Закон для всех эпох

— Какой из него лидер? — ответили дельцу. — Боец-одиночка! По голам-то первый микраш третьему продул!

Старшеклассница, дававшая Павлину зеркальце, смотрела на пачку купюр у дельца с нескрываемым восторгом. Девчонки вроде неё толпятся за сеткой да ставки делают. Болеют за бойцов. Но в женихи потом выбирают не футболистов-победителей, а парней, у кого попаши или мамаши побогаче. Гадкая, проклятая жизнь! Ничего, Павлин в бедных не задержится. Победителю среди бедных не место!

Женька показал Павлину кучку трофеев. Под наблюдением стариков Павлиновы проигравшие передали победителю по тысяче рублей. Женька с разбитыми губами, но довольный тем, как он отделал у сетки одного своего ровесника и заполучил законные сто рублей, отнятые у противника, утиравшего кровавые сопли, достал из кармана сложенный пакет, и Павлин убрал туда трофеи.

Среди добычи были карманный плеер, бывший в употреблении переносной SSD, пара флэшек, фирменная футболка "Nike" с наполовину оторванным рукавом (пришьёт!) и джинсы подходящего размера: его штаны как раз стали маловаты. Шесть парней из третьего микрорайона, которых он одолел на поле, выложили шесть тысяч рублей.

Ефремка и Вилли лишились всего, что принесли с собой. Вдобавок Ефремке вышибли передний зуб, что считалось особенным невезением, а Сунгаров растянул при падении ногу и держался теперь за плечо Ефремки.

— Мы больше сюда не пойдём, — сказали они в один голос.

— Эх вы! — сказал Павлин. — Два инвалида! Я на вас и не рассчитывал.

— Ты никогда ни на кого не раффитыфаешь, Двовянфик, — прошепелявил Ефремка. — Фам по фебе. Вне команды. Нам ффего двух голоф не ффатило.

— Слабаки вы и трусы. Всё бы вам кто-то помогал! Сами виноваты. Виноват всегда тот, кого побили. Ясно? Прекратите хлюпать и научитесь бить и отбивать. В жизни только это и есть: бить и отбивать. Бьёшь, пока не победишь. Тогда перестанешь быть слабаком.

— Я о команде, Двовянфик, не о фвабаках. Ффе вмефте двувно побевдают двугую команду. — Он потрогал припухшую челюсть, коснулся ободранной шеи.

— Дружно побеждают? — Павлину стало смешно. — Команда? Да нет уже никаких команд! Из футбольных правил скоро и голы исключат. Дружба! Её придумали доходяги вроде вас. Дружат, кучкуются слабаки и нюни! Усвоили? Дружба нужна тем, кто не умеет за себя постоять! Кто привык прятаться за спины других и трусит выступить в одиночку!

На ум Павлину пришёл роман Вальтера Скотта.

— Айвенго не боялся выступить один!

— Кто такой Айвенго? — спросил Вилли.

— Это Скотт, — ответил Ефремка. — Добвестный выцавь.

— Что за скот? — спросил Вилли.

— Виля, — сказал сквозь смех Павлин, — мой мелкий Женька и умнее, и смелее тебя. Иди домой, поплачься маме.

— Пойдём, Ефрем.

— Ты фкавал "мой", Дворянфик, — заметил Ефремка, обернувшись. — Никто не бывает фам по фебе.

— Хочешь сказать, без Женьки я не победил бы?

На это Ефремка ничего не ответил.

— То-то! — крикнул неудачникам в спины Павлин.

Ефремка, пострадавший на поле, ему завидует! И Вилли тоже! Ему все завидуют! Голы им подавай! Вот и забивайте, если такие дружные да командные!

Провожаемые взглядами "стариков", Павлин и Женька отправились домой. Женька нёс пакет с трофеями.

— Паш, а почему только с шестого класса можно играть в футбол?

— Потому что потому, что кончается на "у"!

После разговора с Ефремкой настроение у Павлина подпортилось. Проигравший поучает победителя! Им бы слёзы и сопли утирать, а они на себя учительский вид напускают!

— Найди в пакете флэшку, — сказал Павлин. — Забери себе.

— Спасибо, Паш, но у меня компьютера нет.

— Поменяешь на новый набор ручек. Или на что хочешь.

— Спасибо! Я подумаю, менять или что... Неохота мне твой подарок менять.

