Новатерра-2. Часть 1. Целитель

Вожак, довольно крупный рыб-самец — возможно, рыбка-самка, в этом гетман разбирался слабовато, — застыл под сенью извивающихся стреловидных листьев сагиттарии 'лицом' к своим недвижимым подручным, или, если угодно, подплавничным, вытянувшимся в правильный ударный клин, 'свинью', как, судя по старинной киноленте, именовал подобный строй ливонских рыцарей князь Александр 'Невский' Ярославич. В какой-нибудь секунде до броска в атаку. Знамена в зенит! Пушкарям фитили вздуть! Шашки вон!.. Или чего там у них, в Амазонии? Раззявить пасти! Зубы наголо! Грызи!!!... И прости-прощай, очередной дикарь-сельвец (индеец, житель сельвы, сельвский труженик)! Да ладно, вода ему пухом, все Там будем рано или поздно...

Гетман туда — ну, которое Там, где все будем — до поры до времени не собирался. Попросту не имел дурной привычки умирать. Наверное, поэтому и выжил в затяжных кровопролитных войнах прошлой жизни. Наверное, поэтому двенадцать лет назад и умер больше понарошку, так, для красного словца. Наверное, поэтому и не погиб в непрекращающихся битвах на злосчастной Новатерре — новой Земле, доставшейся в наследство горстке Homo Sapiens от славных и умелых предков, которых поразило агрессивное безумие в момент нашествия губительной Чумы. Наверное, поэтому и жил сейчас. Наверное, поэтому сидел... Нет, не сидел, в смысле 'сидел, отбывал, парился, чалился, гостил у Хозяина', а сидел, в смысле сидел, то бишь не лежал и не стоял. И наблюдал за неподвижным косяком. И, накосячив, ждал...

И наконец дождался! Соседку, верную подругу и личного секретаря Наталью Хуторскую, высокую, статную, очень миловидную шатенку средних лет. Переступив порог и тихо притворив входную дверь, она, часто моргая, подняла на шефа покрасневшие, в обрамлении припухших век, огромные свои глаза. Зрение Натальи, с детства слабое, неодолимо ухудшалось год от года. К очкам же дама относилась с отвращением, пытаясь скрыть сам факт своей ущербности (по утверждению генерального врача, ущербности, как раз и прогрессирующей более на нервной почве, из-за надуманных переживаний), пользовалась контактными линзами. Теперь вот пожинала с их 'посева' горькие плоды...

— Часом не в ихтиологи переквалифицироваться собираешься, твоё высокородие? — явно через силу улыбнулась женщина.

— В бразильскую танцовщицу самбы, практикующую утренние омовения в кристально чистых водах Амазонки. Хотя бы один раз в своей нелёгкой жизни... А ты, кстати, — не в исполнительницу стриптиза для завсегдатаев ночного клуба?

— Ты о чём?!

— О твоей сверхурочной работе. Домой почему не торопишься? Чай, ни войны сегодня не замечено, ни разгула стихий, ни падежа скотины...

— Ни опороса поросят, ни ожереба жеребят, ни выхухола выхухолей, — натужно усмехнулась Наталья. — Что-то я засиделась за проектом договора об угодьях с нижнереченцами, о времени совсем забыла. Так что, товарищ гетман, пошли?

— Так пошлю, даже не сомневайся! Раз просишь, так пошлю, что..! Мы-то, казачня грубая, Пажеских корпусов не кончали, воспитанией не обременены, уж чаво-чаво, а послать могём... Иди, Наночка, отдыхай, спасибо тебе огромное!

— А ты?

— А я посижу ещё, поразмышляю. Или, не дай Бог, поразмыслю.

— Мыслитель! Нормальные гетманы испокон веков обжирались салом, опивались горилкой, греховодничали, рубали турок, поляков, москалей и крымских татар, козни всякие строили.

— Потому и вымерли давно, а я, ненормальный, как видишь, жив покуда.

— Всем на радость, — съязвила подруга.

Однако гетман, не расслышав, продолжал.

— Как сказано этим самым... короче, кем-то из античных мудрецов: я мыслю, значит, существую.

— Ой, не зарекайся, товарищ ненормальный гетман! Насчёт самого факта существования.

— Чур меня! Знала бы ты ещё, о чём я мыслю...

— Могу себе представить! Но не буду... Устала я чего-то, Саныч, как загнанная лошадь.

