Я тебе верю!

Толик перебирал содержимое дрожащими пальцами и его душили слезы от впервые увиденного воочию воплощения того, как он был дорог маме, если она все это хранила в самом недосягаемом месте, как какой-то клад. Все-все, связанное с ним. До него вдруг дошло, что его презираемая им наивная мама не была больше в жизни никем и не стремилась быть, кроме как 'Мамой Люсей'.

Взгляд Толика упал на фотографию, где она, совсем еще девочка, добро и чуть испугано смотрит в объектив, и неожиданно для самого себя он зарыдал в голос.

-Подонок! Мразь! Предатель! — воскликнул он, залепив сам себе три пощечины.

Он беспорядочно перебирал то конвертики, то страницы альбома, а слезы лились и лились из глаз.

-Люсенька... Люсенька... — повторял одними губами Толик, с нежностью гладя фотобумагу и называя маму так, как называла ее бабушка...

С этого дня Толик почувствовал в себе какой-то внутренний перелом. Он продолжал приглядываться к жестокому миру вокруг себя, трезво оценивая его реалии, но внутри его отношение к окружающему резко изменилось. Он перестал ощущать необходимость быть в этом мире 'своим'. Пусть даже этого никто не будет знать, он будет таким, как все, но в душе сохранит в себе то, что сохранила его мама, бабушка, поскольку это — его. Его и ничье больше. И к этому он никого не допустит. Почему он должен под кого-то прогибаться? Счастливы ли они те, другие, на которых ему захотелось быть похожим? Именно этот вопрос заставил принять его такое решение.

Уход из семьи отца Толик воспринял совершенно спокойно. Ему даже показалось, что в доме станет лучше без его жесткой прямолинейности, но было жалко маму, почувствовавшую себя несчастной покинутой девочкой. Три года назад — смерть бабушки, теперь это. Толик мысленно ставил себя на ее место, и это помогало ему все ей простить — и постоянные слезы, и излишнюю сентиментальность по отношению к нему. Он понял, что стал теперь единственной ее опорой в жизни, хоть она и продолжала относиться к нему, как к ребенку.

От отца мама потребовала только одно — чтобы он забрал из дома все свои вещи и больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не давал о себе знать. Это было ее категорическое условие, которое она поставила ему, прежде чем пойти в ЗАГС. Поддерживать отношений с сыном она ему не запрещала, но никаких подробностей их общения знать не желала, проявив неожиданную твердость. Толик уважал ее чувства и не посвящал в частности своих встреч с отцом, а использовать это в своих интересах стал исключительно потому, что не хотел лишний раз ее огорчать. Другой необходимости не было — сразу же после ухода отца, он во всем ей открылся.

Толик решил рассказать все после того, как случайно подслушал фразу, сказанную мамой по телефону сестре:

'Нет, Лида, мне его непременно нужно срочно женить. Ведь если со мной вдруг что — он совсем, совсем один...'

И она начала проявлять активность, пригласив домой на его день рождения подругу по работе с молодой дочерью.

Толик спокойно выдержал эти 'смотрины', оставаясь самим собой, но на следующий день попросил маму больше этого не делать. Та удивленно уставилась на него, не предполагая, что он обо всем догадался, но Толик, мягко взяв ее ладонь в свои, серьезно сказал:

-Прости меня, если сможешь, но я не доставлю тебе удовольствия нянчить внуков...

Он рассказал ей все, как есть, избегая лишь называть имя. Мама слушала, побледнев, по ее лицу катились слезы, а глаза выражали полную растерянность.

-Нет, нет, этого не может быть! — наконец, воскликнула она, — Тебя просто совратили, растлили...

-Мама, кто меня мог растлить? Ты? Отец? Бабушка? Вы меня даже в детский сад не отдавали, а я ощущал это с самого детства. Ты же любишь смотреть сериалы, вспомни героев. Среди них таких нет? Их тоже растлили? Такие рождались всегда, сколько существует человечество. Это признано наукой, и во всем цивилизованном мире к этому научились относиться с пониманием, это только мы опять впереди планеты всей по своему невежеству. Здесь, если гей, то значит — урод, извращенец, маньяк и я не знаю, кто еще. Разве я похож на такого? Ты же сама знаешь — я нормальный человек и у меня нормальные друзья, и вообще не зациклен на этом. У меня свои интересы — я учусь, люблю кино, театр, книги, и я — гей. Себе-то ты веришь?