А ведь Женька, подумалось Павлину, пристаёт к нему потому, что хочет быть как он. Несмотря на щелбаны! Женька не привязывается ни к Ефремке, ни к Вильке, ни к кому-то ещё. Устами третьеклассника глаголет истина! Значит, он, Дворянчик, прав, а слабаки и неудачники, твердящие о дружбе и командах, ошибаются!

Филимонов сидел на лоджии за ноутбуком: искал в Интернете выполненные домашние задания по русскому. Как же ему надоели пропущенные буквы в словах! И кто только вставляет точечки вместо буковок? Сидят в министерствах и вставляют! Делать-то министрам нечего! Или вот: "Выделите суффиксы и окончания..." На сетевых форумах, которые посещал Филимонов, слова писались совсем с другими суффиксами и окончаниями.

— Школьников только мучают, изверги, — сказал Филимонов, глядя на экран.

"Тук-тук", — будто в ответ на его короткую речь, постучались в чат.

— Чего надо?

Филимонов спохватился, щёлкнул мышкой. И словно холодок вполз под футболку и под трико.

"Достань Дворянчика. Ты нам должен".

Он перечитал. Подумал: "Сперва звонили, теперь в чат влезли". Конечно, это те, что раньше заказывали Дворянчика. Постоянные работодатели, как выразился бы батя, "индивид с преступными наклонностями", по определению участкового.

Ответил: "Ничего я вам не должен. Дело было сделано".

Пришёл ответ: "У него даже синяка не было".

"Тебе вот врежу, у тебя будет".

"До меня не доберёшься".

"Кто такой?"

"Не твоё собачье дело. Может, мы с футбола".

"Конкуренты?"

Или эти заказчики — какие-нибудь слабаки, которым Дворянчик рожи начистил?

"Что, всыпал он вам горяченьких?"

"Всыпал он, между прочим, тебе, Лимон".

"Дайте подумать", — настучал указательными пальцами Филимонов.

"Думать тебе вредно".

Про "думать вредно" заказчики и в прошлый раз говорили, перед боем в детсаду. Только тогда не по сети делали заказ, а по мобильнику. Филимонов ел суп на кухне, и трубка на столе сказала "привет". Номер был незнакомый, а голос простуженный. Гундосый. Будто тот, кто говорил, простудился или напихал в нос ваты. Но зачем кому-то пихать в нос вату? Филимонов тот голос и тот разговор хорошо запомнил.

"У нас дело к тебе есть", — сказал в телефоне гундосый. Голос был не взрослый. Пацан лет тринадцати-четырнадцати.

"На сто тыщ, что ли?"

"Маленький ты для ста тыщ".

"Я вот въеду тебе в ухо, узнаешь, кто маленький".

"Въедешь, но не мне, — сказал гундосый. — Заработать хочешь?"

"Сто тыщ?"

"Не смешно".

"Как заработать?"

"Въехать надо одному. Втереть в рыло".

"Кому?"

"Папе твоему".

"А без шуточек?"

"Дворянчику".

"Знаю такого".

"Справишься?"

"А то нет. Десять тысяч на бочку".

"Это ты загнул".

"Тогда сам бей своего Дворянчика. А мне он ничего не сделал. Дай хотя бы пятёрку. Это обычная цена".

"Ты на голову выше Дворянчика! Он для тебя сопляк. Даём четыре тысячи. Хочешь заработать? А то смотри, найдём другого, сговорчивее".

И гундосый зашептался с кем-то возле трубки. Или кто-то с ним зашептался. Филимонов услышал другие голоса, не гундосые. Не то два голоса, не то три. Про деньги говорили. Гундосый сказал кому-то: "Ты не принёс бабки? Кому было сказано? Я тебе не спонсор!" Ему ответили: "Денег, пацаны, у меня сейчас ноль. Зато я кое-что придумал". Филимонов напряг слух, но в трубке зашуршало, будто по ней рукавом провели. И говорили теперь шёпотом. Он разобрал только про какую-то тетрадь. Негундосый сказал: "Я уже тетрадь купил. Обхохочетесь! Не волнуйтесь, успею и себе, и ему написать". "Помнишь, — сказали дальше, — ты за мою мать объяснительную написал: почему она на собрание не пришла?" И тут в трубке стало абсолютно тихо. Наверное, гундосый заглушил микрофон. Или рукой прикрыл. Потом гундосый сказал: "Ну что? Созрел для дела?" Филимонов спохватился: это ему.

