Приключения Звездного Волка

Как только насытилась последняя голова, стало окончательно ясно, что эксперимент недостаточно продуман — фактически на семь едоков, при изобилии самых разнообразных попутных органов, в наличии у меня имелся, по-видимому, всего один желудок, и отнюдь не резиновый.

В заботах и хлопотах время летело незаметно, и только я собрался перевести дух, голова, поевшая первой, проголодалась опять, и можно было ожидать, что вот-вот заголосят вторая и третья.

Я позвонил в гастроном и заказал столько продуктов, что робот-кассир подозрительно поинтересовался, чем буду расплачиваться. Я показал аккредитив, и через пять минут рассыльный андроид втащил на кухню контейнер, испуганно вылупился на и впрямь жуткую икебану, в которую я превратился в результате научного эксперимента, вырвал чек и убежал.

И началось всё сначала: кормление первой головы, второй и так далее. Хотя сам был голодный как собака, пришлось срочно ковылять туда, куда понадобилось первой голове, едва я успел напоить киселем шестую. А там и остальные подоспели...

После ужина я в полном изнеможении свалился на диван, но только стал глядеть какой-то сон, четвертая голова попросила соды — у нее началась изжога. Я всем семейством сходил за содой, высыпал ее в синюю глотку и опять задремал.

Но не тут-то было! Неугомонная третья левая нога, забравшись под диван, угодила самым большим пальцем в мышеловку, и ее подруги, чтобы я поскорее проснулся, лихо настучали мне пинков в живот.

Я смазал страдалицу йодом и минут пять терпеливо прыгал вместе с ней по комнате, велев всем головам дуть на больной палец. Те сначала категорически отказались, но я иезуитски внес раскол в стройные ряды, шепотом пообещав дать ближней справа, как только все уснут, сгущенки. Тогда остальные головы, обладавшие, видимо, отменным слухом, дружно задули на ногу, стараясь вовсю и выслуживаясь передо мной что было мочи.

Когда прыжки закончились, я выдал на брата по карамельке, и головы насупились, заявив, что с моей стороны низко и подло обманывать лучших друзей. Но я, в свою очередь, сказал, что в гробу видал таких друзей, которые не дают мне спать, и они тут же сжевали карамельки. Вместе с бумажками.

Увы, приключения на этом не закончились. Едва стало светать, бедовая вторая правая рука, наверное, выспавшись, принялась шарить вокруг, наткнулась на торшер, вывернула лампочку и засунула пятерню в патрон. Ее так шарахнуло, что она съездила кулаком мне в солнечное сплетение, а локтем подставила хороший синяк под глазом, и конец ночи я посвятил работе с примочками.

А утром все тело начало ужасно зудеть. Я стал чесаться — и дочесался: покрылся как лягушка противными зелеными пупырышками.

Пупырышки росли, набухали, и к вечеру из них проклюнулись молодые побеги. Ночью я заколосился, а утром следующего дня уже вовсю шелестел нежной изумрудной листвой.

Ходить по квартире стало труднее, исполнять домашние обязанности — тоже. А ведь надо было еще и ухаживать за этой оравой, которая, впрочем, будто почувствовав мое состояние, притихла и даже меньше галдела по ночам. '

Меня стало часто мутить. Я сделался вдруг привередливым к запахам и целыми днями жевал селедку и соленые огурцы.

Через три дня начались схватки. Я стонал, метался в бреду, а когда наконец боли стихли, забылся мертвым сном...

Утром над моей головой висели несколько маленьких розовых шишечек. Впрочем, росли шишечки как на дрожжах: сначала у них открылись зеленые глазки-пуговки, потом вылезли уши и нос. Рот прорезался последним, но зато сразу с зубами.

Теперь надо было питаться и за них. Из магазина прислали еще продуктов, но меня вдруг потянуло на воду. Овощи и фрукты я глотал с отвращением, а на мясо уже просто не мог смотреть.

