Янмэйская Охота

Аннет нежно погладила Сибил по плечу:

— Я понимаю, это очень сложно запомнить, потому ты и злишься. Но я тебе повторю еще завтра и потом, и потом, и ты запомнишь. Только не стесняйся спрашивать, хорошо?

Нелепость происходящего затмила и боль, и гнев. Бессильная понять что-либо, леди Сибил вскинула руки:

— О, боги, да что же за безумие творится?!

— Наконец-то поняла... — прошептала Карен-Кейтлин.

* * *

На рассвете часть слов сумасшедшей девицы получила подтверждение. Сибил проснулась от скрежета дверного замка. В камеру вторглись двое мужчин, подняли Аннет и Кейтлин и увели — видимо, на те самые процедуры. Кейтлин встала и пошла с механической покорностью, не издав ни единого звука, даже не одеваясь, ибо спала она в платье. Аннет затараторила, едва поднявшись на ноги:

— Доброе утро! Я все помню: ты — брат Джойс, а ты — брат Кодди. Я Аннет, я вела себя хорошо. Мне будут легкие про-це-дуры? Будут воды, правда? Или со-зир-цание, правда?

— Ведро, — указал ей брат Джойс.

Аннет схватила зловонную емкость и удалилась, щебеча по дороге.

Леди Сибил плохо соображала от бессонницы и даже не удивилась, что осталась без процедур. Как вдруг брат Кодди вернулся, навис над нею:

— Дороти Слай?

Она отвернулась к стене, но тут же была сброшена на пол. Взвыла от боли в синяках, подхватилась на ноги.

— Дороти Слай? — повторил Кодди.

Заметив его широкие плечи и дубинку на поясе, леди Сибил предпочла пока не спорить.

— Да.

— За мной. К лекарю Финджеру.

Мужчина, сидевший за столом, имел на носу пару круглых линз. Все черты его лица — обильные морщины на лбу, седина в висках, ясные глаза, даже холеная, донельзя аккуратная бородка — создавали единое впечатление, а линзы усиливали его вдвое. Впечатление всепонимающей доброты — казалось, мужчина мудр, как дед, и заботлив, как мать. Он сразу вызвал у графини подозрения. Со всепонимающей добротой она ни разу в жизни не встречалась.

Мужчина не представился, но Сибил знала, что его зовут Финджер Сесили Бертольд — так значилось на бронзовой табличке, украшающей стол. В сравнении с нищенским мраком камеры и гравированная табличка, и двуглавая масляная лампа, и стол из мореного дуба смотрелись нелепой роскошью.

При появлении Сибил лекарь поднял глаза от бумаг, нашарил взглядом ее избитое лицо — скривил губы, поморщился.

— Ай-ай, сударыня, как печально... Присаживайтесь, прошу вас.

Она с радостью опустилась на стул, поскольку едва держалась на ногах.

— Сударыня, — произнес Финджер отеческим тоном, — нам следует обсудить ваше поведение. Я узнал, что вчера вы пытались убить сестру Алину...

— Мы обсудим ваше поведение, сударь, — отрезала графиня. — Вчера три мерзавки унизили и избили меня. Прежде, чем кончится год, мои вассалы отрубят им руки и вырвут языки, а с той, что коснулась моих волос, сдерут лицо. Ваша же судьба, Финджер Сесили, зависит от вопроса: вы ли приказали им поступить так?

— И как вы полагаете, сударыня, я приказал?

— Думаю, если вы это сделали, то вы последний идиот подлунного мира! Либо... — она сообразила, что к чему. — Либо подлец Бэкфилд просто не сообщил вам, кто я такая. Развею ваше неведение. Мое имя — Сибил Дорина Дениза рода Сьюзен, графиня Нортвуд.

— Хм... — лекарь задумчиво потер бородку. — И как, по-вашему, я поступлю, услыхав это имя?

— Для начала, раз уж зоветесь лекарем, вы приготовите мазь или снадобье, которое снимет все эти синяки. Затем на коленях попросите прощения за злодейство ваших служанок — даже если не знали о них. А затем напишете письмо герцогу Эрвину Ориджину!

При последних словах Финджер поднял брови:

— Позвольте уточнить: зачем?

"Какой идиот!" — беззвучно простонала графиня.