"Погоди ты!" — сказал он.

"Слабо?"

Связываться со скрытными типами ему не хотелось. Ладно, надавать по шее кому-то из другой школы, но из своей? Детская полиция сядет на хвост — не отделаешься. Поставят на учёт в ПэДээН. И пошла уголовная карьера! Батя уже две ходки имел... Кто этот гундосый? Но деньги, деньги! И всего-то надо — сойтись с Дворянчиком!

Филимонов решил соглашаться, но не сразу.

"Не знаю", — сказал он гундосому.

"Трус", — заявил гундосый.

"Что с ним канителиться! — сказал другой голос. — Найдём другого!"

"За полцены", — сказал гундосый.

Прорезался и третий голос, прошипел злобно: "Кто не с нами, тот против нас!"

Филимонов сказал: "Маловато будет". Сказал так, для торга. Чувствовал, жадины больше не дадут. А деньги Филимонову были нужны. Батя опять нажрался, избил мать, отнял у неё аванс. В холодильнике голяк. Картошки, и той дома нет.

"Ладно, — сказал он в трубку, — договорились. Только бабки вперёд".

"Деньги в почтовом ящике". И гундосый отключился.

Филимонов пробовал звонить на определившийся номер, но бесполезно. Номер был отключён: "Абонент недоступен". "Отжатый", наверное, телефон. Позвонили и выбросили.

Сегодня эти типы предпочли воспользоваться чатом.

Филимонов набрал на клавиатуре ответ:

"Ну, допустим, я согласен. Как?"

"Теперь по-другому сделаем. На расстоянии".

"На что намекаешь?"

"Пневматики" у тебя нет. Арбалета тоже".

"Откуда знаешь? Пистолет был, папаша его пропил".

"Рогатка есть?"

"Что за детский сад?"

"Зарядишь болтом".

"Сколько заплатишь?"

"Две тысячи".

"Пять!"

"Нет".

"Четыре".

"Две. Четыре — жирно будет! Хватит и половины. Какая-то рогатка!"

"Ладно. Подшибу я твоего Дворянчика. А то зазнался он от победы на матче".

"Он не мой, а твой, между прочим. Тебе наподдавал".

Филимонову захотелось ударить заказчика.

Никто бы не дразнил его, разделайся он в детсаду с Дворянчиком. И ведь Дворянчик слабее его, это все знают. Хоть не на голову, но на полголовы ниже. Тошно и думать об этом!

— Две тысячи не лишние, — сказал себе Филимонов.

Ответил в чате: "Деньги как передашь?"

"Найдёшь в почтовом ящике".

Прихватив ключи, Филимонов бросился из квартиры. Вниз, мимо дверей лифта, по ступенькам, на нижний этаж. Две тысячных бумажки лежат в ящике. Во дворе никого подозрительного. Филимонов поднялся до девятого, верхнего этажа: пусто.

— Шустрые! — сказал.

Дома он принялся искать рогатку. Последний раз он пулял из неё, кажется, классе в четвёртом. Или в пятом?

Вечером на кухне мама спросила:

— Какой завтра день, Паша?

Что ему завтра, если у него сегодня — победный день? Эх, вот бы маме рассказать о победе, вот бы она порадовалась вместе с ним!

Мама ответила себе сама:

— Завтра День школьных реформ. На последнем собрании Мария Аркадьевна все уши прожужжала: День реформ, День реформ. Надо ей букет купить. Хризантем, например. Розы мы с тобой не потянем. Ещё не поздно в цветочный киоск сбегать.

В киоске, том самом, за которым исчезли Эдуард и красноволосая, Павлин уже побывал, заскочил после матча. Розы! Хризантемы! Не получит Марьюшка ни роз, ни хризантем. Пусть радуется, что он не бумажные цветы ей купил. Пусть сначала научится математику объяснять! Почему в седьмом "А" только Мыкина и Спиридонов — пятёрочники по математике? Но по праздникам кабинет Марии Аркадьевны уставлен цветами, и ей, наверное, кажется, что все её любят и уважают, что она чуть ли не живой педагогический памятник!

— Я купил ей цветы, — сказал Павлин. — Три гвоздики. И то жирно!