— Пристрелить? А то давай — на пенсию.

— Нельзя мне туда, разленюсь, растолстею, стану сплетницей и самогонщицей. Или, не дай Бог, спекулянткой семечками... Будь здоров, не кашляй, Алькам своим привет передавай. До утра!

— Аста маньяна, мио корасон!

— Сам такое слово нехорошее! Давай пакет с мусором прихвачу, выкину по дороге.

— Прихват и выкидыш мусора как позитивное явление в казачьей среде на фоне массового падежа склонений, разброда шатаний, выродка уродов, залаза в душу и накося выкуси... Пока, родная!

— Сам ты пока! И меньше думай — всё давно уже придумано.

— Я почему-то так и подумал, — чуть слышно буркнул гетман, снова отворачиваясь к косяку пираний.

Ему и впрямь казалось — кто-то всё давно уже придумал. Без него. Замыслил, тщательно спланировал и методично воплощает в жизнь большую-пребольшую бяку, покамест умудряясь сохранить её в секрете. Соображений о природе и целевой направленности бяки не было, лишь тяжкое предощущение беды ворочалось в его душе, как захворавший скарлатиной бегемот в давно не чищеном бассейне зоосада. Беда, казалось гетману, словно косяк жестоких экваториальных рыбок-хищниц, прячется в медлительной Раве-реке. Беда голодными волками притаилась до поры в непролазных зарослях лесной опушки, густо обрамляющей станицу. Беда алчной стаей воронья дожидается падали... И падали хватит с избытком на всю эту хищную орду-беду! Потому что давно запыжен порох в растворённых жерлах пушек, забиты ядра и картечь, смердящим дымом тлеют фитили, развёрнуты знамена перед эскадронами бронированной кавалерии прорыва, кони дрожат под тяжестью усатых кирасир, занюхивают рукавами боевую чарку пехотинцы, одёрнул битый молью паричок старый заслуженный фельдмаршал, косится на него горнист-сигнальщик — ждёт команды 'к бою!'...

Что же, ладно, к бою гетману не привыкать. Не привыкать и к внутреннему ощущению назревших неприятностей. Как, например, сегодня, в данный милосердным Богом августовский вторник... Вот он и ждал, не в силах даже приблизительно предположить, чего конкретно ждёт и от чего/кого конкретно. Просто ждал...

При всём при этом данный августовский вторник, день, что с утра, отмеченный тревожным каменно-безвариантным сновидением, казался Александру о-го-го каким Грядущим, не стал перегружать себя и новоросского правителя излишними событиями. Чуть попыхтел восточным ветерком. Раскатисто ударил громом где-то далеко на юго-западе. А к вечеру и вовсе впал в прострацию, расслабив утомлённые бездельем — безсобытьем — составные свои части, сник, притих, заштилевал. Хотя, возможно, просто притаился, как будто вместе с гетманом и недвижимым вожаком безжалостных карибов ожидал. Чего-то крайне неприятного. Прорыва гноя из подспудного фурункула. Или, к примеру, пробуждения вулкана из миролюбивого ещё вчера холма. Войны России с Аргентиной из-за спорных островов в Индийском океане. Падения метеорита в фановый коллектор городской канализации Урюпинска. Размыва дамбы посреди Сахары. Размыва идеалов молодого поколения. Развала нравственных устоев. Раздела наделов. Разлива надоев. Разбрёха секретов. Разгрома погромов. Растила дебилов. Рожала уродов. Долбила зубилом. Слепила дурилу. Из того, что было...

