Девушка на причале

Петра заметила, что ее палочка все еще находится в ее ослабленной правой руке. Однако, она не осознавала того, что ее левая рука лежала на холодном полированном дереве таинственной черной шкатулки. Она безмолвно поблескивала в бледном лунном свете, храня свои секреты.

Следующие несколько дней прошли в холодном тумане, окутавшем дом Морганштернов как внутри, так и снаружи. Серый туман, сырой и промозглый, висел над полем и лесом, капая с кружащихся листьев. Дедушка Уоррен проводил столько времени, сколько возможно вне дома, уходя очень рано по утрам и возвращаясь только для приема пищи, по-прежнему одетый в свои рабочие ботинки и грязный комбинезон. Филлис, перемещалась по дому, как миниатюрный ураган, топая и хлопая дверями, пока она выполняла свою ежедневную работу. Она источала гнев, как зловоние. Петра знала, однако, что в отличие от нее, Филлис упивалась своим гневом. Это было частью ее природы. В некотором смысле, Филлис была только по-настоящему счастлива, когда у нее была причина, по которой она могла впасть в праведную ярость. Она не сказала ни слова об их стычке в гостиной во время визита Персиваля Саннитона, но Петра знала, что это еще не конец. Филлис просто выжидала время. Дедушка знал это, даже без его скрытой способности читать мысли своей жены. Он не был сильным человеком — ссора в тот день в гостиной истощила весь его ограниченный запас решимости и отваги, и Филлис приводила его в ужас так, как никто другой не мог. Петре было стыдно за ее деда, и все же она знала, что это был тот самый страх, который заставил его жениться на этой женщине в первую очередь.

Бабушка Петры всегда была правящей силой семьи Морганштернов. Большая женщина во всех смыслах этого слова, она была твердой, решительной и бескомпромиссной одновременно. Пустота, которую создала ее смерть в личном мире Уоррена, была настолько велика, что он просто не знал, как дальше жить без нее. В отчаянном акте бессмысленного самосохранения, дед нашел Филлис, которая сама недавно овдовела. Филлис была почти на два десятка лет моложе Уоррена — мать девочки с особыми потребностями — она сразу согласилась. Несмотря на очевидные различия, они ужасающе идеально подходили друг для друга. Дедушке Уоррену нужна была сильная женщина, чтобы управлять им и его домом, а Филлис нужен был дом и кроткий человек, который будет подчиняться ей безоговорочно. Позже, вероятно, он осознал, что ему пришлось пожертвовать большим, чем он рассчитывал. Как и его первая жена, Филлис была сильной, самоуверенной и властной. Однако, в отличие от его первой жены, Филлис была скупой, придирчивой и ограниченной. Тем не менее, Уоррен боготворил ее. Много раз, Петра считала, что дедушка Уоррен любил Филлис также, как африканский абориген может любить маленького, капризного бога, того, кто требует много, а дает мало, но кто обещает покровительство, если оно вообще когда-либо потребуется. Это была странная любовь, и она, конечно, не была взаимной, но это был, по-видимому, единственный вид любви, которую ее дед ожидал от жизни.

Петра знала, что Филлис сделает жизнь деда невыносимой в течение ближайших нескольких недель — месть за его вмешательство в ее дела с Персивалем Саннитоном. Но вмешательство деда на самом деле не изменило ничего. Иззи по-прежнему должна была выйти на работу утром следующего понедельника. Дедушка даже пошел на рынок и забрал небольшой чемодан, который Петра выторговала. Филлис с удовольствием злилась на Уоррена просто потому, что она знала, это его расстроит. Бог был недоволен, и это означало, что абориген должен был понести суровое наказание. Филлис с наслаждением придумывала способы, как Уоррен должен был бы успокоить ее.

Ее злость на Петру была совершенно другого характера. Филлис и Петра понимали друг друга слишком хорошо, чтобы иметь нечто большее, чем прохладные отношения даже в лучшие времена. Филлис знала, что, в отличие от Уоррена, Петру нельзя было заставить подчиниться.

Единственной властью Филлис над Петрой была любовь девушки к своему деду, но это едва можно было назвать точкой опоры, в лучшем случае, скудным козырем.

Петра, с другой стороны, знала, что, несмотря на ее громкие слова и угрозы, Филлис боялась ее. Сама Филлис едва ли осознавала этот страх, но он был там, тикая как бомба. Филлис только знала, что Петра была угрозой ее доминированию в домашнем хозяйстве, и от этого она чувствовала себя словно не в своей тарелке. Она всегда ненавидела девочку, но это была холодная ненависть, застывшая, выражающаяся лишь в небольших лишениях и завуалированных оскорблениях. В конце концов, девушка была лишь временной помехой. Филлис тщательно и целенаправленно работала над тем, чтобы сделать жизнь Петры максимально неприятной и вынудить девушку уехать с фермы в тот момент, когда она достигнет совершеннолетия. И все же, Петра не уехала. Она вернулась необъяснимым образом несмотря на то, что она повзрослела и окончила нелепую школу колдовства. Хуже того, девушка теперь вмешивалась даже больше, чем обычно, нагло и непоколебимо. Петра чувствовала, что Филлис замышляла что-то против нее, рассчитывая, как лучше избавиться от нее раз и навсегда. Для сравнения, злость Филлис на Уоррена была простым хобби, по отношению к Петре это было яростью, доведенной до бешенства, отчаянной и в глубине ужасающей.

Иззи старалась избегать свою мать как можно больше. Она отказалась от своих попыток уговорить Филлис не отправлять ее на рабочую ферму. Вместо этого, Иззи просто смирилась с ее безрадостным будущим, и эта покорность забрала большую часть жизни из нее. Она была вялой, игры ее больше не интересовали. Она даже перестала играть в куклы с Петрой по вечерам.

— Ты будешь Астра, — как-то вечером Петра попыталась развеселить Иззи, поправляя волосы одной из кукол девочки и передавая ей. — Мистер Бобкинс будет Треус, хорошо? Мы можем разыграть сцену с болотной ведьмой. Нашу любимую.

Иззи взяла куклу, но просто держала ее на коленях, уставившись на нее пустым взглядом. Она вздохнула:

— Мистер Бобкинс говорит, что он не хочет больше играть Треуса, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду, Иззи? — Петра улыбнулась, поднимая маленького, плюшевого мишку в подгузнике. — Он единственный мальчик среди кукол. Он должен играть Треуса.

Иззи покачала головой:

— Никто больше не хочет играть. Они сказали мне об этом вчера вечером. Они сказали мне, что они теперь слишком взрослые для того, чтобы играть.

Петра иронично склонила голову.

— Я старше, чем они, Иззи, и я до сих пор играю.

— Ты играешь только из-за меня, — ответила Иззи, осторожно посадив куклу на пол, широко расставив ее ноги. Кукла Беатрис тут же плюхнулась вперед, глядя на пол между своих огромных непропорциональных ног, как будто пребывая в глубокой задумчивости. Иззи посмотрела на куклу:

— Тебе больше не нужно играть со мной. Игры больше не приносят мне радости.

Петра внимательно изучала девушку, которая, несмотря ни на что, была ее младшей сестрой.

— Разве такое возможно?

Иззи издала долгий глубокий вздох, а потом подняла глаза на Петру, ее лицо было трогательно беззащитное, без тени улыбки.

— Я не вижу в них смысла теперь, Петра, — просто сказала она. — Раньше было по-другому. Раньше было ... Я не знаю ... как сон, может быть, но сон о чем-то реальном. Сон, который, возможно, когда-нибудь сбудется.