Старшие протестовали — ноги пинались, руки щипались, а головы противно вопили, что я плохой отец, что всё шишкам и т.п. Однако появились и свои специфические прелести: вместо обременительных процедур я стал сбрасывать листву, которая быстро обновлялась.

Шишки возмужали, заматерели, начали покрикивать на меня сверху и приловчились здорово ловить ртом комаров и мошек, которых в квартире развелось пропасть из-за того, что я пустил корни и покрылся лишайником.

В моей густой кроне поселилась пара синиц, и хотя шишки требовали выгнать их вон из-за экскрементов, я уже поделать ничего не мог — кора не давала взмахнуть руками, а сил едва хватало на то, чтобы засунуть в дупло рта шланг.

И...

И я понял, что погибаю! Погибаю как личность. Я возненавидел чужие члены и головы, оседлавшие мою бедную шею, а особенно шишек, которые взяли привычку орать и плеваться, если я не попью вовремя. И страшно невыносимо и горько было сознавать, что весь этот гадюшник я развел на себе сам, добровольно...

Наверное, я оказался плохой матерью, но надо было на что-то решаться, иначе — конец.

И я — решился. Отдирая клубни корневищ от паркета, я дотянулся ветвями до крана и из последних сил закрутил его как только смог. Всё, теперь, даже если я в конце концов смалодушничаю, — мне его уже не отвернуть...

Первыми забеспокоились шишки. Не получив в привычное время пойла, они заголосили и по обыкновению взялись плеваться. Потом взбунтовались руки и ноги, но к их пинкам и затрещинам моя толстая бугристая кора была уже нечувствительна. Последними осознали серьезность момента головы — слабеющими голосами попросили хотя бы семечек. Но я молчал и думал о муравьях и древоточцах, которые завелись в складках коры. Только бы не прилетел дятел...

Покинули свое гнездо синички...

Я стоически сносил все оскорбления снизу и сверху и ждал конца. Но первыми сломались шишки: проклятия и угрозы становились всё невнятнее и реже, и однажды, приподняв замшелые веки, я увидел на палой листве кучку сморщенных, похожих на конский навоз, шариков...

Потом обвисли, вывалив фиолетовые языки, синие головы; черными плетьми застыли чужие руки и ноги. Теряя остатки сознания, я услышал глухой стук в комель. Дятел! Он все-таки прилетел...

Я лежал на огромной куче валежника, мусора и гнили и внимательно, с недоверием рассматривал свои единственные руки и ноги.

Потом я ел.

Потом убирал квартиру.

А потом отправился в 'Прекрасное далёко'.

Там была уже новая крыша, и ученые вернулись из отпусков. Я поведал дерзким экспериментаторам обо всем, что со мной стряслось, но они не поверили ни единому слову — сказали, что таблетку я небось выбросил, а сам прошлялся где-то целый месяц за казенный счет, и тут же расторгли контракт, гнусно намекнув при этом, что не так давно меня якобы видели на обратной стороне Луны в ситуации, совершенно недвусмысленной и с пятью особами легкого поведения на борту одновременно.

А еще старший ученый сказал, что раз нынче никому верить нельзя, он поставит эксперимент по выведению нового идеала на себе и почти бескорыстно.

Я от всей души пожелал ему приятно провести время, всяческих творческих и личных успехов, а сам с жалкими остатками аванса в кармане в тот же вечер улетел на Борнео.

ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ

Беда случилась во время каботажного перелета с Цефея на Альдебаран. Однажды я почувствовал, что умираю. Не знаю, знакомо ли вам такое состояние души и тела, когда нельзя безбоязненно шевельнуть ни рукой, ни ногой, а малейшее движение вызывает невообразимо тупую боль в затылке. Впрочем, что творилось с головой, невозможно описать словами, это надо только пережить. Глаза пёрли из орбит, в черепе гудело, как в термоядерном реакторе перед взрывом, лобное место раскалывалось на куски, каждый из которых автономно тотчас становился источником собственной боли, и все эти боли, накладываясь одна на другую, рождали в угасающем сознании единственную конструктивную мысль.

— Прикончьте меня! — кричал я членам экипажа, испуганно столпившимся у командирского ложа. — Гуманоиды вы или мерзкие ракокрабы с Лямбды Персея?! Вам приказывает майор корабля! Так пристрелите же вашего бедного майора!..

Но команда только смущенно молчала и переминалась с ноги на ногу.

— Пошлите за доктором! — вопил я в редкие минуты просветления. — Пошлите за доктором и пусть он сделает мне какой-нибудь свой смертельный укол!..

Послали за доктором, но он, оказывается, прививал на дальнем хуторе мальтузианским коровам земной ящур, и скорую помощь пришлось ждать минут десять.

Наконец доктор прилетел. Одного взгляда на меня, искаженного муками, было ему достаточно. Он полистал справочник и в ужасе схватился за голову.

— Ну что там?.. — с надеждой спросила команда.

— Похмельный синдром!.. — Белый как мел доктор зашатался как пьяный.

— О-о-о!.. — зашаталась как пьяная команда. — Космическое похмелье...

— Да, космическое похмелье! — торжественно подтвердил доктор и горько добавил: — К сожалению, здесь я бессилен. Надо немедленно кончать этот каботаж и лететь на Землю. Только там спасут командира, только там!..

...Ну, вот и всё, друзья. Вот я и доигрался. Действительно, рано или поздно этим должно было кончиться. Космическое похмелье... Страшнее недуга наше человечество тогда еще не знало. Нет, была, правда, еще венерианская ветрянка, но на нее мы уже надели крепкую узду. А похмелье, коли запустить, делало из человека жалкое существо, путь на Землю которому, если не вылечить, был отныне заказан. И не только на Землю. Во всем Великом Содружестве несчастного била бы дрожь, крутили судороги и чудовищной ломке подверглись бы душа его и тело.

Каждая личность имеет свой предел прочности. Но всегда, всегда находились смельчаки, которые ради высших идеалов плевали на этот предел, гордо и безрассудно шли вперед, — летали, летали, летали!.. И, долетавшись, становились космоголиками, могущими существовать лишь в межзвездном, в лучшем случае, межпланетном состоянии и проводящими остаток жизни на космических кораблях.

Итак, я начинал превращаться в космоголика, и доктор, диагностировав первую фазу болезни, категорически повернул ракету к Земле, вкатив мне, чтоб не мучился, лошадиную дозу общего наркоза.

Очевидно, под наркозом я провел немало времени, весь интенсивный период лечения, потому что первые проблески сознания связаны в моей памяти уже не с какими-либо мучительными процедурами, а с манной кашей, сказками добрых нянюшек и очень питательными клизмами, посредством которых из моего отравленного организма выкачивались последние остатки Космоса.

К концу года, одетый в теплую, полосатого цвета пижаму и с палочкой-выручалочкой в руках, я уже гулял по ботаническому больничному саду, а если уставал на какой-нибудь дальней тенистой аллее, то кряхтя садился верхом на палочку, включал турбину и летел на аллею поближе, а то и прямо в кровать. К сожалению, действовала палочка лишь в пределах больницы, и тщетно пытался я перемахнуть на ней через больничную крепостную стену.

Время шло. Я креп, набирался сил и вроде бы совсем уже перестал тосковать по звездам. Главврач распорядился снять с моих ног мягкие удобные кандалы, которые надевали, когда отбирали палочку, и, весело подмигнув за клистиром, сообщил, что скоро будем выписываться.

Он сказал, что, к счастью, болезнь остановлена в самом зародыше и окончательно слетаться я пока не успел. В общем, еще немножко пожить на Земле, желательно в тихом, уединенном местечке санаторного типа, — и можно снова в полет. Только, конечно, в меру: полетал-полетал — отдохнул, полетал-полетал — отдохнул. А там видно будет.

