Темная сторона Эмеральд Эберди

— Эмеральд, мне жаль, что близнецы добрались до тебя. — Мужчина смотрит на меня через плечо и выдыхает. — Порой, не все можно предугадать.

— Близнецы? Хотя, знаете, наплевать. Пусть они будут кем угодно. Главное, что они добрались не только до меня. Эй! — я заставляю старика остановиться. Хватаю его за руку и резко поворачиваю к себе лицом. — Эти ублюдки убили Тейт. Они убили его! Девчонка прострелила его голову, словно яблоко. Вы это понимаете?

— Да.

— Да? — я ошеломленно вскидываю брови. — Какого черта здесь творится? Почему мы еще не обратились в полицию? Их ведь нужно поймать. Два психа на свободе!

— Это не так-то просто, Эмеральд.

— А что в этом сложного? Я их видела, вы их видели.

— Этого недостаточно. Устранение подобных проблем вне полицейской юрисдикции.

— И кто же тогда этим занимается?

Старик дергает уголками губ, а затем аккуратно берет меня под локоть.

— Пойдемте, дорогая, я расскажу вам обо всем.

Опять его древние фразочки, однако, у меня нет сил на злость. И даже на злость от того, что он назвал меня — дорогая. Перед глазами все стоит улыбка той девушки, ледяные и пустые глаза того парня. Близнецы? Возможно. Оба дикие и сумасшедшие. Что я им уже сделала? Как заслужила их презрение? Убивать — разве это так просто? Глядя на них — да.

Мы проходим в парикмахерскую. Тут никого нет, однако старик не останавливается. Ведет меня дальше, по коридорам, сквозь смежные комнаты и повороты. В конце концов, мы оказываемся лицом к лицу с высоким прямоугольным зеркалом, вмещающим весь мой рост, и замираем.

— За этой дверью...

— ... дверью? — перебиваю я и недоверчиво вскидываю брови. — Вы ведь шутите.

— Нет. — Старик — кажется, Мортимер — хмурится. — Если научишься слушать, то узнаешь много важного, Эмеральд. Попробуй.

— Думаете? — морщинка вновь появляется у него на лбу. — Ладно-ладно. Как скажете.

Я вздыхаю. Нервно откидываю назад волосы и шмыгаю носом, будто рыдаю. Но нет. Я не заплачу. И даже смерть Тейт меня не сломит. Кого спасали слезы? Только трусов.

Мортимер вновь хочет взять меня за руку, но я отпрыгиваю в сторону. Жду, когда он откроет дверь, прикоснувшись ладонью к сенсорному экрану на стекле, и решительно прохожу первой. Мои глаза широко распахнуты. Я, наверно, жду, что сейчас кто-то вновь накинется на меня со спины или сбоку. Кулаки так сжаты, что больно, но я их не разожму.

За зеркалом длинный, светлый коридор, покрытый белыми пластинами. Когда я на них ступаю, они неприятно скрипят под ногами, и заставляют все мое тело сжиматься от странного чувства беспокойства. Мистер Цимерман идет рядом. Он держит руки по швам и молчит, что сильно меня бесит. Однако я не уверена, что его болтливость доставила бы мне большее удовольствие. Пусть лучше держит рот на замке.

Пройдя по коридору, мы упираемся в еще одну дверь. Она высокая и переливается каким-то белым светом. Я растеряно сглатываю.

— Что это за фигня?

— За порогом — другая жизнь, Эмеральд.

— Можно менее пафосно?

— Твой отец работал на нас всю жизнь. Должность передается по наследству. Обычно от отца к сыну. Но...

— Но я не сын.

— Верно, — хмыкает старик и вновь оценивает меня пристальным взглядом. — Трудно поверить, что на сей раз ответственность ляжет на плечи женщины.

— Я могу уйти, — киваю в сторону коридора и скрещиваю на груди, содранные в кровь руки. — Но что-то мне подсказывает, что я вам нужна не меньше, чем вы мне.

— Можно менее пафосно?

Мортимер усмехается и одним ловким движением распахивает передо мной дверь.

Женщина, которая позавчера широко улыбалась мне в парикмахерской, сейчас стоит передо мной в белом халате и сыпет на содранную кожу на лице какой-то белый порошок. От него щеки начинают полыхать еще сильнее, и я рычу со стиснутыми зубами.

— Удивительно, — говорит она. У нее россыпь веснушек. Когда она морщит нос, они стягиваются и превращаются в рыжие пятна. — Ты жива.

— Это плохо?

— Это поразительно.

— Почему?

Женщина не отвечает. Встает со стула и оставляет меня одну в светлом и холодном помещении. Я сижу на кресле, которое обычно бывает у дантистов. Мои ноги свешаны, а на груди разрезана майка — женщина обрабатывала раны. Я терпеливо жду Цимермана, и говорю себе, что он ответит на все вопросы. И о том, где я; о том, что происходит. Но что, если ответы мне не понравятся? Что если лучше их не знать?

— Черт, — вновь шепчу я. Наверно, это мое любимое слово. Приподнимаюсь на локтях и осматриваюсь. Надеюсь, я доверилась тем людям.

Наконец, двери автоматически распахиваются, и в комнату входит старик. Он бредет ко мне и на ходу закатывает рукава новой, белоснежной рубашки.

— Вы принарядились.

— Я переоделся, — поправляет он и вздыхает. — Наша работа грязная. Но это не значит, что мы должны плохо выглядеть.

— Ого. Скажу об этом Тейт. А то он неудачно вышел, когда упал на асфальт и криво изломал себе руки. Да и кровь легла на его лице так себе.

Мортимер улыбается, но не доброжелательно. Постукивает пальцем по своим губам, и затем вновь тяжело выдыхает.

— Ты похожа на Колдера. Больше, чем представляешь. Он тоже пытался бороться, но потом понял — в этом не смысла. Я — твой друг, Эмеральд. И еще я друг твоего отца. Мы с ним проработали бок о бок семнадцать лет.

— Проработали, но кем?

— Ты можешь идти?

Я киваю. Слезаю с кушетки и мужественно стискиваю зубы.

— Пойдем.

Мистер Цимерман больше не поддерживает меня. Он смотрит на то, как я хромаю, но делает вид, будто не замечает этого. Что самое удивительное — я рада. Шок отошел, и теперь у меня ноют мышцы, каждая рана. Но я не хочу видеть в глазах людей жалость. Бывает и хуже. Бывает так, как у Тейт. Ты просто попадешь не в то место, не в то время и умираешь. Я крепко зажмуриваюсь. Я не виновата. Не виновата.

Мортимер приводит меня на подмостки огромного зала, с которого открывается вид на два стола, рояль и книжный шкаф. Это его кабинет? Просторно. Даже слишком.

— Здесь мы работали с твоим отцом, Эмеральд. За этим столом он проводил больше времени, чем где-либо.

— И чем вы занимались?

— Оберегали одну важную реликвию. — Мистер Цимерман спускается по ступеням и зовет меня за собой. — Что ты знаешь о своей семье?

— А я должна о ней что-то знать?

— Она берет начало из очень древнего рода. Как и моя.

— О, это объясняет вашу любовь к древним фразочкам.

Мортимер пронзает меня ледяным взглядом, однако не делает замечания. Потирает пальцами подбородок и идет дальше, маня за собой к старой дубовой двери, расписанной золотыми линиями. Я с интересом облизываю губы и задерживаю дыхание, когда старик пропускает меня вперед. Что за порогом? Что они с отцом охраняли? Что стоит стольких смертей и жертв? Я решительно проворачиваю ручку. Дверь распахивается, и передо мной оказывается небольшой, старенький столик, на котором стоит печатная машинка.

— Что? — озадачено морщусь. Подхожу ближе и наклоняю голову немного в бок.

Клавиши в пыли, лист — желтоватый и выцветавший. Мне приходится остановиться прямо перед ней, чтобы прочитать название, выгравированное мелкими, почти стертыми буквами: ундервуд. Что это значит? И почему оно кажется мне знакомым?

— Это не простой антиквариат, Эмеральд, — сообщает Мортимер. — Это история твоей семьи. Один предмет хранит в себе столько тайн и столько ответов..., ты даже понятия не имеешь, что видишь и как оно ценно.

— Тогда, может, объясните? — я перевожу взгляд на старика. — Меня хотели убить из-за печатной машинки?

— Из-за того, на что она способна.

— Машинка?

— Да.

Я невольно усмехаюсь, несмотря на то, что губы горят от легкой боли. Недоверчиво хмурю лоб и спрашиваю:

— И на что может быть способно это барахло?

— К сожалению, на все, что угодно.

ГЛАВА 4. 1869 ГОД.

Моя сестра — Аделина — самая красивая девушка из тех, что я видела. У нее есть все: молодость, ум и желание совершать невозможные поступки на поводу у сердца. Когда ее глаза находят ваши, вы замираете и перестаете дышать. Я знаю ее всю жизнь, но никак не могу привыкнуть к той силе, которой она владеет, которой она пользуется непроизвольно и наивно, словно маленький ребенок. Она говорит, что не понимает. Но я ей не верю. Как мне кажется, трудно сражать людей и не видеть их лиц.

Я люблю дышать свежим воздухом, а еще я люблю быть одна, читать и прикасаться к росе пальцами. По утрам наше поместье выглядит иначе — оно просыпается, а я смотрю на него и чувствую себя его частью. В остальные же мгновения мне кажется, что я чужая, и мне нигде нет места. И моя мать — прескверная женщина — никогда и не пыталась меня переубедить. Сила ее слов отражалась на мне клином. Я не соглашалась, но и не спорила. И потому мне так трудно находиться с кем-то рядом. Мы семья, но мы чужаки, во многом оттого, что я слышу в голове голос матери и ухожу в темноту, где совсем тихо.

Единственный свет — глаза Аделины, ее доброта и забота, будто она не замечает, как я, порой, смотрю на нее, и о чем я, порой, думаю.

Когда я выпрямляюсь, сестра поднимается на холм, где я перебираю пальцами траву. Она как всегда улыбается, поддерживает пальцами подол старого, кружевного платья и не морщится от солнца, наоборот подставляя лучам овальное лицо.

— Кайман, вот ты где, — шепчет она и усаживается рядом. Даже неуклюжие движения у нее мягкие и изящные, как у легкого ветерка. — Я ждала тебя в холле.

— Прости, потеряла счет времени.

— Ты опять..., — сестра улыбается и поджимает губы. Совсем недавно я поделилась с ней своей тайной, потому что решила, что хочу ее чем-то удивить. Теперь Аделина знает, кто я, и отчего мать против моих выходов в свет. — Так ведь? Оставила записи?

— Совсем немного.

— О, я вновь хочу это увидеть. Покажи! Давай же, Кайман.

Дергаю уголками губ. Мы — не родные сестры, но у нас похожие улыбки. Правда, я редко улыбаюсь, а Аделина всегда смеется, даже когда ей страшно или больно.

Зажмуриваюсь. Пытаюсь прочувствовать запах травы под ладонями, тепло утренних солнечных линий, прыгающих по моему лицу, шум неугомонного ветра; то, как близок и далек от меня горизонт, и скоро слышу раскат грома. Первые капли падают на макушку. Я невольно улыбаюсь, приоткрываю глаза и вижу, как Аделина, хихикая, падает на густую траву. Она раскидывает в стороны руки, яркие желтоватые пятна, прорывающиеся сквозь тучи, беспечно путешествуют по ее ангельскому лицу, и гроза послушно затихает, слушая ее звонкий смех и дикое, неровное сердцебиение.

— Ты чудесная, — говорит она, переводя на меня взгляд. — Кайман — ты чудо, которое сотворил Бог, чтобы делать людей счастливыми.

— Я — не чудо.

— Не спорь. Никто не способен на то, что делаешь ты.

— Но какой в этом прок.

— Не говори так! — Когда Аделина упрямится, у нее возникает складочка на лбу. Она приподнимается и пронзает мое лицо суровым, решительным взглядом, которым владеют лишь те единицы, чья уверенность в себе позволяет говорить им, что они думают. Я, как ни странно, не вхожу в этот круг. — Ты отличаешься ото всех, и это так прекрасно. Мне бы все отдать, чтобы хоть капельку быть на тебя похожей. Нет прока в человеческой фальши и лжи. Нет прока в злости и ярости. Но твой дар, твое искусство подчинять природу, даже людей, даже наши мысли — это удивительное превосходство, в котором больше прока, чем в любом другом человеческом отличии.