А ничего, по существу, и не было. Вернее, не происходило. Ничего из ряда вон. Пока... Чадил химкомбинат своим вонючим непрерывным циклом, поскрипывало нефтяное коромысло, садилось солнце, шелестела речка Рава, отборным дурноматом исходил на первом этаже оперативный дежурный, фыркал конь у крепостной стены. Обыденность. Тоска. Рутина. Глушь... Ей-ей, живёшь в глуши, как Людвиг ван Бетховен! Остатки рыцарского Ордена Бессмертия давно разгромлены, павшие преданы земле, живым возданы почести, иррегулярное казачье войско Новороссии вернулось к мирной жизни. Правда, стреляет на мишенном поле теперь намного чаще прежнего, боеприпасов — завались, спасибо Славику 'Рязанцу' Кожелупенко. Выслеживая рыцарей — вполне, как после оказалось, смертных, — молодой разведчик, сметливый и на удивление глазастый паренёк, неуловимо схожий с Шурой (Куравлёвым) Балагановым, нашёл в лесу законсервированный партизанский схрон на случай широкомасштабного военного конфликта. А там..! От боевых машин десанта, пушек-гаубиц и миномётов до шоколада, батарей, кофейных зёрен и гигиенических прокладок. Потребности станицы перекрыты лет на пятьдесят вперёд, даже если топить котельную тринитротолуолом, переодеть в армейский камуфляж окрестное единоличное крестьянство вместе с курством, свинством, диким зверством, рыбством, птицством, земноводством, лешими и домовыми, а получасовые склянки отбивать залпами крепостных орудий 'Гром'. Благодаря молодому разведчику новоросский коммунизм (не марксов-энгельсов-и-продолжателев, а древний, жизненный, казачий, настоящий) сделался из ранее вполне самодостаточного — ныне даже чрезмерно обеспеченным в военном, сытом и одетом отношении. По сути дела, простодушный юноша как раз и стал творцом коммунистического Завтра. Правда, не выстроил его, а лишь споткнулся о ту самую Трубу, из коей блага — по потребности и много сверх того — текли сейчас на пролетариев станицы даже не потоком, настоящим водопадом. Слава Кожелупенко! Не в смысле Вячеслав, а в понимании 'Да здравствует!'... Да здравствует Кожелупизм как импульс и основное содержание триумфа коммунизма в низовьях речки Равы!..

Стоп, господин полковник, ты договорился! Общинники, что волею судеб попали под начало гетмана, — не считая детей, стариков и калек, чуть больше тысячи дееспособных взрослых человек, — и в прошлом-то далёкие от не желавшей созидательно трудиться, зато свободно мыслившей интеллигенции, на уровне благоприобретенного рефлекса сторонились всяческих лукавых '...измов'. Гетман и его друзья — отцы-основатели, нынешняя генеральная старши́на Новороссии, — на заре становления общины выбрав казачество как наиболее жизнестойкий уклад своего бытия в жестоком мире Новатерры, более не задавались осмыслением самое себя с точки зрения политологии. Люди просто жили в сытости и относительном достатке, учились коллективно трудиться, отдыхать и воевать, трудились и отдыхали на практике, воевали, буде уж возникала подобная необходимость, но делали всё это вовсе не в рамках глобального эксперимента, затеянного новоиспечённым умником в очках и бороде. Просто хотели жить. Жить вообще. И хорошо. И жили. И неплохо. Не только Александру Твердохлебу, но и подавляющему большинству станичников новая — вторая по счёту — жизнь нравилась куда более прежней. Тогда они были кондовым быдлом, процентами безликих голосов на выборах жулья во власть, занюханным электоратом, а сейчас — людьми. Ей-богу, опиваться водкой, кушать макароны с хлебом, предпочитать халяву, болеть за ЦСКА, изредка совершать революции, голосовать по сотне раз в году и слыть по миру мудаком ещё не достаточно для того, чтобы горделиво носить имя россиянина. А новороссиянина — тем более!

Первый из новороссиян — вернее, новороссов — расшугал пираний, постучав карандашом по толстому стеклу аквариума, встал из-за рабочего стола и по-кошачьи мягким шагом прогулялся вдоль просторного апартамента. Выключил кондиционер. Распахнул дверь балкона. Оглядел окрестности. Станица не просматривалась из-за мощных железобетонных стен казачьей цитадели — Замка, — и только лес чернел вдали незыблемой громадой на фоне помрачневшей зелени лугов, пёстрых пока ещё полей и зримо уже потускневших к вечеру небес.

День угасал.

Светило толком не светило.

Ну, будем говорить, пока ещё светило, но не слишком ясно.

При этом однозначно было ясно, что не ясно ни хрена!

На интуицию полковник никогда не жаловался — да и кому пожалуешься, кроме самого себя, а это, как известно, без толку и проку, — потому твердо знал, что раз предощущение беды имеет место быть, реальность может статься только много хуже ожидаемой, наоборот же — ни за что на свете. Поэтому и ждал. Поэтому не уходил домой, в объятия любимых женщин и радостную суету ньюфаундленда-переростка Дэниела, под освежающий прохладный душ, а после — вкусный и обильный ужин с бутылкой розового новоросского вина. Поэтому и маялся в осточертевшем за день кабинете. А телефоны, сволочи, молчали, как немые, при власти трудящихся распространявшие порнографию по электричкам!

