Янмэйская Охота

Дорогие читатели!

Прежде, чем перейти к приключениям наших героев, обратите внимание на два объявления.

1.

В моих ближайших планах — перевод книг о Полари на английский язык и издание за рубежом (в Англии / США). Поэтому сейчас я активно ищу переводчика, который сможет помочь в решении этой задачи. Если вы можете перевести художественный (весьма художественный) текст на английский, или знаете того, кто сможет — дайте мне знать! rsfromkiev@gmail.com

Оплата будет весьма достойной, а к ней прилагается возможность поучаствовать в большом, интересном, перспективном литературном проекте.

Требования к переводчику:

— опыт художественного перевода с русского на английский

— красивая речь, большой словарный запас на обоих языках

— желательно, английский — родной язык

2.

Хронология "Янмэйской охоты"

На страницах этой книги вы вновь встретите двух персонажей, которые исчезли за горизонтом еще в начале "Лишь одной Звезды". Речь идет о Хармоне Пауле Роджере и леди Сибил Дорине Денизе. События, случившиеся с ними в течение зимы и весны 1775 года от Сошествия, на мой взгляд, заслуживают внимания и потому будут описаны. Меж тем, события других сюжетных линий уже ушли вперед и достигли мая 1775 года. Потому мне пришлось немного разорвать хронологию изложения: главы Узницы и Монеты происходят раньше по времени, чем главы Стрелы, Спутников, Северной Птицы. Чтобы помочь вам не забыть об этом, в названиях глав проставлены даты, а в тексте часто встречаются упоминания о том времени, когда происходят события данной главы.

Теперь же — добро пожаловать в Поларис!

Узница — 1

Декабрь 1774г. от Сошествия

Фаунтерра

Узница не строила иллюзий на счет своей участи. Единственные сомнения вызывал не приговор, а только способ казни. О чем с завидной регулярностью, раз в сутки, напоминал ей тюремщик Клод.

Кормили дважды в день. Не бросали харчи сквозь щель, как собаке в конуру, а вносили на блюде, ставили на стол. Каша, хлеб, овощи, сыр или мясо. Кубок кваса или легкого вина. Столовые приборы (деревянные, конечно). Тюремщик даже приносил масляную лампу, и узница роскошно ужинала при свете. Хваленое янмэйское милосердие... Утром за нею ухаживал горбун, вечером — Клод. Горбатый молчал, а Клод говорил. О чем бы ни спрашивала узница, он все сводил к одной и той же теме.

— Отрубить голову — это проще всего. Спорю, у вас бы на Севере так и сделали. Щелк — готово. А почему? Потому, что вам одно важно: результат. Но здесь не Север, а столица. Мы ценим не только результат, но и качество работы. Изящество, знаете ли, выдумку. Чтобы не просто дело сделать, а с поучительным смыслом. Вот об этом суд теперь совещается. И верьте старине Клоду: ни за что ваша голова не попрощается с шеей. Для вас что-то полюбопытнее выдумают.

Он говорил все время, пока она ела. Садился напротив, глядел, как узница жует, и говорил. Высказав все мысли, что имелись на сегодня, он забирал посуду и уходил — независимо от того, вылизала узница тарелку или даже не притронулась к пище. Обсуждение казни являлось неизменной приправой к каждому ее ужину.

— Перво-наперво вам отрежут язык. Не знаю, чем кончат дело, но начнут точно с языка. Почему? Потому, что вы врали владыке. Возьмут щипцами, вытащат изо рта и отчикают ножницами наподобие садовых, только побольше. Потом прижгут железом и, может, еще зашьют ниткой, чтобы вы своей же кровью не захлебнулись. Суд уверен, это будет очень хорошо для начала. Есть только одно сомненьице: как дойдет до настоящего дела, вы не сможете кричать — без языка-то. А народ любит не только посмотреть, но и послушать. С другой же стороны, не будете кричать — ничего дурного не скажете про владыку. Тоже польза. Так что если хотите сказать что-нибудь важное, то поспешите, пока можете.

Конечно, она хотела сказать. Чтоб Клод издох от проказы, чтоб он покрылся язвами и изошел гноем, чтобы вороны склевали его заживо, перепутав с мертвецом. Но вместо этого спрашивала:

— Где моя дочь?

Она не получала ответа. Клод только разводил руками:

— Чего не знаю, того не знаю. Содержится где-то. Не в нашем каземате, это точно. Может, в Престольной, может, в Девятом бастионе, а может, и в Маренго — кто ж ее знает?

— Узнай о дочке! Жива ли? Что с нею будет? Любые деньги заплачу!

— Нет у вас денег.

— Есть друзья. Я скажу, к кому пойти, он заплатит. Только узнай о ней!

— И друзей у вас уже нет. Кого не cловила протекция, те далеко от столицы сбежали.

Подобная осведомленность указывала: Клод — не простой тюремщик, а экзекутор, специально приставленный к узнице, чтобы "скрасить" последние ее месяцы. Династия верна традициям: наказание всегда изощренно, как произведение искусства.

— Но даже если бы были, то я бы все равно ничего не узнал. Нечего узнавать, дочкой суд еще не занимался. Сперва придумают, что с вами делать, а потом и за нее возьмутся. А вот на счет вас возникла идея. Ваша Праматерь кто? Сьюзен. А она какая по счету? Седьмая. Вот в честь нее применят не четвертование, а семерование. Сначала отрубят ноги по колено, потом руки по плечо — это четыре части. Оставшееся тело, значит, еще как-то разрежут натрое, но так, чтобы сердце с головой в одном куске оказалось. Задумка в том, чтобы последний кусочек прожил еще хотя бы семь минут — в честь Праматери Сьюзен.