— Ты говоришь так, потому что не понимаешь.

— Я не понимаю, да! Потому и считаю тебя необыкновенной. Все, чего мне никогда, увы, не постичь, кажется мне удивительным и невозможным. Я неустанно буду повторять тебе, что ты — чудо. И когда-нибудь ты поверишь мне, и в себя тоже поверишь, Кайман.

Мои губы невольно подрагивают. Я киваю, а затем слышу, как над головой с новой силой взвывает ветер. Мокрые локоны щекочут шею, поправляю их и смиренно вздыхаю, поднимаясь на ноги.

— Пора идти, природа упрямится, прямо, как ты, Аделина.

— Значит, мы с ней похожи. Иногда я тоже лью слезы, как и тучи. Иногда я проливаю свет на вопросы. Возможно, все мы как-то связаны с ней, правда?

Я одаряю сестру улыбкой и молча бегу к поместью.

Мне никогда не понять ее странной, преданной любви к миру, как и она, никогда не поймет монстра, клокочущего внутри моей груди. Мы настолько разные, что от этого мне больно. Я стараюсь дышать с той же легкостью, говорить с той же простотой, но едва ли у меня получается. Что общего между розой и шипом? Ничего. Люди смотрят на цветок, но видят только алый бутон, а иглы остаются невидимым, пока к ним не прикоснуться.

Я — это иглы, пусть и не хочу ими быть.

Когда я добегаю до поместья, прозрачные капли дождя смешиваются, сплетаются и превращаются в маленькие бомбы, сталкивающиеся с разгоряченной землей. Пар тягуче поднимается до щиколоток. Я рассекаю его, разрываю дымчатое покрывало и уже скоро скрываюсь за широкими, дубовыми дверями дома.

— Кайман, что с тобой?

Мать оказывается рядом. Ее внешность — отражение моей души: острая, грубая и не цепляющая ничем удивительным. Она хватает меня за локоть и резко тянет за собой, из-за чего я спотыкаюсь о мокрый подол платья и пыхчу.

— Приехал Сэр Эмброуз. Приехала вся его семья, а ты позоришь меня — ей богу — что же с тобой не так, дикарка.

— Мама...

— Не произноси ни звука, Кайман. Не смей. Позови слуг и немедленно смени платье, бога ради. Иначе я не позволю тебе выходить из комнаты до следующего полнолуния.

Я послушно прощаюсь с мамой, опустив голову, плечи вниз, словно провинившийся каторжник. И во мне столько же милосердия, сколько в шипах розы — нисколько. Сейчас я шар из обиды и огня, который обжигает меня и портит, будто высасывает из души все то, что могло бы стать добрым или светлым. Я становлюсь темной рядом с матерью. Потому я провожу время с Аделиной, пусть и противоречу сама себе, пусть и завидую, и жду чего-то другого. О, боже. Кто я и что за мысли в моей голове? Что за мысли, желания? Чего монстр внутри меня добивается? Чего хочет? Я на перепутья добра и зла, света и тьмы, и я не знаю, что мне делать. Я разрываюсь на части и схожу с ума.

— Кайман, доброе утро, дорогая. — Отец встречает меня у центрального входа и тут же мрачнеет, увидев напухшие глаза и грязный подол платья. — Что произошло, время столь раннее, а на тебе уже лица нет.

— Мелочи, папа.

— Идем, я должен представить тебя семье Эмброуз.

— О, нет. Посмотри на меня, да, посмотри. — Я упираюсь отцу ладонями в грудь. — Не стоит. Не сейчас, правда. Дай мне несколько минут.

— Не накручивай себя. Семья Эмброуз — не те люди, оценки которых стоит бояться. Ты же знаешь, что они в нашем поместье только по приказу Сэра Темполтона. Иначе...

— Вы не переносите друг друга.

— Я не переношу их политику. А их лица — черты, с которыми можно смириться. Так уж и быть.

В холле, меж кресел и рядом с камином, нас ожидает трое мужчин.

Я не успеваю поправить юбку, встречаюсь взглядом с каждым из них и неожиданно каменею. Высокий незнакомец заставляет замереть меня, мое сердце, и даже время.