Первое время мама постоянно плакала и подсовывала Толику газеты со статьями то о СПИДе, то о разгоне гей-парада, то о вновь принятых антигеевских законах, но он всегда с улыбкой возвращал их, уверяя, что все знает и к нему это отношения не имеет. А в очередной раз, когда она заговорила об этом, опять взял ее ладонь в свои и твердо сказал:

-Мам, давай договоримся — если я кого-то встречу, то не стану от тебя скрывать, а приведу и скажу — мама, это он, мы будем вместе жить. Ты согласна?

Мама опустила голову, помолчала немного, и ответила, глядя ему в глаза:

-Ты мой сын и останешься им, каким бы ты не был, и что бы с тобой не случилось.

-Спасибо тебе, — сказал Толик, прижимая ее к себе и целуя в лоб, — А пока не переживай напрасно, ведь ты всегда знаешь, где я и что со мной.

И она, действительно, всегда знала. Всегда, кроме тех моментов, когда Толик встречался с мужчинами, маскируя это своим мнимым пребыванием в доме отца. Это была единственная ложь между ними, но совесть не мучила Толика, поскольку сама ему подсказывала, что это ложь во спасение сердца матери, перенесшее три подряд сокрушительных удара...

Они попрощались с Натальей у подъезда.

-Я на троллейбус, — сказала она, — Вам к метро? Вот так, косыми дворами скорее получится...

Она указала рукой направление, ей же махнув на прощанье, и деловой походкой направилась к перекрестку.

Ребята двинулись вглубь квартала.

-Куда пойдем? — спросил Толик.

Ему не хотелось сейчас думать об институте, о других делах. Гена так неожиданно и так необычно вторгся в его жизнь, что это выбило его напрочь из привычного уклада.

-Жрать хочется, — отозвался Гена, — Я, как обкурюсь, потом жрать хочу несусветно.

Толик взглянул на часы:

-Мама уйдет через час на работу, пойдем ко мне, тут недалеко.

-Да ты меня не знаешь, — засмеялся Гена, — Я сейчас у тебя весь холодильник опустошу. Твоя мама не поверит, что ты один столько съел, или скорую тебе вызовет.

Толик тоже улыбнулся.

-Ладно, сейчас дойдем до метро, там есть, где пожрать, — сказал он.

-И как меня вчера сюда занесло? — протянул Гена, озираясь по сторонам.

-Да уж, вчера ты был в ударе...

-А не был бы, и тебя бы не встретил, — сказал Гена и испытующе посмотрел на него.

Толику вспомнилась страшная фраза, сказанная ночью на кухне таким тоном, что это трудно было забыть, но он не подал виду, лишь коротко приобнял Гену за талию.

-Ты москвич сам? — перевел он разговор на другую тему.

-Из деревни. Тверские мы.

-Из деревни? — удивился Толик.

-А что? — усмехнулся Гена, — Ты думал, в деревне одни чмошники тупорылые? У вас у самих в Москве их до х... и больше.

-Да нет, но ты вообще мало похож на деревенского. Обликом хотя бы.

Гена рассмеялся:

-Так меня мать и прижила на трассе, невесть от кого. Видать, кто-то шибко красивый и интеллигентный ее в ту ночь снял. Любила потом повторять, что я на отца похож, как две капли. Ей виднее. Мне про то неведомо.

Толик нахмурился, но не стал ничего говорить.

-Что молчишь? — покосился Гена, — Не привык к такому? Раз я тебе поверил, говорю все, как есть. Думай, что хочешь.

-Я тебя и принимаю таким, какой ты есть, — пожал плечами Толик.

-Ох, и благородный же ты! Аж срать хочется...

-Ген, — Толик приостановился и посмотрел ему в глаза, — Раз поверил, не надо вот этого, а? От этого же ни у тебя, ни у меня ничего не прибавится?

Гена тоже остановился. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом молча стукнули друг друга в воздухе ладонями правой руки и продолжили прерванный путь.

Когда вышли к метро, Гена огляделся, и заметив вывеску банка, сказал:

-Пошли туда, мне заскочить надо.