Узница считала ниже достоинства беседовать с этим ничтожеством. Но смиренною овечкой она не была. Однажды она стояла у оконной решетки, когда Клод принес ужин. Воскликнула:

— Боги, что это там происходит?! Какой ужас!..

Клод подошел и выглянул. Узница схватила его за волосы и изо всей силы припечатала мордой о прутья. Потом еще и еще, пока он не вырвался.

Однако она осталась в проигрыше. Рожа тюремщика — и раньше битая-перебитая — не стала хуже, новые синяки почти не выделялись на фоне старых шрамов.

А узнице заменили стул. Новый принесли под сукном, которое Клод сдернул жестом фокусника. Стул оказался массивным дубовым изделием. На ножках и подлокотниках имелись ремни для рук и ног, сиденье покрывало множество отверстий, из спинки рядами торчали ржавые гвозди. По всему стулу темнели старые пятна, особенно крупное имелось на сиденье.

— На этом кресле, — сообщил Клод, — сто семьдесят лет назад умер лорд Мелис Нортвуд, виновный в преступном сговоре с Закатным Берегом. Кресло, как видите, сохранилось идеально, только из сиденья изъяты гвозди. Во время казни их торчало в сиденье столько же, как и в спинке. Лорда Нортвуда усадили на них и положили на колени пудовую гирю, а руки и ноги пристегнули ремнями, чтобы не мог встать. Осужденный отчаянно напрягал мышцы и выгибался, чтобы не так быстро насаживаться на гвозди. Но на третий день лишился последних сил, осел на острия всем весом и за несколько часов умер от потери крови. Теперь вы будете ужинать на этом удивительном кресле.

Для убедительности ей пристегнули ноги и левую руку. Поесть можно и одной правой.

— Суд открыл новые обстоятельства, — говорил Клод, почесывая синяк на скуле. — Выяснилось, что вы угробили императорского конюшего. Вроде, убит на дуэли, а по правде-то нет, к вам все ниточки тянутся. Да еще всплыло, что конюший-то был вашим любовником! Вот, значит, как вы жаждали власти: даже своего милого не пожалели. С учетом этого, суд рассматривает новый способ казни: подвесить за ребро на столбе, чтобы вы болтались над площадью, пока не околеете. Хотели возвыситься — вот и возвыситесь.

Она бурлила гневом, что становился еще сильнее от ужаса. Но не отвечала на издевки, вела себя смирно, как могла. Со временем Клод потерял бдительность и однажды наклонился слишком близко. Единственной свободной рукой узница схватила нож и ткнула Клода в шею. К сожалению, нож был деревянным и не пробил артерию, а только расцарапал кожу. Тюремщик ушел, прижав к шее тряпку, а следующим вечером принес новый подарок. Когда сдернул сукно, женщина увидела человеческий череп. Перевернутый на макушку, снабженный серебряной ручкой и подставкой, с запаянными глазницами. Костяная чаша.

— Череп лорда Дастина Нортвуда — пирата и работорговца. Двести пятьдесят лет назад он промышлял в Море Льдов, наводя ужас на все северное побережье. С огромными трудами был изловлен флотом Ориджинов и переправлен в столицу. По решению имперского суда его сварили заживо в огромном котле, вместе с четырьмя другими пиратскими капитанами. Горожане прозвали это "нортвудской похлебкой".

Узнице пришлось пить из черепа, поскольку другой чаши не было. Пока она пила, Клод сидел напротив и рассказывал новые и новые примеры янмэйского милосердия. Кажется, он знал их бесчисленное множество.

А потом, где-то в конце осени, узница перестала чувствовать. Орать ночами, метаться по камере днями напролет, реветь, уткнувшись в тюфяк. Ее душа, и раньше отнюдь не нежная, теперь совсем огрубела, как ладони кузнеца. Все стало едино. Что бы ни выдумали судьи — какая к чертям разница?

Лишь одна мысль еще трогала нервы. Узница спросила горбуна, который молча кормил ее утром:

— Скажите, что с моей дочкой?

И он, вопреки ожиданиям, раскрыл рот:

— О дочке не знаю, миледи. Увезли куда-то.

— Можешь узнать? Сколько угодно заплачу! Назови только цену!

— Никто не знает. Нет ее в столице.

И он собрался уходить, но вдруг добавил:

— Ваши сомкнулись с Ориджинами и вместе идут сюда.

— Мои?..

— Медведи.

Она догадывалась, что это еще один инструмент душевной пытки: оживить надежду, а затем снова убить. Но сколько ни повторяла себе этот довод, надежда все же проснулась, подняла голову.

Спустя пару дней узница не удержалась и спросила горбуна:

— Что на войне?

— Нетопыри с медведями вышли из Лабелина. Движутся на юг.

— Сколько их?

— Говорят: много. Тысяч сорок, не меньше.

— Что делает Адриан?

— Владыка на юге, миледи. С шаванами бьется. Против северян — генерал Лис с половиной войска.

Нельзя надеяться. Глупо надеяться, когда имеешь дело с Янмэй. Столь же глупо, как бить человека деревянным ножом за отсутствием стального.

— Суд, вроде бы, пришел к единому мнению, — сказал ей Клод. — На площади вас разденут, уложат на доски и растворят щелоком. Подвесят над вами дырявый бочонок и станут капать на кожу, пока вы, дюйм за дюймом, не расплавитесь. Хотят растянуть дело на целые сутки, чтобы весь честной народ успел увидеть, чем кончают заговорщики. Правда, вот о чем сомневаются: хорошо ли дворянку в голом виде показывать мещанам? Ну, тут есть два выхода: либо вас сначала лишат титула, либо оставят из одежды две полоски ткани — на бедрах и груди.