Ан нет, ожил один — старинное чудовище из эбонита цвета коренного населения Зимбабве, с диском, визжащим при наборе номера, будто кастрируемый без наркоза кот. Ну-ну, что скажешь, чем 'порадуешь'?

И был голос из трубки. И сердце гетмана, загрохотав, упало в таз. Не в оцинкованный, а в тот, что между бёдрами и позвоночником...

— Привет, па! Ты где?

— Я-то? — осипшим голосом проговорил он. Бог же мой, что могло произойти?! Только бы не с тобой, Алёна, девочка моя! — Скучно мне, знаешь ли, стало, отправился в Бразилию, на симпозиум ихтиологов.

— А кто это, па?

— Это учёные, специалисты по рыбе... Как раз лечу над Атлантическим океаном.

— Шутишь?

— Какие уж тут шутки, моя прелесть, — с трудом выдавил он. — Знаешь, сколько рыбы в Атлантике развелось за двенадцать лет безлюдья? Вон, косяками так и прёт!.. Что у вас случилось?

— Да ничего.

— Фу-у! — сердце гетмана приподнялось на уровень желудка.

— А ты, только честно, где сейчас?

— А ты, только честно, куда звонишь, солнце моё бестолковое?

— Как куда?! На твой моби... Ой, я, наверное, не ту кнопочку нажала! А ты, значит, на работе, да?

— Я всегда на работе, малыш, такая уж у меня работа. Только это государственная тайна, не вздумай кому-нибудь разболтать, особенно иностранным шпионам.

— А у нас есть шпионы?!

— А то нет! Раз есть тайна, значит, и шпионов — как рыбы в Атлантике, уж поверь ихтиологу. Хотя, наверное, уже поменьше — вы же с Алиной стреляли сегодня...

— Ой, да, па, мы немножко постреляли из левор... ну, этих, как их... левольвертов. Даже немножко много, я почти ничего не слышу, уши заложило. Я даже попала! Один раз...

Ну, то, что юной леди заложило уши при стрельбе, гетман понял с самого начала разговора — девушка кричала в трубку, как отчаявшийся потерпевший.

— О-о, малыш, считай, ты попала пусть один раз, но конкретно! Традиционная медицина в данном случае бессильна... Пососи леденец, только сглатывай почаще и поглубже, скоро твоя контузия пройдёт. Что нового?

— Да ничего, всё в порядке, всё по-старому.

— Ничего не случилось? — недоверчиво переспросил гетман.

— Ниче... Ах, да! Дэн толкнул маму Лину, когда мы потрошили утку. Она порезала пальчик и сказала: 'Ах ты, черножо..!'

— Ша, девочка, не продолжай, я всё понял! Скажем так, справедливо упрекнула его в содеянном... А где она?

— Переодевается. Мы немного погуляем с Дэном, купим хлеба и вернёмся. Ты скоро будешь?

— Я буду медленно, вдумчиво, с чувством, с толком, с расстановкой... Гуляйте, малыш, я уже собираюсь, думаю, дождусь вашего возвращения в беседке перед домом, покурю на свежем воздухе, — и про себя добавил. — Конечно, если ничего за это время не произойдёт...

В станице, по дороге в магазин, с Алиной и Алёнкой ничего, естественно, случиться не могло, разве каблук-другой сломали бы, да и то вряд ли — дорожников гетман в своё время погонял по кочкам так, что полотно и тротуары ныне были глаже, чем скоростная трасса Формулы-1. Насильников, убийц и прочей криминальной нечисти среди станичных казаков не наблюдалось, действовал строгий отбор, первых попавшихся в общинники не принимали. А внешнему врагу проникнуть в новоросские пределы было и вовсе уж проблематично. Границы крохотного государства охранялись патрулями и заставами, были оборудованы проволочными заборами с охранной сигнализацией, минно-взрывными заграждениями и разного рода дикарскими сюрпризами наподобие ям-ловушек, лесных завалов, стреломётов, замаскированных в кронах сетей с валунами и обескураживающих лазутчика тяжёлых 'падких' брёвен. Как в старой доброй песне украинских националистов: