Под вечным солнцем (главы 1-11)

А Аммис-Тамру ждал ее за воротами храма. Повязка по-прежнему прикрывала его глаза, он, как и положено, чуть опирался на руку младшего жреца, но, как только Этха-Мар поравнялась с ним и вскинула на него растерянный взгляд, он будто увидел — и шагнул к ней. Всего лишь миг, незаметное летящее соприкосновение рукавов — и тот самый метательный нож тяжело лег в руку Этха-Мар.

— Доброго дня тебе, сестра, — лицо Аммиса-Тамру оставалось спокойным, словно морская гладь в безветренный день, и голос его был ровен, будто и не случилось ничего.

— Доброго дня тебе, брат, — отозвалась Этха-Мар, и жрец Брата коротко кивнул ей, и ушел, не сказав более ни слова.

После полуденного танца на храм опустилась ленивая дневная тишина, и под прохладными сводами, дарящими покой и уверенность, Этха-Мар почувствовала, как тревога немного отпустила ее. Здесь, под взглядом Эваль-Возлюбленной, было спокойно и тихо, и привычно...но там, на площади перед храмом тоже было — привычно. Пока не запела сталь.

Этха-Мар отпустила Ишме, приказав, чтоб в ближайшее время ее не беспокоили, и ушла в свои покои, подавив безотчетное желание запереть дверь покрепче.

Она бессмысленно перебирала тяжелые гранатовые бусы, подвернувшиеся под руку, разглядывала нож, что отдал ей Аммис-Тамру, слушала, как за окном шелестят старые яблони храмового сада — и думала, думала, думала о том, кто же и за что мог попытаться...И старалась не вспоминать о давящем ледяном страхе, что продолжал стискивать сердце.

Но страх не уходил, и она неосознанно вслушивалась в шорохи и шелесты, отголоски голосов и шагов, и ждала, сама не зная, чего, и не знала, что делать, и как завтра ей выходить на площадь, и танцевать во славу Возлюбленной, и...и все время думать о том, кто и когда метнет следующий нож.

Время медленно текло и тянулось, как древесная смола, и мысли путались, как нитка бус, которую Этха-Мар так и не выпустила из рук, перебирая, перекатывая гладкие бусины между пальцами. Она так и сидела, оцепенев, на краю постели, укутанная, как плащом, ленивой тишиной, пока где-то вдалеке не хлопнула дверь, и не зазвучали голоса, громче, чем то могло бы быть в сонном послеполуденном покое храма — и совсем близко раздались уверенные тяжелые шаги, которые Этха-Мар, хоть и не желая в этом признаваться даже самой себе, узнала бы из тысячи других.

Тяжелый полог, расшитый золотыми нитями, откинулся легко, словно тонкая кисейная занавеска — и Харрас-Аннан стремительно ворвался в комнату, будто жаркий и сухой ветер белой земли, и в два шага оказался рядом с Этха-Мар, и обнял ее, крепко прижимая к себе. Она судорожно вздохнула, намертво вцепляясь пальцами в его широкие плечи, утыкаясь лицом в грудь — и прикусывая губу, чтоб не разрыдаться, как малолетняя девчонка.

— Тише, тише, маленькая моя, любимая моя, — прошептал он, чуть касаясь губами ее волос — будто почуял, услышал ее ужас и панику — и пытался забрать их у нее этими прикосновениями. — Все хорошо, слышишь? Я здесь, я с тобой, я никому и никогда, слышишь, никому и никогда не позволю тебя обидеть...

Она чуть отстранилась, запрокидывая голову, посмотрела в его глаза, полные любви, и тревоги, и нежности, и потянулась к нему, обвивая руками его шею, подставляя губы для поцелуя — жадного, страстного и сладкого, и отзываясь на него так же жадно.

Харрас-Аннан оторвался от ее губ, задыхаясь, покрыл поцелуями ее щеки, легко коснулся губами век, и снова поцеловал ее — долго, нежно, так, что голова закружилась, а потом осторожно отстранился, взял ее лицо в ладони, пристально посмотрел ей в глаза и спросил:

— Кому же ты могла так перейти дорогу, любовь моя?

Этха-Мар вздрогнула всем телом — да, страх и не думал никуда уходить, и даже жаркие объятия мужчины не могли прогнать его омерзительный холодок.

— Ты...видел, да? — тихо спросила она, запнувшись.

— Видел, — Харрас-Аннан наконец-то опустился на край постели, как был, в уличной одежде, пропитанной белой пылью Эрха-Раим — только громыхнул, падая на пол, тяжелый пояс с кинжалом. И Этха-Мар свернулась клубочком в объятиях воина, крепких и надежных, словно камень древних стен. — Я выследил его и дрался с ним. Оттого-то я и не пришел к тебе раньше, хоть мне и хотелось этого. Но...все бестолку.

Он наклонился и достал из поясной сумки белый сверток, осторожно развернул платок и протянул Этха-Мар на раскрытой ладони. На тонкой ткани тускло поблескивала длинная игла, острие которой было темно, как от запекшейся крови.

— Яд? — подняла бровь Этха-Мар.

— Да, — Харрас-Аннан, хмурясь и досадуя, дернул плечом. — Мы дрались с ним, долго... Видимо, нас заметили, и решили избавиться от того, от кого отвернулся Бог Удачи, промах за промахом... Я, — он чуть замялся, — не сразу понял, что случилось. Он упал, и пока я понял, что с ним... А потом, клянусь Небом, мы с ребятами перевернули всю округу, заглянули разве что не под каждый булыжник, но поздно. Этот...был мертвее мертвого, а тех, кто, может быть, и послал его — и кто убил его — уже и след простыл.

Этха-Мар, закусив губу, смотрела, как он снова аккуратно заворачивает и убирает иглу — а потом молча протянула ему нож убийцы, что отдал ей Аммис-Тамру. Харрас-Аннан взвесил нож на ладони, покрутил, примерился, нахмурив брови.

— Это хороший метательный нож, — наконец сказал он, откладывая оружие — больше из него так сходу было не вытянуть ничего, разве что потом пройти лавки оружейников, поспрошать, кто и кому продавал такое, недешевое и легкое, а потому далеко летящее, лезвие... Харрас-Аннан снова обнял свою любимую, кусая усы — ему не хотелось еще больше тревожить ее, хотелось успокоить — но пока что она в опасности, а он не знает ничего. Не зная, как бы получше ее расспросить — и при этом как можно меньше обеспокоить, он по извечной воинской привычке пошел напролом. — Милая, попробуй вспомнить — может быть, от тебя кто-то уходил недовольным...было такое?

— Нет, — Этха-Мар покачала головой, чуть прищурилась, ехидно и дразняще. — Отчего бы?

Он усмехнулся, в лад ей, но тут же посерьезнел — и продолжил расспросы, не очень понимая, с какого конца идти — и как же нащупать хоть какую-то нить. В самом деле, ну кому могла помешать жрица Эваль — даже не Старшая, а вторая, та, что разве что в делах храма только участие и принимала, даже в город не выходила, кроме как на Полуденный танец?

— Ты...никому не отказывала? — может быть, чья-то ревность и обида могли захотеть крови гордой красавицы?

— Те, кто служит Эваль, не отказывают никому, разве ты не знаешь? — она пожала плечами. — Все решает жребий.

— Но кто-то же захотел твоей смерти, любовь моя, — Харрас-Аннан покусал губы, прежде чем задать следующий вопрос — потому что он касался темы, в которой он, воин, ничего не понимал. — Может...храмовые дела?

Она задумалась, но все-таки качнула головой — нет, мол.

— Это хорошо, — задумчиво прищурился тот. — Хорошо...Можно будет, по крайней мере, не бояться за твою жизнь в этих стенах. Но у вас, на этой половине храма, вовсе нет мужчин... Скажи, Возлюбленная не будет против, если несколько отважных воинов повелителя захотят почтить ее...ну, несколько дольше, чем это обычно делается?

— Не будет, — Этха-Мар чуть улыбнулась. Краски постепенно возвращались на ее бледное лицо. — Я поговорю со Старшей. Благодарю тебя...

— Пустое, — он улыбнулся в ответ, прижимая ее к себе еще крепче и ласково дыша в затылок. — Я не смогу быть здесь постоянно. Но они будут меняться, и защитят тебя, если что. Ничего не бойся. И...постарайся не выходить в город пока. Кто-то же сможет заменить тебя в Полуденном танце?

— Да, — она кивнула, задумалась и снова кивнула, — я думаю, да. Такого не бывало раньше...

— Не бывало раньше такого, чтобы жрицу Возлюбленной пытались убить во время Танца, — голос Харрас-Аннана звучал резковато. Он напряженно думал — и не мог ничего придумать. — И... я знаю, милая, жребий и все такое — но у вас ведь есть те, кто бывает постоянно...ну, как я, например. А есть те, кто заходит раз, два, и все?

Этха-Мар кивнула, не очень понимая, к чему клонит любовник.

— Я все понимаю насчет жребия — но не выходи пока к тем, кто у вас раньше не бывал. Или кто был раз-два. И пусть ваши девочки смотрят за теми, кто выходит от них — чтобы не ходили по храму, а уходили сразу. Можно так?

Этха-Мар слабо кивнула. Все это переворачивало привычную и спокойную жизнь, весь уклад — но ничего из того, что предлагал ей любовник, не было святотатством. Это было разумно, и...от этих уверенных слов ей делалось спокойнее, страх будто растворялся в спокойной силе воина. А Харрас-Аннан смотрел на темные кудри своей возлюбленной, и больше всего на свете сейчас ему хотелось схватить ее в охапку, и усадить в седло, и гнать коня до тех пор, пока рабы не закроют за ними крепкие и надежные ворота его дома. Но эти ворота — слабая защита от убийцы, если он носит такой кинжал. Храмовые стены едва ли не надежнее. А его воины будут рядом — пожалуй, они будут даже рады такой службе. Эрха усмехнулся в усы, перебирая тугие кудри Этха-Мар — но какая-то мысль неотрывно крутилась и не уходила. Что-то из последней фразы...точно.

— Милая, скажи... — он говорил медленно, боясь потерять эту самую мысль. — А был ли...в последнее время... не знаю, может быть, месяц, или пару месяцев назад... у тебя кто-то, кого не было раньше? И кто потом больше не приходил? Какой-то достаточно богатый человек?

Этха-Мар завозилась потревоженной кошкой.

— Да, были такие... человек несколько...но я все равно не знаю, не понимаю, кто...

— Мог быть из них кто-то чем-то недоволен? — настойчиво расспрашивал Харрас-Аннан. Ему отчего-то казалось, что он на правильном пути, и сворачивать он не собирался.

— Да нет, с чего бы... — Этха-Мар, понимая, к чему он клонит, перебирала — и отсеивала — в памяти лица и ночи, и разговоры, и...не только.

— Вспомни, милая, — требовательно и настойчиво спрашивал Харрас-Аннан. — Может быть, кто-то был недоволен твоим предсказанием?

— Я почти не помню своих ответов на вопросы тех, кто спрашивает через меня госпожу мою Эваль, — Этха-Мар снова прикусила губу. — Она говорит моими устами, и я...

— Постарайся вспомнить. Может, кто-то был зол, опечален...нет? Может, кто-то спрашивал о странном? — проклятье, ну что же это может быть? можно было бы подумать, что это убийство задумал — и едва не осуществил — простой безумец, отчего-то обиженный на богиню и ее жриц — если б не эта игла. Толстая отравленная игла, оружие самого ближнего боя, орудие придворных — и самых лучших убийц, неслышимо подкрадывающихся — и так же мгновенно и незаметно исчезающих. И эта почти мгновенная агония неудачливого убийцы... Нет, нельзя было положиться на то, что Этха-Мар ничего не помнит... люди странны, люди зачастую делают странные вещи — и принимают странные решения, и делают странные выводы из самых обычных слов.

Этха-Мар долго молчала, качая головой, старательно вспоминая, так и эдак, пока не рассмеялась, несмотря на свою сумрачность.

— Я только одного чудака, пожалуй, припомнить могу. Он отчего-то спрашивал у меня, удачной ли будет охота. Я уж не знаю, за каким прекрасным сердцем он собрался охотиться... метафоры у людей бывают странны...

— И? — поднял бровь Харрас-Аннан. К Эваль редко ходят спрашивать об удачной охоте — если понимать вопрос буквально. А если это метафора... то ведь боги тоже могли не понять. Отчего бы не спросить напрямую? Кому расскажет о твоем вопросе жрица, впадающая в экстаз и говорящая от имени богини? Да и зачем бы ей?

— Я не помню, — Этха-Мар повернулась к нему и подняла брови "домиком", почти по-детски жалобно. — Когда Возлюбленная говорит через меня, я же не помню этого...но он очень расстроился, когда услышал ответ. Очень-очень. Так... — она нахмурилась, припоминая то, что она видела перед собой тогда, сквозь марево экстаза, — Как будто он испугался даже.

— Испугался? — поднял бровь Харрас-Аннан. А вот это уже...очень интересно. — Попробуй, ну, постарайся вспомнить, милая, что ты говорила?

Этха-Мар долго сплетала и расплетала пальцы, хмурясь и перебирая бусы, которые она все еще не выпустила из рук. Потом медленно и неуверенно проговорила:

— Там было что-то про кролика... что кролик слабее льва... или тигра... что-то про его нору...

— Чью, кролика? — усмехнулся воин.

— Не путай меня, — нахмурилась Этха-Мар и потерла лоб. — Да, там было про то, что кролик слабее тигра, но охота может быть удачной в дни верхушки лета... еще бы, в такую жару не то что тигра, северную змею, верно, поймать можно...

— Это все? И этот человек испугался этого предсказания? — нетерпеливо спросил Харрас-Аннан.

— Нет, что-то еще было... — женщина снова, хмурясь, потерла лоб, потом беспомощно посмотрела на воина. — Не помню... а, нет! Что-то было еще, что-то про опасность от тех, кто видит насквозь. Вот, теперь точно все, — Этха-Мар жалобно вскинула глаза на своего любовника. — Я не понимаю... как это все может быть связано, но богине виднее — и он, видимо, все понял... И ушел после этого очень быстро, и дары оставил щедрые...

— Понятно, — выдохнул воин, которому ни демона лысого не было понятно, кроме того, что отгадка — по крайней мере, возможно — лежит тут. — Ты знаешь этого человека?

— Увижу еще раз — узнаю, — пожала плечами Этха-Мар. — Он не назвался, как многие из тех, кто приходит. Но не думаешь же ты, что из-за охоты?..

— Я ничего не думаю, любовь моя, — воин осторожно приложил палец к ее губам, давая понять, что серьезный разговор завершен, и мягко улыбнулся. — Кроме того, что никто больше не посмеет тебя обидеть. А еще, — он провел рукой вдоль спины женщины, с готовностью изогнувшейся под его лаской, — я точно знаю, что не хочу потратить впустую эту ночь, которая обещает быть такой прекрасной. Иди ко мне, любимая.

И Этха-Мар, отогнав страхи, уже кажущиеся такими пустыми, потянулась ему навстречу — и вновь, как уже бывало сотни раз, утонула в страсти, на грани священного безумия, которая выплескивалась из этих карих глаз — и в эту ночь не было во всем Эрха-Раим никого, кто служил бы Эваль более покорно и неистово, чем эти двое.

* * *

Вечером, когда укрывает Эрха-Раим весенняя ночная прохлада, в которой запах влажной земли, запах цветов, запах моря и запахи человеческого жилья — от сладких до самых отвратительных — становятся единым целым, сплетясь в один тягучий и пряный запах, запах живого города — вечером, когда в одних храмах закрывают двери, укрываясь от ночной тени, а в других, напротив, нараспашку открывают, впуская взгляд Ласкового, ночного Ока, — когда простецы закрывают двери и ставни своих домов, чтобы посторонние не видели их достатка и их жизни, зажигают лучины и свечи и готовятся уйти в сон — в этот час веселее льется вино в домах, открытых любому воину — были б деньги платить.

Полыхают угли, жарится на открытом очаге мясо, горят свечи по углам, чуть разгоняя сумрак. Обходя зал легкими танцующими шагами, покачивая бедрами под тонкими накидками, не сшитыми по бокам, красивые девочки-рабыни богатого хозяина разносят еду и вино. Их тонкие тела, мелькающие в разрезах ткани, все желаннее разгоряченным взглядам воинов, нежные, озорные и зовущие улыбки все больше кружат голову. Но пока что воины недостаточно пьяны, чтобы заваливать их на столы прямо здесь — и девчонок подзывают к себе, сажают рядом или на колени, поят дорогим вином — а они жмутся к гостям, и смеются, и опускают ресницы в мнимом смущении, когда сильная рука, чьи пальцы украшают перстни с крупными камнями, миновав условную преграду ткани, почти до боли сжимает нежное бедро.