сейчас... Это не ваши, тамошние, райские кущи, это Россия! Знаешь ведь поговорку: кто везёт, на том и возят. Ты везёшь, матушка, так на тебя и взваливают, и будут взваливать, покуда не надорвёшься. Пётр Алексеевич умел и себя заставить трудиться, и другим под зад дать, чтоб работали. А ты?.. Или сама пинки раздавай, или найди того, кто это за тебя сделает.

— Уж не себя ли вы имеете в виду, князь? Учитывая ваше признание...

— А хоть бы и я это был. Меня-то боятся ещё. Кому иному, может, только быть при власти твоей было бы угодно, а ты... Я ведь тебя раньше Петра Алексеича заприметил.

— Я помню, — Раннэиль не была уверена, что сумеет скрыть ехидную усмешку, и снова отвернулась к окну. — Надеюсь, и вы тоже не забыли нашу первую встречу в Петергофе. Но давайте не будем развивать эту тему... Пинки раздавать, говорите? Что ж, спасибо за науку. Впредь так и буду поступать. А вам скажу в последний раз, повторять более не стану: давайте останемся друзьями.

— Потому что я — не он? — Данилыч давно уже понял, на что был устремлён взгляд регентши: обложенный золочёной медью шпиль Петропавловского собора ярко горел под лучами позднего осеннего солнышка.

— Потому что он жив, пока я его помню, — раздельно проговорила Раннэиль. — Так тоже бывает. Ступайте с богом, Данилыч. Мы, кажется, сказали друг другу всё, что должны были сказать.

Он давно ушёл, и секретарь Ермолов давно принёс пачку писем, предназначенных для первоочередного просмотра, а Раннэиль всё никак не могла сосредоточиться на делах. Ситуация с Меншиковым напоминала ей недавно виденную в Академии наук лейденскую банку, в которой начало скапливаться "електричество". Тронь такую неловко — получишь удар. Оставалось одно: разрядить эту чёртову банку, пока заряд не сделался убойным. Светлейший разбередил её рану, но пусть болит. Поболит и перестанет.

Она ведь сказала ему правду.

Что ж, "лейденская банка" разряжена. Теперь не помешает узнать, что ей пишут из Австрии. Венский двор не един, как могло бы показаться иным со стороны, там несколько партий, и императрица-мать старается играть на их противоречиях...

Работы — непочатый край. Впрочем, Данилыч прав: кое-кому не мешает и пинка дать, чтобы ей одной не тянуть этот неподъёмный воз.

Поскольку сейчас мы с мужем переживаем далеко не самые лучшие в смысле финансов времена, буду благодарна за любую помощь. Увы, такова наша селяви... :) У нас поменялся номер карты — у старой заканчивается срок действия, её счёт скоро будет закрыт. Кошелёк Яндекс-деньги: 410012852043318 Номер карточки сбербанка: 2202200347078584 — Елена Валериевна Спесивцева. По рекомендации зарубежных читателей завели киви +79637296723 Заранее спасибо!

Заранее спасибо!

Прам — плоскодонное парусно-гребное судно, плавучая артиллерийская батарея.

Если бы Миних знал о наличии второго рва, из-за которого чуть было не сорвалась вся кампания, то действовал бы приблизительно так же. В реальной истории он и диверсантов в крепость не засылал, взрыв арсенала стал результатом массированного обстрела крепости (именно крепости, а не укреплений).

Ничего не напоминает?

В реальной истории Фридрих сидел в замке Кюстрин.

В октябре 1737 года (в реальной истории) русскому гарнизону Очакова действительно пришлось отбиваться от двадцатитысячной турецкой армии. Отбились благополучно, турки ушли ни с чем. К сожалению, из-за эпидемии чумы всё завоёванное пришлось оставить. Россия вернулась на эти берега только полвека спустя.