Толик остался на улице, а Гена зашел в зал, где стояли банкоматы, и скоро вышел обратно, явно чем-то довольный.

-Ну, что? Куда двинем?

-Куда захочешь, здесь много...

-Это чего там, Му-Му? — перебил Гена, указывая взглядом на вывеску в верхнем этаже торгового центра через дорогу от них.

-Да.

-Идем.

Они пересекли проспект по подземному переходу, куда их выпроводил полицейский из метро прошедшей ночью, и направились к зданию торгового центра.

В кафе, только лишь открывшемся в этот час, было безлюдно. Величина порции салата, которую запросил себе Гена, заставила обратить на них внимание всего персонала по ту сторону раздачи. Толик, почувствовавший прорезавшийся аппетит, тоже не отстал. Первого и второго они тоже попросили двойные порции, добавив ко всему четыре кружки пива.

-За двоих, — сказал Гена на кассе, доставая из кармана внушительную пачку денег.

-Ты бы не светил так бабло, — посоветовал ему Толик, когда они уселись за столик у окна в самом дальнем углу зала.

-Кого ты учишь? — усмехнулся Гена.

Он вытащил из другого кармана примерно такую же пачку, сложил их вместе, пересчитал под столом и протянул часть Толику.

-Спрячь, пусть у тебя будут на всякий случай, — сказал он в ответ на его вопросительный взгляд.

-Сколько здесь? — уточнил Толик.

-Какая разница, все наши, — махнул рукой Гена и взял в руку кружку с пивом.

Толик последовал его примеру. Они чокнулись и с удовольствием выпили залпом по половине.

-Курить здесь можно? — оглянувшись по сторонам, спросил Толик.

-Пох... — последовал знакомый уже ответ Гены и он достал сигареты.

-Ген, я могу тебя попросить, когда мы вдвоем, обходиться без этих слов?

Гена, уже начавший за обе щеки уплетать салат, перестал жевать и пытливо посмотрел на него.

-Можешь, — чуть иронично ответил он и ударил кулаком по столу, — Ну почему я тебя во всем слушаюсь?

-Разве это плохо?

-А что хорошего? Мне надоело уже быть в рабстве.

-Все мы здесь одинаковые, — пожал плечами Толик.

-Я не про это, — промычал Гена с набитым ртом, и проглотив, завершил — Я про самое настоящее, в которое я был продан.

Толик недоуменно посмотрел на него.

-Что, думаешь, у меня в натуре крыша едет, или сказки рассказываю? Давай...

Он опять поднял кружку, и они опустошили их до конца.

-Я был продан в рабство собственной матерью в четырнадцать лет одному крутому мэну.

-Как это — продан? — не понял Гена.

-А так — ехал богатый дядя на крутой тачке, увидал в окошко красивого мальчика, пришел к его маме, договорился, чтобы она волны не поднимала, и увез с собой.

-Ты серьезно? — не мог поверить Толик.

-Нет, прикалываюсь, — Гена отодвинул пустую тарелку и опять прихлебнул пива из второй кружки.

-И твоя мама согласилась тебя отдать ему? Вот так вот — первому встречному?

-Ну, он не первый встречный. Официальный договор опеки был, или как там по это закону называется? Бабла ей отстегнул и обещал ренту платить до моего совершеннолетия. И платил, в самом деле, я знаю. Ну, мать и повелась, чем самой меня кормить. Денег-то взять негде, это не Москва. Ей там, кроме как на трассе, и заработать-то негде было. Хозяйства все заброшены, лес только валят, ну это же не для нее. Хотя...

-А остальные как же? — перебил Толик.

-Кто — остальные? Оттуда почти все разъехались, кто хоть что-то может. Одни старухи да бухарики остались. Вон, типа, как сосед мой бывший, Ванька Корнюшин. Его мать пенсию получит, он придет к ней через улицу, отпи..., — Гена запнулся, — Отметелит ее, пенсию отберет — неделю бухает. А потом жрать опять к матери идет, и она его кормит.

-На что же кормит, если он ее пенсию пропил?

-Огород выручает. Его матери тогда хоть и восьмой десяток уже шел, а еще крепкая была. И вообще, кто свой огород имеет, более-менее живут. Некоторые даже скотину держат.

Толик слушал, как Гена спокойно все это рассказывает, продолжая поглощать на глазах таявшее содержимое тарелок, и ему не верилось, что такое может быть на самом деле.

-А зачем ты этому крутому мэну понадобился-то?

-Зачем, зачем? Ты, как вчера родился... За этим, за самым, — Гена сделал выразительный жест.

-Четырнадцатилетний?

-Ну, вкус у него такой.

Толик вспомнил, что и ему было столько же, когда в его жизни появился Игорь Андреевич.

-Да, — задумчиво проговорил он, — Я тоже девственность потерял в четырнадцать.

-С пацаном? — спросил Гена.

-С мужчиной. Он был моим учителем...

Слово за слово Толик все подробно рассказал Гене. Он говорил и видел, как тот внимательно слушает, как его захватил рассказ, а глаза наполнились затаенной болью.

-Да... — с глубокой тоской протянул Гена, — Завидую я тебе, что такого человека встретил.

-Так что, мы с тобой оба жертвы педофилов, — улыбнулся Толик.

-Каких педофилов? — вскинулся Гена, — Это ты его так за все хорошее? И вообще, педофил — это Чикатило. Мне бы такого педофила вместо своего 'бойлавера', как он себя называл.

-Так, может, ты и не гей вовсе? — усомнился Толик, — Может, это ты из-за него таким стал?

-Да нет, — поморщился Гена, — Я с раннего детства уже дрочил и в жопу себе огурцы пихал, когда еще никакого инета не видел. Открыться только не мог, меня бы там замочили...

Все было съедено, лишь на дне кружек оставалось понемногу пива.

-Допивай, — сказал Гена, — Пойду, еще чего-нибудь принесу...

Он ушел к раздаче, а Толик остался, погруженный в раздумья о том, что услышал от Гены. И сострадание снова напомнило о себе, начав, вопреки его воле, всецело овладевать им.

Вернулся Гена, поставив на стол поднос с тарелками, доверху наполненными салатом, и еще двумя кружками пива.

-Не насытился? — слегка улыбнувшись, спросил Толик.

-Я ж говорю, обкуренный был вчера в хлам, и не хавал ничего весь день.

Гена тоже улыбнулся. Он обладал способностью моментально переходить от одного душевного состояния к другому, даже прямо противоположному. Только что его глаза были полны неподдельной скорби, и вот уже опять смеялись. Как и тогда, ночью... Толик не мог до сих пор забыть выражение этих глаз, когда Гена стоял перед ним, раздевшись догола в комнате, и потом на кухне, когда была произнесена страшная фраза.

-Я же вчера подорвал от своего хозяина, — пояснил он, — Навсегда. Я теперь совершеннолетний, ни ему, ни мне ничего не грозит. Да и кто ему вообще чего сделает? У таких все везде схвачено.

-А как ты у него жил? У него семья есть?

-Есть, а как же? И жена, и сын на два года меня моложе.

-И как он тебя им представил?

-А никак. По-моему, жена все о нем знает, она даже не смотрела меня. Отворачивалась всегда с такой рожей, как будто лимон целиком проглотила. Да только куда ей деваться-то? Бабло-то его...

'Кто платит, тот и заказывает музыку', — опять вспомнились Толику слова Игоря Андреевича.

-Да я на коттедже у него жил. Они туда только на выходные приезжали, и то не всегда, а так — у него квартира в Москве есть в самом центре. Целый этаж. Я бывал несколько раз, но не знаю даже, сколько там комнат. Такие огромные, с наборным паркетом, потолки высокие с лепниной. Ну, ковры там, картины в золоченых рамах, само собой. Камин фарфоровый, мраморная кухня, джакузи. Но на коттедже у него тоже все в шоколаде — сауна, бассейн, тренажерный зал, тенистый корт, бильярд — не хило, короче. Даже у меня там свои апартаменты были. Инет, плазма во всю стену, кровать с водным матрасом. Я сперва, как туда попал, королем себя почувствовал после своей деревни. Думал ли я, что так жить можно? Да он меня еще там смотрителем назначил. Представляешь, когда мне четырнадцать лет было всего? Ну, на охрану я не залупался, а садовника, горничную, повара строил только так... Работать! За что вам башляют, суки?!