Звездолет "Иосиф Сталин"

Можно было бы подозревать в соседях сообщников, но даже местные бабки, которых в сообщники к контрреволюционерам ну никак не запишешь, оказались в неведенье. Да. Кто-то туда заходил. Кто-то ревел. Сверкало иногда. И все.

— И с сараюшкой никак. Тупик, какой-то...

— А с квартирой? Так и не выяснили? В жилконторе же должно все ...

— По документам в той квартире проживал некто Краснсуфимцев. Сапожник, прописался полгода назад. Где работал — неизвестно. Ночевал тем не часто, но последние две недели жил там постоянно. Даже говорят, именины справил.

— Фотография? Описание?

Федосей отрицательно покачал головой.

— Вся штука в том, что его мало кто видел.

— А соседи?

Федосей припомнил, как, в конце концов, он собрал сразу всех жильцов этой коммуналки, всех восьмерых мужчин и женщин и попытался с их помощью составит хотя бы описание человека, которого каждый из них на протяжении последних недель видел неоднократно, но из этого ничего не поручилось.

Сперва ему показалось, что эти люди издеваются над ним, а потом он сообразил, что те, кто стоял за пилотом этого странного аппарата что-то сделали с соседями, заметая следы. Он видел, что те честно стараются но ничего у них не выходило: одни запомнили его рыжим, другие — лысым. У одних он оказался среднего роста, у других — коротышкой.

Сошлись они только в одном, когда старый дед Бахтаров объявил, что в той квартире уж лет пять никто как не живет, и он уже начал присматриваться к ней, потому как младшему сыну Ильясу, пришло время жениться и молодым будет нужно свое жилье. На него дружно зашикали, но дед твердо стоял на своем.

Ну, дед. С такого ничего не возьмешь.

— А соседи его не помнят.

— Как это возможно? Их проверяли?

— Проверили. Обычные люди. Трудящиеся.

Болеслав Витольдович только хмыкнул.

— А участковый? Товарищ Фирсов, кажется?...

— А вот тут самое интересное. Он вообще не помнит, что бывал по тому адресу. Дядины обращения в милицию есть и ответы участкового на заявления дядины есть, а никто ничего не помнит.

Шеф только плечами пожал, и пожатие это трактовалось только как "поглядим, поглядим, чего вы тут без меня наворотили", но уж никак не как, "ну что тут поделаешь"...

— Протоколы допросов, отчеты...

— Да, все это есть... Подшито.

Болеслав Витольдович остановился около витрины ГУМа. За стеклом, на фоне черного с блестками бархата, висела на тонких нитях модель космического корабля. Не яйца, как в "Аэлите", а какого-то футуристического механизма — с усами-антеннами и даже тонкими, словно у кузнечика, ногами.

Болеслав Витольдович спросил не оборачиваясь.

— Это ты сегодня там про небесный престол вспомнил?

— Ну я... А что?

— Да так.... Ты "Аэлиту" смотрел?

— Смотрел... А что?

Начальник не ответил, точнее, ответил вопросом на вопрос.

— А слышал, что Межрабпромфильм планирует еще два фильма снять о покорении космоса?

"В кино он меня что ли хочет пригласить? — подумал Малюков. — Как девушку..."

— Нет...

— А Циолковского читал?

— Ну...

— Обязательно почитай. Вот в командировку поедешь — возьми с собой.

— Какую командировку? — удивился Федосей. — Когда?

— Я бы на твоем месте спросил "куда". Тем, что послезавтра, я тебя, наверное, не удивлю?

Этому Федосей и впрямь не удивился. В ОГПУ полагалось так — "сказано — сделано".

— А вот тем, что в Африку, наверное, озадачу... Командир спецгруппы ОГПУ — звучит? Считай, что премия тебе обломилась за ударную работу.

Федосей улыбнулся. Не то чтоб не поверил, а как-то не увязал себя с Африкой. Где он и где Африка!

— Все шутите....