Окрыленный словами главврача, я всю ночь глядел радужные земные сны. Однако под утро причудилось, что я лечу на Психею, врубаю третью скорость, а она почему-то не врубается; а я знаю, что если она не врубится, то я не успею вовремя доставить психейцам очень важный секретный пакет — далеко ли уедешь на второй!

В страхе я проснулся и позвал няню. Няня недовольно заворчала и отвернулась к стенке. Но я продолжал настойчиво звать ее, говоря, что у меня тревожные симптомы. Наконец няня сердито встала, оделась и пошла за главврачом.

Я рассказал ему про пакет и про Психею. Он всё внимательно выслушал и успокоил, что в принципе в этом ничего страшного нет, некоторые рецидивы при перестройке сознания с неба на Землю возможны. Просто, пояснил он, вам надо поглубже войти в земную жизнь, далекую от проблем космогации, межзвездных сообщений, и перестать хотя бы на время забивать голову глобальными вопросами контактов всякого рода с иными мирами и прочей подобной чепухой.

— Поверьте, — ласково сказал он в заключение, — жизнь на Земле не менее прекрасна и удивительна, и мы изо всех сил постараемся в этом вас убедить.

Перед обедом меня выписали, вернули собственную одежду и дали направление в уединенный в дебрях Южной Африки профилакторий.

После недолгого пребывания в родительском доме я вызвал межконтинентальное такси и улетел в Южную Африку.

Профилакторий оказался на удивление готическим замком посреди остатков саванн и джунглей. Он был обнесен мощной стеной и окружен рвом с водой, через который пролегала узенькая канатная тропинка. Я еле-еле перебрался через ров, подошел к чугунным воротам и постучал молотком в форме головы негра — тишина. Стукнул еще раз. Никакого ответа. Тогда я принялся колотить со всей мочи, так как уже смеркалось и начали больно кусаться крупные, размером с кулак, комары.

И вдруг откуда-то из-под ног раздался отдаленный глухой голос:

— Да иду, иду, хватит лупить-то!

В земле появилась дырка, полетели комья песка и глины, потом показалась маленькая голова в красном колпачке, и из дырки, фыркая и отплевываясь, вылез бородатый человечек в коричневом камзоле с изумрудными пуговицами, розовых кожаных штанишках, полосатых чулках и огромных деревянных башмаках. Ростом человечек был мне по колено.

От удивления я не мог вымолвить ни слова. А он достал большой клетчатый платок, густо высморкался и протянул руку:

— Ну, давай, чего там?

Я протянул свою.

— Да направление давай, говорю! — рассердился карлик.

— Ах, направление!.. — Я долго шарил по карманам, а он осуждающе смотрел на меня. — Где же оно?.. Ага, вот!

Он развернул листок.

— Космоголик, значить...

Я виновато развел руками — мол, что уж теперь поделаешь, судьба.

Он зло засопел:

— Житья от вас не стало, космоголиков проклятых!..

Я испуганно спросил:

— А их тут много? Буйные?

Он смягчился.

— Не боись, ты первый. Да я и не про тебя лично, а вообще, в масштабах Вселенной.

— А чего ж это у вас никого нет? — уже смелее поинтересовался я.

— Пересменка, — деловито объяснил он. — Одних дармоедов выпроводили, других еще не прислали. Теперь ты вот, внеплановый.

Он достал потрепанный блокнот.

— Фамилия? Имя? Звание?

Я представился.

Он спрятал книжку и ухмыльнулся, обнажив щербатые зубы.

— А я — Ганс, гном.

— Настоящий? — удивился я.

— Да ну, — махнул он рукой. — Где ты нынче настоящего сыщешь? Синтетика. Ну пошли, што ль?

— Пошли, — растерянно кивнул я.

— Эй! — Гном стукнул сухим кулачком в ворота: — Сезам, так твою перетак-переэтак, отворись!