Петра не знала, что сказать. Она просто глядела на сестру, наблюдая, как Иззи посмотрела на куклу и слегка похлопала Беатрис по голове, словно утешая куклу в своих глубоких, волнующих мыслях. Петра отчаянно хотела сказать что-нибудь Иззи, что вернуло бы ее неуемную жизнерадостность, но ничего не вышло. У нее не было никаких аргументов, потому что в душе Петра знала, Иззи была права. Она точно знала, что имела в виду ее сестра.

Однажды, еще до последнего похода к причалу, Петра пришла к себе в комнату и встала перед окном. Старые выцветшие шторы были опущены, сокращая и без того унылый дневной свет почти в половину, так что комната выглядела словно пещера теней. Внизу Филлис топала, хлопала и звенела тарелками, пока готовила ужин. Петра наблюдала за Иззи сквозь потрепанные кружева занавесок. Девочка была в саду, собирала последние ягоды этого сезона, окрашивая свои пальцы в счастливые цвета, и изредка обсасывала сок с них, но не улыбалась при этом. Петра просто наблюдала.

«Так больше не может продолжаться».

Эта мысль пришла к ней из глубины сознания, но на этот раз звучала, как ее собственный голос. Она слегка кивнула. Это было правдой. Гнев Филлис не остыл, а по-прежнему неуклонно рос, подпитываемый страхом перед Петрой и отчаянным желанием заставить девушку уйти из семьи навсегда. И все же, Петра не могла просто уйти. Пока еще нет, не сейчас, пока Иззи все еще нуждалась в ней.

«Ты остаешься не из-за Иззи».

Опять же голос был ее собственный. Либо голос в тайном уголке ее сознания, наконец, исчез, либо он научился хорошо маскироваться.

Однако, эти слова тоже были правдой. Не Иззи была причиной, по которой Петра осталась.

Иззи вскоре будет обречена на тяжелый и нудный труд, вынужденная пойти на это из-за своей ненавистной матери. Конечно, Иззи не самая умная девушка в мире, но она не была безнадежной. Ее простота, по сути, была красивой в некотором роде. Петра знала, что существуют школы для таких детей, как Иззи, школы с заботливыми учителями, которые знали, как учить детей, которые имели проблемы с обучаемостью. Эти школы стоят денег, как Филлис однажды лаконично указала, аккуратно отложив эту тему, но Петра знала — деньги не вопрос. Филлис не потратила бы их на Иззи, даже если бы они у нее были. Она просто не верила, что у Иззи были какие-либо способности для школы. Как будто бы Филлис обвиняла свою дочь в том, что та родилась такой, и намеревалась наказать ее за это. Она была озабочена только тем, что рабочая ферма являлась единственным реальным вариантом для девушки.

Таким образом, менее чем через два дня, Иззи будет отправлена на ферму, скорее всего, до конца своей жизни. Петра больше не нужна будет Иззи, чтобы защищать ее и приглядывать за ней. По правде говоря, если бы это была задача Петры, она бы с треском провалила ее.

«Так больше не может продолжаться».

Петра сделала неглубокий вздох. Наконец, она повернулась спиной к окну и прошлась по комнате. Она опустилась на колени и вытащила что-то из-под кровати. Это была черная шкатулка из ее тайника в дереве. Чувствуя ее тяжесть в своих руках, Петра подняла шкатулку и положила на кровать. Опустившись на пол, она оказалась почти на уровне глаз с ней. Тусклый свет комнаты отражался на полированной крышке.

Девушка открыла ее.

Она знала, что в ней, и все же вид этого всегда вызывал у нее дрожь. Петра не знала, почему. Она не знала, откуда взялся этот предмет или кому он принадлежал. Она просто обнаружила его в дупле, когда в последний раз приезжала домой из школы. Откуда-то Петра знала, что шкатулку поместил туда не человек. Никто не знал о ее тайнике, и она точно знала, что тайник не мог быть обнаружен случайно, и вещи, лежавшие там, были нетронуты. Шкатулка просто появилась там. Шкатулка, или, вернее, предмет в ней, как будто знал, что он может понадобиться. Он просто пришел к своей хозяйке, спрятавшись в единственном месте, где она могла найти его.

Предмет в шкатулке вобрал в себя тусклый свет комнаты и зловеще поблескивал в полумраке. Это был кинжал. Его лезвие было запачкано чем-то черным, словно он был покрыт сажей. Ручка кинжала была необыкновенно уродливая, вся украшенная драгоценными камнями.

Изящным движением Петра обвила пальцы вокруг ручки и подняла его. Если ничего особенного не было в том, когда она держала в руках черную шкатулку, то прикосновение к кинжалу вызывало необъяснимое волнение. Как будто держишь живую гадюку или даже целую океанскую волну. Петра чувствовала его силу и опасность, но главное, она чувствовала, что он принадлежит ей.

В мире было очень мало вещей, которые принадлежали Петре, но кинжал принадлежал ей в такой мере, которая превосходила простое владение. Словно он был частью ее, как если бы она принадлежала ему столько, сколько и он ей. Это чувство пугало, и все же это было единственное чувство, которое приносило утешение. Кинжал говорил без слов. Он обещал многое — таинственные вещи, возможно даже темные и страшные вещи, но Петру, казалось, неудержимо тянуло к нему.

«Если бы у меня были родители, в нем не было бы необходимости», — пыталась оправдать себя Петра. Это был ее аргумент против предостережения, которого некому было озвучить, ее внутренняя защитная реакция.

Частью себя она понимала, что кинжал таил в себе зло. Но все же он обладал силой, которая могла бы помочь ей. Действительно ли это неправильно использовать инструмент зла, для того чтобы сделать что-то хорошее? А если это единственный реальный вариант для нее, кто может винить ее за то, что она им воспользовалась?

— Он не нужен мне навсегда, — сказала она тихо себе и пустой, темной комнате. — Я использую его только один раз. После этого я избавлюсь от него. Только в этот раз. И все. Это все, что мне нужно.

— Это напомнило мне слова одного моего друга, — тихо произнес чей-то голос, испугав ее. Петра ахнула и развернулась, резко взмахнув кинжалом перед собой и широко раскрыв глаза.

В углу выделялся чей-то силуэт. Огромный, возвышающийся в тени, с нечеткими очертаниями, он казался почти невидимым в полумраке комнаты.

Незнакомец продолжал глубоким вкрадчивым голосом:

— Он сказал мне, что те, кто выбирает добро обычно со временем приобретают к нему вкус. Да, это верно, но я думаю, что это только половина правды. Можете себе представить другую ее половину, мисс Морганштерн?

Сердце Петры громко билось в груди. Она вскочила на ноги и выпрямилась спиной к кровати, по-прежнему держа кинжал перед собой.

— Кто здесь? — спросила она хриплым шепотом.

Человек шагнул немного вперед, выходя в тусклый свет комнаты:

— Прошу прощения, мисс Морганштерн. Обычно я не делаю этого для моих бывших студентов, но я подумал, что в качестве исключения вы могли бы удостоиться моего личного визита. Называйте это академическим сопровождением.

Петра прищурилась, узнав, наконец, высокого человека.

— Директор школы? — удивилась она, понизив голос. — Мерлин? Но зачем?

Мерлин Амброзиус, легендарная фигура и директор школы волшебников, которую Петра недавно закончила, вздохнул и слегка развел руками, глядя сверху вниз. Этот жест, казалось, охватил Петру, кинжал, комнату и всю ферму, все сразу. Он вздохнул:

— Можно мне присесть, мисс Морганштерн? Нам многое предстоит обсудить.

Петра отрывисто кивнула. Она поняла, что все еще крепко сжимает кинжал, как будто для успокоения. У нее мелькнула мысль положить его обратно в черную шкатулку, но она совершенно не могла заставить себя сделать это.

В другом конце комнаты Мерлин изящно уселся на узкий стул у окна.

Петра позволила себе присесть на край кровати и выпрямилась.