Тот ответил, но иначе, чем хотел Федосей. Став серьезным, начальник сказал:

— Все всерьез, Федосей Петрович. Ты ведь до нас, вроде, в авиации служил?

Морозный парок окутал голову Болеслава Витольдовича.

— Служил...

Федосееву подноготную его начальник знал не хуже собственной. Ошибиться не мог. Ну, а если что и подзабудет и это не беда. На каждого из них своё дело есть. Серая такая папочка с завязками. Федосей её и сам недавно видел. Издали.

— Где у самолета хвост, а где винт не забыл?

— Пропеллер, — машинально поправил начальника Федосей. — Не забыл.

— Вот и славно! Тогда завтра идешь на Лубянку. В распоряжение товарища Сиднева.

— А почему именно меня?

— А потому...

Федосей почувствовал, что начальник слегка рассердился на него и вполне мог ограничиться одним словом, но передумал.

— Потому что не так много в аппарате сотрудников с реальным летным прошлым.

Он покачал головой со скрытым недовольством — все-таки человека забирают, а работы меньше не делается — но что поделаешь? Надо — так надо...

— Настоящий летун им понадобился, а точную задачу тебе поставят на месте. Понятно?

Малюков молча кивнул, прощаясь с выходным, а заодно с девушками и с пивом.

— Смотри там. Покажи московскую школу...

Пользуясь временной расслабленностью начальника, Федосей спросил:

— Где это "там"?

Ну не в Африке же в самом деле... Болеслав Витольдович улыбнулся, как показалось Федосею с долей зависти.

— А вот завтра и узнаешь...

Французская республика. Париж.

Январь 1928 года.

...Агент Коминтерна Владимир Иванович Дёготь нервничал.

Человек, которого он ждал, опаздывал. Точнее, если уж придерживаться бытовавших тут норм морали — задерживался. Отчего-то априори предполагалось, что у народного избранника, депутата парламента, столько важных забот, что они его задерживают, а уж удел всех остальных бездельников, вроде него, тратящих свою жизнь неизвестно на что — опаздывать.

"Не торопится господин социалист!" — подумал агент Коминтерна. — "Дьявол! И почему-то никто не хочет учитывать то обстоятельство, что ты находишься тут на нелегальном положении и во вчерашнем "Русском слове" о тебе напечатана целая статья, хорошо еще, что без портрета. Сволочь, этот Бурцев! Белая шкура!"

Он аккуратно оглянулся.

Обычное парижское кафе, каких в городе тысячи, его и выбрали-то из-за неприметности. Десяток столиков, старые стулья, облезлая стойка, разросшийся фикус, запах кофе и анисовой водки в воздухе. За большими, в половину стены окнами — странный зимний дождь, расплывчатые силуэты прохожих. Народу тут с его приходом не прибавилось. Хвост, или то, что показалось хвостом, он благополучно стряхнул в универмаге "Самаритен". Правда, прятался тут один подозрительный тип за фикусом, но, скорее всего на счет него Владимир Иванович ошибался — тип сидел там еще до его прихода и столик перед ним густо покрывали пустые рюмки.

Чтоб не привлекать к себе внимания он и сам заказал кофе с круассанами. Теперь кофе остыл, и коминтерновец без удовольствия прикладывался к чуть теплой чашке.

Входной колокольчик тихо звякнул.

Ага! Вот и он! Наконец-то...

Хорошо одетый мужчина с лицом честным и открытым, которые так нравятся старым девами и провинциальным журналистам, остановился в дверях, стряхнул с зонта капли Парижской погоды и обвел взглядом зал. Дёготь поймал взгляд, призывно взмахнул рукой. Солидно, словно океанский лайнер, случайно забредший в речной порт, новый гость пошел к столу. Сразу видно, что человек привык совсем к другой обстановке.

Коминтерновец привстал и слегка поклонился. Обошлось без паролей. Лидер парламентской фракции социалистов был личностью достаточно известной, чтоб Дёготь узнал его без всяких условных знаков.

— У меня для вас посылка, мсье. От ваших друзей...