Она ела, обращая не больше внимания на слова Клода, чем на мышиный писк по ночам. Он добавил:

— И вот еще какая новость. Серебряный Лис разделал мятежников. Просто-таки под орех: шесть тысяч мертвых, десять — пленных, остальные бежали. Сам герцог Ориджин — и тот бежал. У городишки Пикси было дело. Смешное название, правда?

Она знала, что делает Клод: то, что приказали янмэйцы. Каковы бы ни были новости, он перескажет лишь те, которые ранят больнее. Не изменившись в лице, она докончила ужин, запила водой из черепа. А вот ночью неудержимо захотелось рыдать. Разбивать голову о стену. Ломать пальцы о прутья решетки. Делать хоть что-нибудь...

Утром горбун заговорил с нею. Он сказал:

— Северяне в столице. Герцог мятежников захватил дворец.

— Ты врешь, — огрызнулась узница.

Горбун пожал плечами и ушел. А вечером Клод принес ужин и впервые за все месяцы не нашел, что сказать. Тогда она поняла: горбун не лгал, дела Династии плохи.

Потом горбун исчез. Утром на замену пришел Клод, и она снизошла до разговора с ним:

— Где горбун?

— Забрали в армию.

— Тюремщика — в армию?.. Но зачем?!

Клод скрипнул зубами и промолчал. Глазенки его метались от тревоги. Тогда узница все поняла.

— В Фаунтерре кончаются воины! Корона кидает в бой любое отребье! А ты боишься, что пошлют и тебя!

Клод исчез, не дожидаясь, пока она доест.

Теперь он приходил дважды в день, и всякий раз его тревога была сильнее, сменялась страхом, паникой, животным ужасом. Узница встречала его язвительным смехом:

— Что, никак не справитесь? Небось, устали рыть могилы? А северяне все стоят, как стояли? Бежал бы ты из города, крысеныш. Не то получишь копьишко и пойдешь драться.

Он отмалчивался, все более испуганный с каждым днем. Еда становилась все скуднее и хуже, и узница не могла не радоваться: янмэйцы, похоже, проигрывали войну. Она шипела, едва завидев тюремщика:

— Умеешь ходить строем? Готов служить Короне? Тренируйся, ведь скоро пригодится!.. На семь частей, ты говорил? Ха-ха! Северяне тебя так изрубят — ни один могильщик частей не соберет! Растворение, ты говорил? Ох, умора! Полезешь на стену, а сверху плеснут кипятком — будет тебе растворение!

Однажды он не выдержал и заорал:

— Заткнись! Заткни-иись! Убью, сука! Тебя не спасут! Тебя повесят, тварь! Есть приказ: вздернуть всех узников, если мятежники сунутся в каземат! Так что заткнись!

Он выбежал из камеры, а она кричала вслед:

— Выспись получше. Тебе завтра воевать!

Больше Клод не появлялся, как и никто другой. Пищу узница получала через лючок в двери. Две недели она не видела ни единой души. Времени хватило, чтобы понять: петля — не такая плохая участь в сравнении с другими вариантами. Ночью, когда за ней пришли, она почти не испугалась. Спокойно вышла в коридор, надела предложенный плащ.

— За нами, миледи, — сказали ей. — Не оказывайте сопротивления.

Она и не думала. Ее окружали четверо вооруженных мужчин. Клода среди них не было, что давало повод для секундного злорадства.

— Пришло время? — спросила она.

В ответ один пожал плечами.

— Окажите последнюю милость. Я имею право знать: как моя дочь?

— Не имеете, — отрезал конвоир.

Ее вывели во внутренний двор каземата, вычищенный от снега и потому кромешно черный. Ни виселицы, ни других узников она не заметила, как ни напрягала взгляд. Но увидела темную карету с решетками на окнах, без каких-либо знаков на бортах. Лязгнув засовом, перед нею раскрыли дверь кабины.

— Внутрь, сударыня.

— Зачем?..

Она решительно не понимала: если казнь спешная, то зачем куда-то везти? А если казнят неспешно, на потеху толпе, то почему ночью?

— Внутрь, — повторил конвоир и подтолкнул ее.

Она села, дверь заперли, карета тут же тронулась с места.

Было холодно и темно, копыта отбивали барабанную дробь — сродни той, под какую палач заносит топор. Но вопреки мрачной обстановке, узницей все больше овладевала надежда. Зачем везут, если могли убить сразу? Почему вокруг одни стражники и нет судебных приставов? Почему отказали в последней милости перед казнью? Все вело к одной мысли: казни не будет. По крайней мере, не сегодня. А может быть — закралась шальная догадка — ее и вовсе везут к спасению! Ведь северяне побеждают. Что, если они взяли какого-то важного пленника, а теперь хотят обменять? Тогда через пару часов она окажется на свободе!

Карета остановилась, и узница вздрогнула — от неожиданности, не от страха. За дверью послышалась возня, глухие голоса, из коих выделялся один: грубый, с этакой молодцеватой удалью.

— Шевелись, черти, отпирай!

Клацнули засовы, распахнулась дверь. Дохнуло холодом с крупицами снежинок. В экипаж ввалился мужчина, с треском захлопнул за собой, уселся на скамью напротив узницы. Он был огромен и плечист, разрумянился, шумно дышал.

— Жарко-с, — посетовал мужчина, распахивая заячью шубу. Скинул шапку, протер ею влажный лоб. — Пришлось поторопиться, фух, едва успел.

— Где мы находимся? — требовательно спросила узница.

— Да погодите вы, дайте отдышаться! — мужчина обмахнулся шапкой и ослабил ворот красного мундира. — Фух...

Стукнув кулаком в стену, он крикнул кучеру:

— Чего стоишь, черт? Трогай же!

Карета дернула с места. И правильно: от каземата до дворца расстояние побольше, чем они успели проехать. Подобрали офицера для переговоров и двинули дальше.

— Кто вы? — спросила узница.

— Майор Кройдон Бэкфилд рода Лучистой Люсии, — гордо отчеканил мужчина.

Имя показалось ей знакомым.

— Алая гвардия?..

— Командир первой особой роты дворцового гарнизона. Кроме того, глава тайной стражи его императорского величества!

— Вы?.. Не Ворон Короны?..

— Его величество сместил Ворона Короны и отдал место более достойному.

Ах, да, еще в начале осени.

— Какая ошибка, — буркнула узница.

Мужчина ответил с видом оскорбленного достоинства:

— Ошибка-с? Возражаю! Ворон Короны не обнаружил вовремя вашу интригу, что я, сударыня, сделал бы с превеликой легкостью. Ручаюсь в том честью офицера!

— Но дворец вы так и не взяли. Экая досада.

Он раздраженно взмахнул шапкой.

— Попрошу не перебивать! Я должен обсудить с вами совершенно иное. Имеете понятие о том, что случилось?

Ее представление строилось на догадках. Горбуна и Клода забрали штурмовать дворец, где Клода, похоже, убили. Прочие тюремщики мрачны, как ночь, и не скажут лишнего слова. Значит, мятежник все еще в силе, а Корона мобилизует остатки войск, пытаясь его выбить. Пища в каземате стала до невозможности плоха, значит, кухари плюнули на дисциплину и беззастенчиво крадут, а это бывает в преддверии разгрома. Наконец, ее подняли среди ночи и усадили в карету, чтобы обменять на кого-то или вывезти из Фаунтерры — в любом случае вывод один.

— Северяне вас побили.

Бэкфилд сказал:

— Изволите видеть, летом я служил его величеству в чине капитана. Ранней осенью за мое служебное рвение и видные успехи в деле безопасности короны был произведен в чин майора и пожалован должностью начальника протекции. А в начале декабря, пользуясь отсутствием в столице владыки Адриана, сюда нагрянул северный мятежник и с помощью подлой вылазки захватил дворец Пера и Меча. Это мерзкое событие дало мне счастливую возможность: сумей я выбить мятежника — полковничий чин мне обеспечен. Так что я со всем усердием приступил к делу.

Мужчина говорил так, будто его речи имели для узницы огромное значение, чем выставлял себя в ее глазах кромешным дураком.

— Три недели я потратил на то, сударыня, чтобы крайним образом истощить силы мятежника. И достиг большого успеха: оставшиеся во дворце северяне были до того изранены и деморализованы, что еле держались на ногах. Но в тот самый день, когда я был готов последним взмахом срезать гнилую опухоль мятежа с тела государства, случилось страшное событие. Владыка Адриан погиб.

Она не уловила смысл последних слов:

— Владыка Адриан — что?.. Как вы сказали?..

— Погиб-с. Самой внезапной и грустной смертью: не в бою, а по случайности. Утонул в реке при крушении поезда.

— Кто занял престол?

Мужчина скривился:

— Минерва из Стагфорта, миледи. Она не прикончила мятежника, а предпочла договориться о мире. Девушка, что поделать. И теперь северянин — тот самый, которого я истрепал, как собака тряпку, — стал вторым человеком в государстве.

Она ждала хороших вестей, но о таком и помечтать не смела.

— Северянин — это Эрвин Ориджин? — осторожно уточнила узница.

— Он самый. Подлый лорд-неженка. Я имею основания подозревать, что он не допустит развития моей придворной карьеры. Но ведь что обидно: владыка Адриан погиб именно тогда, когда ехал в столицу. Прибудь он сюда, как раз увидел бы мой триумф над Ориджином. Я преподнес бы императору мятежника в кандалах, как подарок к новому году. В награду получил бы нашивки полковника, а то и поместье с парой деревень. Но теперь, из-за глупой этой случайности с поездом, мои труды остались без вознаграждения. Справедливо ли это? Нет, никак нет!

Вот теперь она поняла цель и ночной поездки, и ненужного многословия. Не обмен, не эвакуация, а старый добрый торг!

— Так вы хотите выкуп за меня?.. Стоило сказать сразу! Ступайте к лорду Ориджину — он мой друг, и...

— Сударыня, слушайте внимательнее. Я устроил Ориджину такой счастливый месяцок, что вовек не забудет. Если приду торговаться, он оттяпает мне голову. Надо, чтобы Ориджин меня не видел и не слышал.

— Тогда мой муж — граф Элиас Нортвуд. Отправьте к нему...

— Вы совершенно не в курсе дел, хотя чего еще ждать от заключенной? Элиас Нортвуд больше не у власти. Его сыновья Крейг и Дональд вместе с Виттором Шейландом скинули его. Теперь графство в руках Крейга, а бывший граф стал узником.

— Вот как! Поразительные новости!.. Ну, так пошлите к Крейгу — он выкупит меня.

— А зачем, сударыня? Крейг ныне землеправитель, но если выпустит вас — поступится властью.

— Не волнуйтесь, я найду с ним общий язык.

— Дело в том-с, что сперва не вы, а я должен с ним договориться. А Клыкастый Рыцарь не славится сговорчивостью.

Бэкфилд почесал подбородок, прикидывая варианты.

— Остается еще ее величество Минерва — не побеседовать ли с нею? Она, поди, была бы рада заполучить вас.

— Нет, нет! — узница резко мотнула головой. — Торгуйтесь с Ориджином или моим пасынками, но не с Минервой.

— Я такого же мнения: ее величество — плохой вариант. Она чистоплюйка. Захочет, чего доброго, чтобы я вас отдал по долгу службы, а не за плату. И потом, повидать владычицу — значит, сунуться во дворец. А там недолго и попасть в когти Ориджина.

Бэкфилд помял в руках шапку.

— Как видите, сударыня, получить за вас законную награду — непростое дело. Надо сперва все обмозговать, а потом осторожно найти подход к нужному человеку. Благо, мне-то, главе протекции, привычное дело — искать подходы. Но время требуется, а его нет. Или Ориджин, или ее величество со дня на день пошлют людей в каземат, чтобы вас заполучить. Потому я вас, сударыня, размещу на время в надежном местечке. А когда получу оговоренную оплату, заберу вас оттуда и передам нужному человеку.

Сбитая с толку крутыми переменами, узница не поняла, чего хочет от нее этот нахальный вояка. Но он повторил еще раз, а она тем временем оттаяла и вернула трезвость рассудка. Теперь она уловила суть, и глаза сузились от ярости.

— Значит, вы сбежали из Фаунтерры от страха перед новой властью. По дороге решили украсть что-нибудь ценное — не бежать же с пустыми руками! И взяли меня из имперского каземата, пока Мия или Эрвин не хватились. Теперь думаете найти покупателя, кто заплатит подороже. А пока ищете, засунете меня в какую-то нору, и хотите, чтобы я сидела тихо, как серая мышка. Верно ли я поняла, сударь?

Он скривился, пожевал губу.

— Сударыня, ни к чему вот эти грубости. Нам обоим будет лучше, если на новом месте вы не станете шуметь и строптивничать. Место довольно теплое, уютное, с казематом не сравнить. Поживите тихенько месяцок-другой, насладитесь покоем, а я обо всем договорюсь, и вас с полным почетом оттуда заберут.

— Х-ха. Это вы, сударь, отлично придумали. Насладиться покоем, ха-ха. Прекрасная идея, да. А теперь послушайте меня. Я была вассалом владыки Адриана и по его приказу находилась в заключении. Теперь Адриан погиб, не оставив прямого наследника. Императора, моего сюзерена, нет на свете. А я — по-прежнему графиня и землеправительница. Никто в подлунном мире больше не имеет права распоряжаться мною, держать в неволе и судить. Никто, а прежде всех — вы, мелкий жадный хам. Я и не подумаю сидеть тихо, о нет! Я переверну вверх дном ваше теплое местечко и выйду оттуда. А когда выйду, то и вы, и каждый, кто пытался меня удержать, горько пожалеет. Потому, сударь, лучшее, что вы можете сделать — это сейчас же развернуть карету и доставить меня к Эрвину Ориджину или Крейгу Нортвуду! Доставить — как вы там выразились, с полным почетом? Вот именно с ним!

Майор Бэкфилд снова потеребил шапку и произнес несколько озадаченно:

— Хм... Не ожидал, не ожидал... Обыкновенно, когда узника переводят из каземата, он радуется. А когда обещают свободу за пару месяцев, то вовсе пляшет от счастья. Я думал, и вам хватит ума-с...

— Я думала это вам хватит ума-с!.. — брызнула ядом графиня, кривляя его интонации. — Вы нажили себе врагом герцога Ориджина. Хотите добавить графиню Нортвуд? О, могучий майорский ум! Нет границ его дальновидности!.. Разворачивай карету, дурачина. И молись, чтобы я забыла этот разговор. Ну! Стук-стук!

Она хлопнула по стенке, как Бэкфилд, когда звал кучера. Майор перехватил ее руку и рванул к себе. Графиня упала с сиденья и очутилась на полу, на коленях.

— Ничему ты не учишься, глупая гусыня. Даже каземат не надоумил. Пойми простой факт: ты — никто. Сбитая фишка, сыгранная карта, и все. Три человека могут тебя купить, но подумай — зачем? Мия купит, чтобы содрать с тебя шкуру. Крейг — чтобы держать взаперти и близко не подпускать ко власти. А Ориджин — как кнут против Крейга: "Не будешь слушаться — заменю тебя мачехой". Никто не потратит свои денежки, чтобы снова сделать тебя графиней. Нету таких доброхотов. Весь твой выбор — стать кнутом, затворницей или куском мяса на плахе. И знаешь, от кого это зависит?

Он подтащил ее еще ближе и прорычал в лицо:

— От меня, майора Бэкфилда. Так что будь со мной поосторожнее, с-ссударыня.

Карета остановилась, не дав ей времени на ответ. Кто-то шумно спрыгнул с козел, лязгнули засовы на двери.

— Станция, милорд.

Бэкфилд оттолкнул графиню и вышел из кабины. Сунул в руку солдату коричневый конверт:

— Это отдашь магистру, ясно?

— Так точно, милорд.

— Вернешься — доложишь.

— Так точно.

Он глянул на нее и бросил, прежде чем захлопнуть дверь:

— Тебя зовут Дороти Слай. Набирайся ума, сударыня.

Только теперь она спохватилась: дочь! Не о себе надо было торговаться — о Глории! Послать Бэкфилда к Галларду Альмера — тот выкупил бы дочку за любую цену! Пусть не я сама, но хоть дочь была бы в безопасности!

Эх, глупая гусыня...

* * *

Георг Фарадей женился в сорок два года. Странно, учитывая, сколь славным дворянином и завидным женихом он был. Маркиз рода Глории, навигатор, путешественник, герой эпохи Южных Открытий. Один из плеяды тех мореплавателей, что стремились на юг от берегов Шиммери, нанося на карты все новые, новые, новые острова. Сотни и тысячи островов — размерами от крестьянского огорода до полновесного баронства. Изобильных, утопающих в зелени, переполненных зверьем. Пятнистое море, густо усеянное рифами, берегло свои богатства. Кто знает, сколько кораблей проломали себе брюхо, вспороли борта, легли на дно. Кто знает, сколько моряков достались рыбам или дожили свои дни на необитаемых островках... А маркизу Фарадею везло: десять раз он ходил в дальнее плавание, и всегда возвращался с новой долей богатства и новой славою, запечатленной на картах. Фарадеев пролив, Малые Георговы острова, Большая Георгова гряда... Не диво, что женщины всегда интересовались маркизом. Как неудивительно и то, что Фарадей не помышлял о браке: просто не имел времени на подобные глупости. Жену не возьмешь с собой на корабль... а если так, то зачем она нужна?

Однако в сорок два Георг Фарадей полюбил.

Надо сказать, нравом был он похож на многих мужчин рода Глории: внешне — молчаливый, суровый, жесткий; а глубоко внутри — тонкий лоскут душевности, хрупкий, потому хранимый надежно, как в подземелье крепости. Замуровано, заперто, укрыто от глаз — поди различи. А леди Миранда сумела, и Фарадей полюбил ее.

Когда играли свадьбу, ей исполнилось девятнадцать. Как и подобает девушке рода Вивиан, она была — праздник. Она лучилась жизнью, без устали сеяла радость, не сидела ни минуты, все время изобретая одно, второе, третье. Жизнь вокруг нее вертелась, как юбка танцовщицы, взлетевшая от быстрой пляски. Покончив с путешествиями, Фарадей смертельно боялся скуки, но Миранда развеяла все его страхи. С нею он не знал ни минуты тоски. Порою даже шутил, любя: "Милая, я бы уже и поскучал денек..."

Ничто не омрачало их счастья пока, спустя два года после свадьбы, не обнаружилась в Миранде странная особенность: она слышала голоса.

Никто другой их не замечал. Да и говорили они с Мирандой, как правило, тогда, когда рядом никого больше не было. Голоса велели ей делать разные штуки, поначалу невинные: покрасить собаку в зеленый цвет; умыться вином; развесить по стенам платья, как вешают портреты. Миранда не стеснялась своих проделок, честно отвечала на вопросы мужа:

— Мне сказали — я и сделала.

— Кто сказал, милая?

— Они.

— Кто — они?

— Ну, они, дорогой. Разве ты их не слышишь?..

По первой маркиз Фарадей не волновался. Леди Миранда и прежде выдумывала разные причуды, многие из них его радовали. Правда, раньше она не говорила о каких-то голосах... Ну, и что? Милая придумала новую игру — пускай позабавится.

Фарадей начал тревожиться лишь тогда, когда жена попросила его убить конюха:

— Заколи его, дорогой. Что тебе стоит? Они говорят: он плохой человек. Они говорят: он следит за нами.

Чтобы милая не волновалась, он услал конюха со двора. Чем-то он ей не угодил — ну, всякое бывает...

Но потом леди Миранда взяла острый нож и вспорола себе бедро. Фарадей застал ее залитой кровью и пьяной вусмерть. Выпив полпинты орджа, чтобы притупить боль, Миранда ковырялась пальцами в собственной бедренной мышце.

— У меня ножка болела, дорогой... Они сказали: там, внутри, искровое око. Нужно вынуть, чтобы не стреляло.

Маркиз наложил повязку и вызвал лекаря. Тот собирался зашить рану, но леди Миранда стала кричать про око. Она металась и орала, пока лекарь не развел щипцами края раны, давая Миранде заглянуть внутрь.

— Видите, миледи: там нет ничего.

— Наверное, выпало... — согласилась Миранда и лишилась чувств.

Лекарь заштопал рану и осторожно намекнул мореплавателю:

— Вы понимаете, милорд: есть опасения, что нога — лишь симптом. Хворь миледи угнездилась совершенно в ином месте...

К ужасу своему, маркиз понимал. Он видал людей, проживших много лет на необитаемых островах, и представлял, что такое безумие. Знал и главное: безумие неизлечимо. Потому предпочел самообман суровой правде. Не безумие, а временное помутнение. Что-то нашло — скоро пройдет...

Пару месяцев ему удавалось игнорировать истину. Потом кормилица застала леди Миранду у колыбели сына. Миледи водила бритвой над лицом младенца, намечая будущие разрезы, и приговаривала:

— Бедный уродливый малыш... Я исправлю... Мой сыночек станет красивым!

Когда кормилица попыталась помешать, Миранда рассекла ей щеку, бросила истекать кровью, а сама вернулась к колыбельке. К счастью, на крик няньки прибежали стражники. Буквально чудо спасло сына мореплавателя. Фарадею пришлось взглянуть правде в глаза. Но отказываться от любви он не собирался.

То была середина семнадцатого века. Покончив с Лошадиными Войнами, Империя дышала полной грудью. Расцветало мореплавание, строились могучие галеоны, навигаторы осваивали южные широты. Открывались университеты, Фаунтерра хвастала первыми печатными станками. Магистры изучали повадки новой, чуть ли не божественной силы — искры. Механики строили искровые машины, инженеры искали способы передавать искру на расстояние. Наука торжествовала, вера в прогресс росла день ото дня. Наука должна справиться и с безумием, — думал маркиз Фарадей, — нужно лишь сосредоточить усилия.

Пятеро маститых лекарей, которых он пригласил для консультации, сошлись во мнении: леди Миранде не помочь, медицина бессильна. Маркиз и не ждал иного. Он сказал:

— Я пересек Топи Темных Королей под парусом. Я прошел пролив Волчьи Челюсти при сильном боковом ветре. Я вел шхуну с командой из четырех человек, среди которых один был ранен. Я точно знаю: нет ничего невозможного. Вопрос только за ценой. Назовите же свою цену, господа лекари.

Так и проверяются люди. Двое клюнули на наживу:

— Дайте тысячу эфесов, и мы постараемся что-то сделать.

Двое предпочли честность:

— Плати, не плати — какая разница? Боги отняли рассудок у леди Миранды. Деньгами богов не подкупишь.

А вот последний лекарь — магистр Райли — был истинным человеком науки. Он ответил так:

— Я знаю лишь то, что ничего не знаю о безумии. Могу пообещать лишь одно: я кое-что узнаю. Дайте деньги, место и время на исследования — и я попробую заглянуть под завесу.

Фарадей доверился ученому. Магистр Райли настоял на том, чтобы жена маркиза наблюдалась в специальной лечебнице. Поскольку подходящих лечебниц тогда не существовало, ее пришлось открыть. За бесценок магистр приобрел крохотный островок в море Мейсона. На нем, в старом форте, он и расположил лечебницу. Кроме леди Миранды, магистр привез на остров и других душевнобольных. "Чем больше материала для наблюдений, тем быстрее движется наука", — объяснил он маркизу. В помощь себе магистр взял нескольких ученых, две дюжины слуг и горстку охранников. Форт наполнился жизнью.

В отличие от шарлатанов, обещающих быстрое исцеление, магистр Райли никуда не спешил. Возможно, исцеление леди Миранды и вовсе не было его главной целью. Как подлинный ученый, он прежде всего стремился к познанию. Потому львиную долю времени занимали наблюдения. Магистр смотрел за душевнобольными, вел с ними беседы, затевал игры, призывал их рисовать, сочинять стихи, рассказывать сказки. В каждом слове и действии пациентов магистр видел диковинные проявления болезни. Тщательнейшим образом сортировал их, упорядочивал, записывал. Впоследствии одних выводов, сделанных им, хватило на три основательных книги.

Но к лечению как таковому магистр Райли подходил с большой осторожностью. "Разве можно действовать наобум, не имея знаний?! Я был бы дикарем, а не лекарем, если бы так поступил!" Лишь на третьем году он очень мягко и аккуратно начал применять кое-какие процедуры. Соблюдая чистоту исследований, магистр не пробовал все методы сразу. Испытывал один на протяжении нескольких месяцев, отслеживал и записывал результат, оценивал его как "недостаточно удовлетворительный, но познавательно ценный", и лишь тогда пробовал новое лечение. Если вдруг, чудом, леди Миранда пойдет на поправку, магистр хотел точно знать, какая процедура стала тому причиной.

По крайней мере, одного результата он добился: больная поняла, что "голосов" не слышит никто другой, и что все пугаются, если она говорит о них. Потому, когда Фарадей навещал ее, леди Миранда шептала:

— Не расстраивайся, любимый! Они совсем редко говорят со мной, и очень тихо, я едва слышу. Скоро совсем перестану слышать, и магистр позволит мне вернуться домой...

Магистр Райли добавлял:

— Заметны улучшения, милорд. До исцеления, конечно, далеко, но иного и не следовало ждать. Путь науки труден.

Маркиз с большой неохотой уезжал один. После его отъезда голоса брали свое, леди Миранда делала нечто непонятное и пугающее. За нею следили и не давали в руки железа, так что она царапала себя ногтями и вопила: "Выпустите их, выпустите!" Иногда рисовала свои фантазии: змей, ползущих из женского лона; младенца, к шее которого ниткой пришита собачья голова...

Георг Фарадей верил в прогресс, верил магистру Райли и, главное, отказывался верить, что Миранда безнадежна. Он всегда принимал за чистую монету эти слова о "заметных улучшениях" и возвращался в имение, полный светлых надежд.

Спустя девять лет великий мореплаватель умер от сердечного удара. Свой последний час он встретил с улыбкой: "Мы победили... Милая скоро вернется домой..." Леди Миранда тоже осталась по-своему счастлива. На сообщение о смерти мужа она дала ответ:

— Не лгите мне. Они говорят, что Георг не умер. Они лучше знают.

Любовь, безумие и вера в науку победили ужас смерти. Этою поэтичной точкой заканчивает историю жизни Фарадея всякий, кто берется ее пересказать.

Меж тем один прозаический факт рассказчики упускают из виду. После смерти маркиза прекратилось финансирование лечебницы. В старом форте на островке жило на тот момент шестеро лекарей с дюжиной помощников, три десятка слуг и охраны, а также два десятка душевнобольных. Все они, особенно последние, остались никому не нужными и лишенными средств к существованию. Магистр Райли обратился за поддержкой в Университет Фаунтерры и лично к министру науки. Его спросили:

— Каковы успехи за девять лет?

— Собрана масса крайне ценных сведений, — сообщил магистр.

— А леди Миранда? Ее можно вывести в свет и не перепугать всех дам до полусмерти?

Магистр еще не отвык от честности:

— Результаты недостаточно удовлетворительны...

— Тогда какой смысл в финансировании? Вы не получите ни агатки.

То же он слышал от каждого вельможи, к которому обращался. Зачем кормить хромую лошадь? Зачем лить воду в дырявую бочку?..

Когда он вернулся в лечебницу с пустыми руками, один из помощников сказал:

— Магистр, позвольте-ка я попробую.

И уехал, а спустя три месяца вернулся с дюжиной новых пациентов и сундуком серебра.