— Учителя бедные, живётся им трудно. Мы вот тоже бедные, и нам с тобой хочется жить пожирнее.

— Какие же учителя бедные? Вымогают то розы, то компьютеры, то дидактические материалы, то стенды, то стройматериалы и краску. Даже мел и кнопки! Столько уже им натащили, что они магазин канцтоваров в школе могли бы открыть! И за учёбу ты платишь. Просто им всегда мало!

— Откуда у тебя деньги на цветы, Паша?

— Продал старые коньки. Всё равно малы! И лето на носу. Кто рассказывал мне про Джека Лондона?

— Вот как! — Мама переставила сковородку с одной конфорки на другую. С большой на маленькую.

— Я не хочу, — твёрдо сказал Павлин, — чтобы ты тратила зарплату на какую-то училку. Учить она лучше не станет. И ко мне относиться хорошо не будет. Марьюшка злыдня. Может, она не была бы злыдней, если б умела объяснять свой предмет. Владька Спиридонов отлично учится по математике, и Катька Мыкина тоже. Но у них способности. Не Марьюшка же готовит их к олимпиадам! Это они, наверное, могли бы её подготовить! У остальных в классе с математикой не очень. Четвёрки и пятёрки у нас получают потому, что списывают. Марьюшка этого как бы не видит. Учителя здорово умеют притворяться: не вижу, не слышу, знать не желаю!

— Будь помягче, — посоветовала мама. — У тебя такой воинственный вид! Будто весь мир сговорился против тебя, а Мария Аркадьевна возглавила тёмные силы. — Она переставила сковородку на большую конфорку. — Вылитый отец. Такой же упрямый, непокорный!

— В кого же мне ещё быть, мама?

— В меня. Ничего моего в тебе не нахожу.

— Но я же не девочка.

— Думаешь, мальчики похожи на пап, девочки — на мам?

— Где-то слышал.

Павлин заметил, что мама, оставив возню у плиты, приглядывается к нему.

— Ты дрался сегодня? Губы опять как сардельки. И щека исцарапана. Дрался?

Тут Павлину врать не пришлось. Про футбол он не хотел говорить, а про школьную драку почему не сказать? Марьюшка ведь его видела, видела ещё до волшебника, специалиста по сведению синяков. А раз видела, про его подпорченное личико обязательно на родительском собрании доложит. С ехидством скажет: мол, стукнулся об угол школы. И почему, добавит, Констанция Филипповна, никто не стукается, а ваш сын стукается?

— Схлестнулся с одним в школе. Сам полез, мама. Я не ожидал от него. Понимаешь, он... — Павлин чуть не сказал, что его противник обзывался, упоминал птицу и перья, но вовремя спохватился. О таком он с мамой не говорит. Его имя для неё священно. Зачем отравлять жизнь ещё и маме? Будет считать себя всю жизнь виноватой из-за того, что дала сыну дворянское имя!

— Зачем же он на тебя полез? И что я должна понимать?

— В школе любят выяснять, кто сильнее и кто смелее, мама.

— Выходит, ты оказался и сильнее, и смелее.

— Выходит.

— И злее, должно быть.

— И злее, — согласился Павлин.

— А я бы хотела, чтобы ты был спокойнее и добрее.

"Всё твои фантазии, мама! Хочешь верить в добреньких мальчиков, и веришь! А кругом кулаки, танки, ракеты, подводные лодки, автоматы и пистолеты. Для начала, в детских садиках, — "царь горы", а попозже — хоккей с футболом".

— Я знаю, о чём ты думаешь, — сказала мама.

— И я знаю.

— Остроумно. — Мама пустила воду и стала над мойкой чистить картофелину, срезая с неё тёмно-розовую кожуру.

Глава четвёртая. Закон в новой редакции

Палач медлил. Пикок знал, почему. "То, что до казни, забавнее самой казни", — говаривала королева. Леди Мэри нравилось смотреть, как палач обходил не спеша вокруг сложенных у столба дров, мрачно ухмыляясь. Лица крестьян за барьером озарялись огнём факела. Потехи ради палач совал коптящий факел за барьер, и простолюдины, разинув рты, отшатывались. Напугавший толпу бородач кланялся королеве, леди-стюарт и отцу Блэддеру. Последний осенял палача крестом, бормоча об отце, сыне и святом духе.