Из бокового кармана посланец Коминтерна достал небольшой, толщиной с указательный палец замшевый мешочек и положил на стол перед собой, прикрыв его краем блюдца. Француз осторожно коснулся мешочка, словно боялся, что тот растает.

— Что там?

— Бриллианты. Пять камней. Четыреста двадцать шесть карат, — ответил агент Коминтерна, продолжая поглядывать по сторонам. Мало ли что. Хоть Бога теперь нет, а бережет он по-прежнему только береженых.

— Откройте...

— Вы считаете это уместным? — на всякий случай спросил Дёготь. Француз промолчал и коминтерновец выдавил на клетчатую скатерть пять блестящих горошин. Грани алмазов вспыхнули, запалив огоньки в глазах француза.

— Почему камни, а не деньги, как обычно?

— С драгоценностями обращаться проще, чем с купюрами. Меньше хлопот с перевозкой.

Положив на стол шляпу, француз подгреб мешочек и камни поближе

— Я все-таки предпочел бы деньги.

Дёготь вопросительно поднял брови. Француз пояснил.

— У купюр не бывает истории, как у камней. Это ведь из царских сокровищ?

"Так вот ты какой, французский социалист!" — почти с удовольствием подумал Дёготь — "Ты не товарищ. Ты — попутчик!" и отрицательно качнул головой.

— Нет. Это из народных сокровищ. Откуда у царей сокровища? Вы когда-нибудь видели царя с кайлом или с лопатой?

Француз не ответил. Хмыкнул только.

Звякнул входной колокольчик. Дёготь вновь рефлекторно посмотрел на дверь. Долгую секунду он вглядывался, надеясь, что огляделся. Черт! Вот оказывается к чему попы сняться!

— Уходите, — сказал он негромко, — немедленно уходите...

Француз, не переспрашивая, поднялся и пошел к стойке. Вовремя!!! Новый гость остановил свой взгляд на столике у камина. По тому, как тот улыбнулся, чекист понял, что его узнали. Новый посетитель снял шляпу, рукавом плаща смахнув брызги с лица.

— Здравствуйте, товарищ Дёготь!— сказал он по-русски. — Чертовски рад вас видеть в наших палестинах!

В голосе плескалось такое облегчение, что тот, кто понимал по-русски, порадовался за него. Догнал! — звучало там, -Загнал!! Настиг!!!

Притворяться и тянуть время не имело смысла.. Тем более, что преследователь вроде бы один. Пока один.

— Господин Бурцев! Какая радость!

Агент Коминтерна оттолкнулся ногами и вместе со стулом упал навзничь. Падая, он выхватил браунинг и дважды выстрелил.

Он, кажется, задел беляка, но даже обрадоваться этому не успел. Стекло витрины разлетелось, впустив в кафе еще двоих. Они еще не видели противника, и стволы револьверов угрожающе исследовали внутренности кафе. На счастье Дёгтя парижане, только что безучастно потреблявшие кофе и аперитивы, повскакивали с мест и заметались по залу.

Дёготь успел увидеть, как его депутат, перепрыгнув через беляков, выбежал на улицу и сердцу стало полегче. Теперь беспокоиться приходилось только о себе.

Стрелять Дёготь не спешил. Выстрелить, значило обозначить себя, а три револьвера против его браунинга все-таки слишком несправедливо. Ухлопают и довольно быстро.

В его планы это не входило. Гораздо больше пользы будет, если он не падет смертью храбрых, а тихонечко отступит.

Только тихонечко не получилось.

Те, у входа, наконец, разобрались, где враг. Над головой коминтерновца звякнуло и с грохотом обрушилось зеркало. Осколки фейерверком разлетелись по стойке, сметая бутылки. Там забулькало, и к ароматам кофе и аниса добавился запах дешевого коньяка. Кто-то рядом горестно взвыл. Под причитания Дёготь перескочил за стойку. Сметая осколки, он упал на толстенького француза, осторожно выглядывающего из-за стойки и тихонько бормочущего "Полиция, полиция...".

