— Всяко бывало, — с явной неохотой ответил Фока. — Пора, муже, идти, встречать оконных, — объявил он, поднимаясь из-за стола. — Туман давно уж развеялся. Напрямую пойдут. Поди, близко уже.

Глава 6. Первый бой

Из землянки выходили один за другим — из полутьмы на свет, хоть и приглушённый ко второй половине не самого ясного зимнего дня, но всё же, усиленный белым чистым снегом, он хлестанул по глазам, заставил прищуриться, прикрыться ладонью.

Улица оказалась пуста: женщины и дети уехали, мужчины готовились встречать банду. Стариков в городище не было вовсе. Из разговора с Фокой стало ясно, что делать старикам тут нечего. На новое место первыми приходят сильные, здоровые мужики — делегаты от семей. Привозят припасы, а после и домочадцев в уже готовые жилища. Покуда осень да зима, подрубают лес, готовят ляду к выпалу, прямо на корню оставляют деревья сохнуть до осени. Сами возвращаются в старые дома, занимаются обычными крестьянскими делами. Нового выпала хватает обычно лет на пятнадцать: год от года земля скудеет, урожайность падает, и всё начинается заново. Потому хоромам предпочитают землянки. В них теплее зимой, прохладнее летом; их и строить, и бросать легче. Место, где попаданцы выехали из лога, тоже когда-то было обжитым, а степь около — возделываемым полем. Теперь, время от времени, бывшее поле используют под пастбище. Скот гоняют низиной, берегом ручья: негоже далеко от водопоя уводить стада. Вообще с водой у россов отношения особые. Поклоняются они Матери Сырой Земле, то есть земле, насыщенной влагой, водой. Она и родительница всему, и кормилица всем и вся, и прах в себя вбирает, когда приходит срок.

Что появилось сначала — самоназвание или слово, коим обозначают путь текущей, растущей воды — русло, Фока ответить затруднился. Селятся же россы исключительно по берегам водоёмов, занимаются земледелием. Сами ростом повыше и германцев, и чуди, и хазар, и остальных, кто когда-либо оказывался рядом.

Впрочем, Фоку вопрос названий не занимал вовсе. Ответил он просто:

'Дали имя — носи, откликайся. Как иначе? Никак! Как ты коня ни назови, всё одно хомут на его шее окажется'.

Фока выходил последним, как и положено хозяину жилища. На кожаном поясном ремне у него уже висел топор с рукоятью, раза в полтора длиннее обычного. В руках держал он копьё — свежеструганное древко со старым, отмеченным задирами и тронутым патиной, бронзовым наконечником. Крышка от кадушки с соленьями, что стояла в коридоре неподалёку от двери, служила теперь (или изначально имела двойное назначение) щитом.

Едва попривыкли к свету глаза, Фока огляделся, оценил работу крохотного своего войска. Окликнул одного, молодого безбородого, что вязал верёвки у прорехи недостроенного частокола. Удовлетворившись ответом, сказал другому, постарше, чтобы тот всё проверил и помог, если надо. Начальствующая роль Фоки казалась естественной, органичной и авторитетной.

— Ну, выбирайте сподручные для своих трубок места, а мне укрепления обойти надобно, — объявил Фока и направился к частоколу. — Как знать, может, миром дело порешим. А ежели нет, то стрелять по моей команде! Ты поняла, егоза? — обернувшись, добавил он, с прищуром глядя на Улиту.

Девчонка кивнула.

— Не слышу ответа! — чуть повысил голос Фока.

— Да поняла я, поняла! — недовольно отозвалась Улита.

Фока перевёл взгляд на Вовку.

— В обиду не дам, — сходу отреагировал тот.

Видно, именно такого ответа Фока и ожидал. Он кивнул, едва заметно отмахнулся и пошёл по своим делам.