— Да затем, чтобы он прислал корабль и забрал меня из этой дыры! И если к тому дню, как придет судно, я верну достойный вид, то вы получите щедрую награду. В противном случае молитесь богам, ибо кайры никогда не славились милосердием.

Лекарь поблуждал глазами по комнате. Он явно избегал видеть оплывшее лицо графини.

— Стало быть, вы считаете себя графиней Сибил Нортвуд, я верно вас понял?

— Считаю себя?! — вскричала Сибил, но вдруг поняла: она ведь теперь сама на себя не похожа! Родная дочь ее бы не узнала, не то что провинциальный знахарь! — Слушайте, сударь. Мой отец — сир Гаррет Эльвира Сьюзен рода Сьюзен, барон Лисьего Дола, скончался в семьдесят первом от лихорадки. Моя мать — Дорина Дениза Бренда рода Сьюзен. Мой муж — Элиас Анда Корина рода Сьюзен, граф Нортвуд. Мы обручились в год Семнадцатого Дара. Мои братья: сир Декстер Дорина Дениза, барон Лисьего Дола; сир Кройдон Дорина Дениза, полковник на службе Великого Дома Нортвуд; и сир Дермот Дорина Дениза, погибший в шестьдесят девятом при кораблекрушении. Как еще мне убедить вас, сударь?

Лекарь несколько раз кивнул с видом глубокого понимания.

— И вы желаете, сударыня, чтобы я написал письмо герцогу Ориджину? Герцогу Эрвину Ориджину, властителю Первой Зимы, я верно вас понял?

Графиня вскипела:

— Эрвину Софии Джессике рода Светлой Агаты, сыну великого герцога Десмонда Герды Ленор рода Агаты и герцогини Софии Джессики Августы того же рода! Еще один глупый вопрос — и чаша моего терпения иссякнет!

Лекарь поднял ладони миролюбивым жестом:

— Я прошу, сударыня: избегайте гнева. Поверьте: все, что здесь происходит, вершится только ради вашего блага. Мне печально наблюдать, сколь силен ваш недуг.

— Тьма сожри, мой единственный недуг — синяки от дубинок ваших служек! Я дочь рода Сьюзен — Праматери здоровья! Дамы моей крови рожают детей в пятьдесят и умирают в девяносто!

— Весьма правдоподобно, — сказал лекарь и печально цокнул языком. — То есть, я, конечно, не знаком с графиней Нортвуд, но убежден, что на вашем месте она могла бы вести себя именно так. К сожалению, это свидетельство силы недуга.

— Графиня?.. На моем месте?..

— Сударыня, вас зовут Дороти Слай, вы родились и прожили всю жизнь в Маренго, были замужем. К сожалению, муж покинул вас, когда ваша болезнь стала набирать сил. Кузену пришлось взять вас на попечение. Майор Слай — великодушный человек, он предоставил вас нашим заботам с искренней надеждой...

Она стукнула кулаками по столу с такою силой, что бронзовая табличка подскочила и упала набок.

— Это чушь! Тьма сожри, чушь, придуманная подлецом Бэкфилдом! Он солгал, чтобы запереть меня здесь! Ересь, бред, абсурд!

Она неловко прикусила губу, в сердцах сплюнула кровь, процедила:

— Я даже имени этой Дороти не слыхала.

— Ох-ох, — лекарь снял и протер очки. Жест был исполнен скорби. — Всегда забываю, сколь бесполезно взывать к рассудку, объятому недугом. Боюсь, Дороти, ныне вы неспособны осознать себя и отказаться от противоестественных грез. Все, о чем прошу: постарайтесь хотя бы держать в узде гнев, ярость, раздражение, не призывать тьму и проклятия. Контроль над отрицательными чувствами станет первым шагом к вашему выздоровлению. Я же назначу процедуры, которые поспособствуют скорейшему...

Графиня выпучила глаза — не от страха, но от предельного изумления:

— Меня — на пытки?! Даже владыка Адриан не посмел этого! Сударь, вы безумны?!

— К большому сожалению, не я, — вздохнул лекарь Финджер и подозвал брата Кодди. — Начните с удара контрастом, затем — дезориентацию хвори. Здравия вам, сударыня.

Тогда Сибил сделала то, чего, наверное, не стоило: схватила лампу со стола и швырнула в лекаря. Масло плеснуло на его одежду и весело занялось. Вопя, лекарь содрал с себя горящий сюртук и затоптал ногами. Это было весьма приятное зрелище... однако дорогостоящее.

— Обруч! — прошипел лекарь Финджер, рассматривая ожоги на плечах. — Начните с обруча. Усмирим демона.

Обруч представлял собой два металлических кольца, скрепленных винтами. Одно внутри другого: внешнее — цельное, внутреннее — из двух половин. Внутреннее приладили на голову графини Сибил, на внешнем стали закручивать винты. Створки внутреннего обруча сошлись под давлением винтов, как тиски, и сжали череп миледи. Раз в полчаса часа брат Кодди подходил к ней и подкручивал винты на четверть оборота.

Первый час графиня терпела, стиснув зубы.

Второй час — чередовала крики боли с проклятиями в адрес палачей.

В третий опустилась до рыданий. Как раз тогда зашел лекарь Финджер. "Дороти, все, что происходит, — для вашего блага. Недужный демон присмиреет, и ваше сознание очистится". Ее стошнило желчью и продолжало тошнить полчаса к ряду.

В четвертый час она ослепла и оглохла. Тело исчезло. Остался обруч и кости черепа.

Дальше...

Был, возможно, еще пятый час и шестой...

Когда она смогла видеть хоть что-то, перед носом были каменные плиты пола. Блестела влага, а в спину бил холод... Наверное, поливали из ведра... Потом в зрачок впился яркий свет. Кто-то сказал: "Ага, хорошо". За шиворот поволок ее куда-то, бросил...

Леди Сибил Нортвуд лезла на дерево. Нет, она еще не Сибил и не Нортвуд. Она — кроха Си, она цепляется за ветки и изо всех сил тащит себя ручонками, упираясь босыми стопами в грубый шершавый ствол. В ушах стучит от натуги, щеки пылают. Солнце светит сквозь кружево ветвей, и где-то вверху — еще так далеко! — красная рожица братишки Декса. Он смеется: "Не залезешь! Не залезешь! Почему? Потому что — по-ро-се-нок!" Но смех по-доброму искрится, и Декс протягивает ей руку. До ладони брата пока не достать, но она манит к себе и придает силы. Крошка Си хватается за ветку — тонкую, будто хлыст, но прочную у ствола. Тянет себя вверх, задевает коленом сучок, ставит на него ногу, вдыхает поглубже — и толкает...

Она сконденсировалась вокруг образа из детства, собралась воедино, осознала себя. А заодно — и все вокруг. Леди Сибил лежала на тюфяке в том самом подвале с деревянным креслом и железным обручем. В решетчатое оконце вторгался розовый предзакатный свет. Брат Кодди, высунув язык от старания, малевал углем на стене голую грудастую бабу. Восьмую в ряду. Вероятно, он тратил по полчаса пытки на каждый рисунок.

Леди Сибил попробовала найти взглядом какое-нибудь оружие, но стоило резко повернуть голову, как все закружилось, и тошнота сдавила горло.

— А, оклемалась, — сказал Кодди. Плюнул на палец и размазал большой темный сосок нарисованной бабы. — Ладно, завтра закончу. Вставай, идем на обед.

* * *

Из меня выдавили рассудок! — с ужасом подумала графиня, когда ее ввели в трапезную. Все, что видела вокруг, было абсурдом, порождением больного разума.

Тридцать или сорок узников обедали за двумя рядами столов. Мужчины слева, женщины справа, все свободные от оков. Восемь надзирателей следили за ними. Когда человека пытают, он теряет страх смерти. Отчаивается, обретает готовность на все, лишь бы избавиться от мучений. Затем сорок таких отчаянных приводят в один общий зал, снимают с них кандалы, оставляют под надзором всего лишь восьми тюремщиков, из которых мужчин только пятеро, да и те — без клинков. И сорок отчаянных, на все готовых узников... мирно садятся за столы, хлебают из мисок бурое варево! Боги, как это?!

Абсурд не исчерпывался смирением. Пока Сибил вели меж рядами, она сумела рассмотреть узников. То были странные люди. Две женщины кормили друг друга из ложек. Одного мужчину кормил тюремщик, а собственные руки едока терялись в бесконечно длинных рукавах рубахи. Один парень без конца тер левое ухо. Оно стало уже громадной красной опухолью, а он все тер и вставлял в ухо кусочки хлеба. Еще один чудак ужасно перепугался, увидев Сибил. От страха не смог сказать ни слова, а только ревел, как ишак. Во взгляде не было и тени узнавания: он ведать не ведал, кто она такая, но все равно ужасался. Тюремщик подбежал к трусу и надел ему на голову... что?.. Нет, быть не может! Шоры, как у лошади! И тот не содрал их с головы — а сразу успокоился и стал жрать, глядя на ложку сквозь узкую щель под шорами.

— Не зевай, а садись ешь, — сказал графине Кодди. — Ты и так опоздала.

Он толкнул ее на лавку. За тем же столом обедали две женщины — кажется, знакомые графине. Да, вон ту, похожую на мумию, зовут Карен, а эту глазастую девчонку... как же?..

— Бедняжечка, как тебя отделали! — ахнула девчонка, выронив ложку.

Сибил попробовала из миски. Есть это было невозможно. Карен, кажется, разделяла оценку графини: отставив полную миску, она жевала корку хлеба.

— Миледи, — сказала Сибил полумертвой женщине.

Та подняла глаза, провела взглядом по бурой полосе на лбу графини. Чуть заметно кивнула какой-то своей мысли и уткнула взгляд в столешницу.

— Как тебя зовут, бедолажечка? — спросила глазастая. — Смотри, я расскажу: я — Аннет. У меня одно имя, другого нету. Это Карен, а другое имя — Кейтлин. Для нас Карен, а для них — Кейтлин. Ты запомнила? Если нет, то не стесняйся, спроси меня, я повторю.

Да, ее зовут Аннет, — подумала Сибил, — и вчера она говорила то же самое, слово в слово.

— Мы уже знакомились вечером, — сказала графиня.

— Ой! Да, правда? А как тебя зовут? Раз мы знакомились, то скажи свое имя. И первое, и другое. Нет, лучше только другое, а первое потом скажешь, да?

Сибил обратилась к Карен:

— Миледи, Аннет свихнулась от пыток? Давно ли? Что с нею делали?

Карен свистяще выдохнула. Наверное, это значило грустную усмешку.

— Нет сил, миледи. Поймите сами.

— Так что же, как тебя зовут, несчастненькая? — Аннет пальчиком потеребила плечо графини. — Скажи имя, а то мне неловко, да. Я тебе потом тоже всякое скажу, но сначала ты.

Сибил не успела назвать себя. Кто-то из тюремщиков громко хлопнул в ладоши, и узники встрепенулись, бросив ложки.

В трапезную вошел лекарь. Не Финджер, а другой, но столь же холеный. Круглолицый, опрятный, сияющий он прошел меж рядов, постукивая тросточкой, ощупывая узников хозяйским благодушным взглядом.

— Дорогие мои, наступила наша традиционная минута осознания! Боги одарили нас сытным обедом, а мы порадуем их ясностью своей мысли. Итак, любезные... — он звонко клацнул тростью, — кто мы?!

Вопреки ожиданиям Сибил, узники ответили не хором. Голоса смешались в нестройную кашу, слова трудно было распознать. Сибил прислушалась к соседкам:

— Кейтлин, — выронила Карен.

— Я Аннет! — воскликнула Аннет. — У меня одно имя, другого нету!

Рука тюремщика легла на затылок графини:

— Что молчишь?

— Дороти Слай, — выдавила Сибил.

— Молодцы мои! — лекарь вновь звякнул тростью. — Теперь скажите: что нас терзает?

Вот теперь голоса громыхнули хором:

— Душевный недуг!

— И что же мы делаем?!

— Идем к исцелению!

— Идем к исцелению, — повторила Сибил.

— Прекрасно! Осознание — это главный и единственный путь к душевному здоровью. А потому скажите мне: вы понимаете, где находитесь?!

Нет! — чуть было не крикнула Сибил.

— Да! — заорали узники.

— И где же?!

— В бездне, — шепнула одними губами Карен-Кейтлин.

— В обители заботы! Там, где нас любят и принимают!

3.

Январь 1774г. от Сошествия