Над головой свистели пули, орал господин Бурцев. Не тратя на него время, чекист ужом ввинтился в дверь за портьерой, что вела на кухню. Должен был быть там выход на улицу... Должен!

Он почти добрался до него, когда пуля, словно разыгравшаяся собака, рванула руку. Через мгновение пришла боль, но она только подстегнула беглеца. Опустошая обойму в дверной проём, Дёготь пятился, не обращая внимания на набухающий кровью рукав.

Спиной вломился в пирамиду ящиков и, опрокинувшись, обрушил их на себя. Боль вылетела из горла звериным рыком. Он уперся во что-то стеклянное и толкнул назад, преграждая путь погоне. От этого усилия мир пришел в движение и рассыпался жалобным звоном и бульканьем. Обгоняя запах разлившегося вина, Дёготь добежал до двери. По случаю дневного времени её закрыли только на засов. За оббитой железом дверью изливалось дождем Парижское небо. Дёготь несколько раз вздохнул и, стараясь держаться спокойно, поднялся по ступеням наверх. Слева, рядом с входом в кафе уже собралась толпа, в которой виднелись блестящие плащи полицейских. Стараясь не тревожить раненую руку, Дёготь повернул направо.

Через четверть часа он уже сидел в аптеке мсье Жака и, стискивая зубы, получал первую медицинскую помощь.

Бинт на руку ложился аккуратно и туго. После каждого витка жар из руки уходил, и закрывшему глаза Дёгтю казалось, что, что не бинт ложится на раненую руку, а змея окольцовывает её. Не злая, конечно, не ядовитая, а та, что изображена на эмблеме медиков. Иногда движение месье Жака причиняло боль, но Дёготь терпел, только шипел сквозь зубы.

— Что, обязательно было стрелять? — спросил француз, отвлекая пациента от боли.

— Обязательно...

Мсье Жак нахмурился и покачал головой неодобрительно.

— И все-таки неосторожно...

— У нас так говориться — "Сам погибай, а товарища выручай".

— Вы прямо-таки образец христианской морали.

— Отнюдь.

Француз затянул последний узел и провел по повязке рукой, словно портной, положивший последний стежок.

— Не жмет? — он даже, кажется, иронизировал.

Дёготь шевельнул плечом.

— Спасибо, нет... Наша мораль различна. Вот вы, мсье Жак, оказали бы медицинскую помощь врагу?

— Разумеется! Я же давал клятву Гиппократа!

— То-то и оно... — В голосе чекиста доктор уловил нотки горького превосходства. — А для меня враг моего класса находится вне моральных норм!

Деготь скомкал окровавленную рубашку и отбросил её в сторону. Кривя лицо в ожидании боли, он начал натягивать чистую сорочку.

— Общество разделено на классы... Вы согласны с этим?

— Разумеется. Я — марксист.

— В таком случае будьте последовательным марксистом. Признайте, что в обществе, где один класс эксплуатирует другой, не может быть одной, общей для всех классов морали.

— Ну почему же, — возразил месье Жак. — Христианство...

Дёготь попробовал застегнуться, но у него не получилось. На помощь пришел француз. Ловкие пальцы врача занялись пуговицами.

— Буржуазия и христианство придумали множество норм, которые помогают им держать мой класс в повиновении. "Не убий", "не укради"...

— Вполне здравые мысли. Если б не они, то неизвестно что стало бы с человечеством.

— Согласен. Мысли верные. Только почему-то сама буржуазия их не соблюдает и крадет прибавочную стоимость и убивает нас непосильной работой.

Коминтерновец неудачно шевельнулся. Боль ударила в плечо острой иглой. Он зашипел и уже сердито сказал:

— Неужели вы не видите двуличия? Эти нормы принимают неколебимость только там, где кто-то покушается на собственность сильных мира сего! А во всех других случаях...

Дёготь осторожно опустил раненую руку в рукав пиджака, попробовал пошевелить её. Больно! Только терпеть боль куда как лучше, чем лежать во французском морге. Эта мысль добавила ему оптимизма.