Впервые, после встречи с россами, попаданцы оказались предоставлены самим себе. Почти: рядом неотлучно находилась Улита, но её присутствие лишь воодушевляло Вовку и совершенно не стесняло Хлебыча. Девчонка приехала с ними, потому казалась она своей в этом совершенно чужом мире. Так кажутся своими пассажиры междугороднего автобуса, высыпавшие на промежуточной станции на перрон. В сущности, они совершенно чужие, лишь немного примелькавшиеся люди, однако общий путь, общий подспудный страх отбиться от попутчиков, потеряться, отстать от автобуса делает их в какой-то степени своими. Они обычно так и говорят — 'наши', и все с этим согласны, пока каждый не сойдёт на конкретной своей остановке, чтобы раствориться в толпе, вернуться в стан чужих. Конечная станция Улиты — возвращение в отцовский дом в Бусаре, а Новая ляда — это лишь промежуточная вынужденная остановка, потеряться на которой, отбиться от попутчиков для неё, вероятно, тоже было неприемлемо. Впрочем, чужая душа — потёмки.

— Я ничего не понимаю, дядь Саш, — вздохнув, сказал Вовка, когда Фока отошёл на значительное расстояние.

— А что тут понимать? Не одни мы здесь такие — попаданцы, — сказал Хлебыч. — Выяснять надо — где тот купец, у которого советские пиалы отжали. Как он здесь очутился, что узнал...

— Если он жив ещё, — вставил Вовка. — В чём я не уверен.

— Я не уверен, что мы через час-другой живы будем, — сказал Хлебыч. — Пойдём лучше позиции выбирать, не то нам не купец, а батюшка понадобится: на отпевание. А ближайший батюшка, как я понимаю, аж в Византии. И тот грек! Ты, кстати, крещёный?

— Неа, — ответил Вовка. — У нас никого не крестили.

Они двинулись вслед за Фокой к частоколу. Вовка с Хлебычем впереди. Улите шагу, угнаться за мужчинами, не хватало; она семенила за ними, то нагоняя, то отставая.

— Атеизм тоже вера. В то, что нет никакой веры, а все вокруг само придумалось и сложилось, обучилось и живёт.

— Да не атеист я, — поправил Вовка. — Просто не крещёный.

— Не определившийся, значит, — заключил Хлебыч. — Всё равно тебе проще. Я читал, что они тут покойников кремируют, а прах к столбам привязывают, чтобы ближе, так сказать, к небесам.

— Дядь Саш, давайте о чём-нибудь другом, а? — попросил Вовка.

— Можно и о другом, — согласился Хлебыч. — У тебя в машине заряжалка для смартфона есть?

— Есть. А зачем вам?

— Зачем, зачем! Селфи на фоне пращуров запостить надо! Ладно, не загоняйся. Фотки у меня там: жена, сын, дочь, кот Васька... Посмотреть на них хочу. Может, в последний раз. Конечно, если эти ушлёпки не совсем смартфон разгрохали. А что, у Егорыча планшет весь в паутине, и ничего, работает.

— Проверять надо. — Вовка пожал плечами.

— Интересно, нас там ищут уже, как думаешь? — сменил тему Хлебыч.

— Слышал, через три дня полиция чесаться начинает, — сказал Вовка.

— Тебя, может, и через неделю искать не станут, а мои, должно быть, уже полгорода на уши поставили!

Вовка стиснул зубы, отвернулся.

— Дядь Саш, аккумулятор у 'Захара' ещё не зарядился, как следует, — с обидой в голосе сказал Вовка. — Я вам позже заряжалку дам: когда двигатель заведённым будет, ага.

Хлебыч отмахнулся, чуть сбавил шаг, позволяя отставшей Улите нагнать их, и обратился теперь к ней:

— Скажи, дочка, а кто тебя из лука стрелять научил? Вроде, не женское же это дело.

Улита взглянула на него снизу вверх, сделала усилие, догнала, поравнялась.

— Мать научила, — сказала она.

— Как так, мать?! Кем же она у тебя была?

— Поляницей. И я тоже поляницей буду, — не без гордости ответила Улита.

— Вон, оно как! — промычал Хлебыч.

Кто такие поляницы, он понятия не имел, однако с расспросами сходу закруглился, чтобы не выдавать своего невежества. Решил после у кого-нибудь из местных осведомиться.

Искать в частоколе годные для хорошего обзора и стрельбы из ружей щели делом оказалось неблагодарным. За неимением подобного оружия, россы бойниц для него не предусмотрели. Стоять же у прорех недостроенного забора Хлебычу категорически не нравилось: дорогу оттуда видно плохо, да и вообще, с какого боку не встань, удобства нет.

— А что, если в кузове 'Захара' засядем? — предложил Вовка. — Вплотную к забору подгоню, в самый раз под рост будет.

Идея Хлебычу показалась разумной.

Вовка подогнал машину прямо к кромке несуществующих въездных ворот. 'Захар' оказался надёжно спрятан от посторонних глаз, а укрытие и обзорность из кузова удовлетворили всех, включая юную лучницу — виновницу спешных военных приготовлений.

Откинув полог, Вовка подровнял, лежащие у борта трубы, чтобы топтаться по ним было безопасно. Нарезал и натыкал меж кольев веток для маскировки, после соорудил из мешков с селитрой два кресла — себе и Улите.

— Кино смотреть пришли, что ли? — пробурчал Хлебыч, обнаружив, что ему для сидения остался один мешок, когда хотелось бы иметь два.

Вовка поделился со старшим товарищем своим, а себе тут же скатал трофейный тулуп. Уселся на него, гордый проявленной смекалкой. Слегка поёрзал, попрыгал, проминая овчину по форме собственной задницы; удовлетворившись результатам, сказал задумчиво:

— И всё же, не понимаю. Мы бы уже наверняка в Бусар приехали. Могли же они нас просто пропустить и дело с концом? Могли. Зачем тормознули, не пойму?

Хлебыч усаживаться не торопился. Он, как капитан на мостике, широко расставив ноги, стоял, прильнув к окулярам бинокля.

— Чудак ты, Вовка, — сказал Хлебыч, не отрывая бинокль от глаз. — Дело разве в нас? Или в ней? Здесь мы или нет, бандюки всё равно сюда по следу нашего 'Захара' не ради променада придут. Если б ты не ходил оболтусом, ворон не считал, то услышал бы, о чём мужики меж собой толкуют. А говорят они, между прочим, что много лесорубов с обозами ушло: кругляк на продажу повезли. Вот так, не вовремя, взяли и повезли. Кто ж знал?.. Здесь, на этой ляде, меньшая часть артели осталась. А ещё говорят, что старое их городище аккурат по дороге на Бусар. А в городище том теперь одни старики, женщины и дети. Понимаешь, о чём речь? Если бандюков здесь не остановить, то разорят они, пожгут оба городища, а это беда, Вовка! Страшная беда! Вот и придержали они нас, чтобы мы, как непосредственные виновники предстоящего мочилова, приняли в нём самое живое и активное участие. На безрыбье, знаешь ли... и два попаданца с ружьями — великие воины! Дошло, нет?

Вовка досадливо поморщился, после недолгой паузы сказал:

— Дядь Саш, вы, вот, взяли, и всё картину мира мне... грязным сапогом, к чёртовой матери! Вот, как вы так умеете? Как у вас это получается?

— Вижу, через чур ты благостную картину себе нарисовал, — присев-таки на мешки, усмехнулся Хлебыч. — Слезай с облака на бренную землю, идеалист малахольный! Ты что, думаешь, они здесь исключительно высоконравственные альтруисты? Такие, что на амбразуру прыгать готовы, костьми готовы лечь, лишь бы спасти двух чужаков и ещё, аки вишенка на тортике благородного безрассудства — похищенную индейцами красавицу отцу вернуть? Наивняк ты зелёный, Вовка! Заруби себе на носу — у них тут своих дел по самые гланды! И дети у них свои есть. Видел Ипашку Фокина? Видел! Ради чего его сиротой оставлять, подумал? Хрен ты об этом подумал! Россы с силаевцами не раз и не два по жизни пересекались, и знают они друг о дружке, если не всё, то многое. Это нам ещё повезло, что Фока нас не сдал и за Улиту вписался... — Хлебыч осёкся, пристально посмотрел на девчонку.

— Скажи-ка мне, дочка, а отец твой, он вообще кто? — спросил Хлебыч, осознав вдруг, что Фокино расположение к Улите наверняка не случайно; что дерзость и непослушание девчонки тоже, должно быть, основаны на чём-то очень даже существенном.

— Волхв он, — ответила Улита, приунывшая, видно, от осознания нечаянной своей вины за происходящее.

— Погоди, погоди, жрец, что ли?! — переспросил Хлебыч.

— Волхв, — чётче повторила Улита. — Ведун, колядун, знахарь...

— Ка-нде-лябра, твою медь! — почти пропел Хлебыч. — Вот те и местный батюшка, служитель культа! — проговорил он едва слышно, понимая, наконец, какую золотую птичку они с Вовкой из клетки вызволили. — Ему, поди, и сам чёрт не брат, сам князь не указ!

Вовку новость, похоже, огорчила. Он посмотрел на Улиту взглядом опечаленной коровы и приуныл бы совсем, если бы по лесу в тот же момент не пролетел пересвист: сначала откуда-то издали, после ближе и ещё ближе. Означать это могло только одно — банда вот-вот нагрянет. Артельщики вмиг рассыпались по своим укрытиям, затаились.

Вопреки ожиданиям Хлебыча, никакого налёта со свистами и улюлюканьями не случилось. С два десятка всадником вялой трусцой приближались по той же дороге, по которой чуть более часа назад приехали они сами. Впереди на вороных конях восседали двое светловолосых бородачей, в высоких шапках с опушкой, в душегрейках, утянутых широкими ремнями вдоль и поперек, с мечами или палашами на поясах. Позади, тоже двойками, тянулся разномастный сброд, одетый кто во что горазд, вооруженный, чем бог дал. Заметил Хлебыч и знакомее уже шапки с отвернутыми назад лопастями, и сабли на поясах тех хазар. Другие держали в руках пики и копья, и не наперевес, как следовало, а стоймя, в походном положении, остриём в небо. Щиты у каждого приторочены к сёдлам, из чего Хлебыч заключил, что атаки сходу быть не должно.

Навстречу бандитам неспешно вышёл Фока в сопровождении двух артельщиков. Ни копий, ни рогатин, ни дубин, кои каждый из них заготовил загодя, при них не оказалось. Только топоры за поясами, как и полагается лесорубам. Намечался, видно, переговорный спектакль, в котором каждая из сторон желала до последнего сохранять видимость относительно мирного сосуществования.

Один из первых всадников, поднятой вверх рукой, остановил колонну, сам с сотоварищем двинулся к Фоке. Тот встал, по-хозяйски, уперев руки в боки, широко расставив ноги. Позади в той же позе замерли двое его соратников.

Хлебыч отнял бинокль от глаз, взглянул на Вовку, на Улиту. Те оба щурились, пытаясь разглядеть детали происходящего, но даже молодым, здоровым глазам расстояние и быстро густеющие сумерки различить многого не позволяли.

— Держи бинокль, — сказал Хлебыч. — Мне этих выродков в прицеле видеть сподручнее.

Вовка тут же прильнул к окулярам. Улита какое-то время смотрела на него с тоской и завистью, но вдруг опомнилась и, держа наготове лук, снова принялась щуриться, вглядываясь вдаль.

А там уже вовсю шёл разговор, обрывки фраз которого лишь по воле ветра иногда долетали до частокола. Оба переговорщика обильно жестикулировали, указывали на следы, на городище. Всадник явно требовал, Фока спуску не давал, а вскоре и вовсе, показав неприличный жест руками, повернулся и пошёл прочь.

Всадник сплюнул, потянулся к голенищу сапога, вынул оттуда нож; едва он отвёл руку для броска в спину Фоке, рядом с Хлебычем хлопнула тетива. Спустя короткое секунды стрела вонзилась в плечо всадника. Он выронил нож, изогнулся и завопил, кривясь от боли. Фока оглянулся. Другой всадник выхватил меч. Хлебыч решил, что медлить больше нельзя, он выстрелил. Раздался крик, подобный звериному рёву; меч, залитый кровью, хлестнувшей из кисти бандита, упал в снег. Фока с товарищами бросились в гущу леса. Грохот выстрела испугал коней, породив на узкой просеке переполох и сумятицу. Суматоху усилили россы, высыпавшие с яростными криками разом с двух сторон также внезапно, как объявились они прежде у остановленного 'Захара'. В ход пошли дубины, рогатины, поленья и верёвки. Образовалась куча-мала: кто кого за что хватает, куда тащит и чем бьёт, разобрать было невозможно. Хлебыч и сквозь прицел, и так всматривался на этот хаос, и не мог сообразить, что ему делать, как поступить. Поддерживать россов огнём — пустая затея. Это же не стая куропаток, по которой можно шарахнуть на авось. Тут отделить надо своего от чужого, и бить прицельно, наверняка.