— Как тебе это удалось?! — поразился Райли.

— Магистр, вы видели хоть раз, чтобы кто-то, кроме маркиза Фарадея, навещал своих больных родичей?.. Предлагайте людям то, что им нужно, и они заплатят. Вы предлагали развитие науки и призрачные надежды на исцеление. Но люди согласны платить за другую услугу: отдать нам безумного родича и больше никогда его не видеть. Избавление от мороки — вот наш товар.

Магистр Райли был прежде всего человеком науки. Если дают деньги и материал для исследований, то не все ли равно, из каких мотивов? Магистр с головой нырнул в работу, а помощник — история не сохранила его имени — разъезжал по Империи, вылавливал слухи о богатых безумцах, встречался с их родичами, сеял намеки... Райли был стар и умер много раньше помощника, который теперь возглавил лечебницу. Научная слава заведения, и прежде весьма сомнительная, со смертью Райли вовсе угасла. История великого Фарадея и его безумной жены сделалась чистой поэтикой, достоянием певцов и собирателей легенд. А за лечебницей утвердилась очень прозаическая репутация: имеешь проблемы с больным родичем — напиши в заведение Райли.

Исследования, в дань памяти первому магистру, продолжались, становясь год от года все более рутинными. О реальном исцелении никто уже и не заикался, хотя процедуры выполнялись регулярно: больные ведут себя спокойнее, когда чем-нибудь заняты. Слухи распространялись, и пациентов не становилось меньше год от года. Но среди тех, кто прибег к услугам заведения, было немало влиятельных чиновников, и каждый постарался, чтобы лечебница поменьше упоминалась в официальных документах. За век существования она похоронила сотни пациентов и превратилась, по сути, в подпольную темницу с очень щадящим режимом и весьма странными порядками.

Именно в это заведение первым днем нового 1775 года солдаты Бэекфилда доставили графиню Сибил Нортвуд. Никто из конвоиров не сказал ей ни слова, так что она сошла на остров и вступила в форт, не имея малейшего понятия о том, где оказалась.

Монета — 1

Ноябрь — декабрь 1774г. от Сошествия

Мелисон (королевство Шиммери)

Если покинуть Лаэм, столицу шиммерийских королей, через северные ворота и двинуться в сторону Пентаго, то под колесами расстелется Белый Тракт — лучшая дорога на Юге, а может, и во всей Империи. Он вымощен шестиугольными плитами песчаника, так плотно подогнанными, что ни одна травинка не пробивается в стыки. Белый Тракт пересекает горы с тем изящным искусством, с каким опытный мужчина завоевывает сердце барышни: огибает слишком острые неровности рельефа, избегает крутых подъемов и резких провалов, идет наверх столь плавно, что впору и вовсе не заметить. Спустя полдня езды остановишься на обочине, спрыгнешь с телеги размять кости — и ахнешь: Лаэм уже остался далеко внизу, и ты глядишь на него с высоты птичьего полета.

К закату второго дня пути в фургоне (либо к концу первого, если верхом) можно достигнуть Малого Перевала. Лошаденки подустанут к тому часу, а время будет самым подходящим для ужина, холодного чая и мягкой постели, потому вполне разумным покажется сделать остановку на ночлег. К услугам тех путников, кто внемлет голосу разума, здесь, на Малом Перевале имеется целая дюжина гостиниц и трактиров разного пошиба, а также конюшня, винный погреб, шляпная, мастерская сапожника и уютный бордельчик "Венок незабудок". Утолив все возможные желания, ты сладко уснешь, а с рассветом продолжишь путь. И не найдется у тебя мотива, чтобы спустя милю свернуть с Белого Тракта на запад по узкой дорожке. Вряд ли ты ее и заметишь — так она завалена осколками камней и так заросла острой жесткой травой, что впору принять за обычный разлом между скал. А если даже заметишь, то какой резон будет тебе — сытому, свежему и целеустремленному — сворачивать с Белого Тракта? И ты продолжишь путь, не узнав того, что двумя милями западнее в укромной долине лежит Мелисон — уютный городок виноделов.

Люди, живущие там, говорят со смешным горским акцентом, не носят шляп, шевелят губами, когда приходится сложить в уме числа, и никогда никуда не спешат. Лаэмцы считают мелисонцев тугодумами и в голос смеются над ними, если встретят на базаре. По этой причине мелисонцы не любят ни лаэмцев, ни базары. До недавнего времени Мелисоном владел славный барон Монат-Эрлин. Но все три года правления владыки Адриана осень в Шиммери выпадала исключительно солнечной, и виноград набирался излишней сладости. Славный Монат-Эрлин, который терпеть не мог полных женщин и сладких вин, лишился любви к своему владению и выставил его на продажу. Городок Мелисон с прилегающими виноградниками приобрел славный граф Огюст-Римар, Третий из Пяти. Граф совершил покупку только ради дохода, а не для жизни в этакой глуши, и потому отказался купить вместе с городом старое поместье Монат-Эрлинов. Барон продал поместье отдельно, само по себе. Оно было не ахти каким товаром: большой дом в захолустье, подобно слишком ревнивой любовнице, приносит мало удовольствия и много мороки. Потому барон Монат-Эрлин отдал его за скромных четыреста эфесов анонимному покупателю. Рьяный лаэмский делец, бывший посредником при продаже, так измучил барона торгами, что Монат-Эрлин почел за счастье быстро и без вопросов подписать купчую. Строка для имени покупателя осталась пустой, посредник позже сам заполнил ее, выведя: "Славный Хорам Паулина Роберта". Осенью года Северной Вспышки новый владелец въехал в поместье Монат-Эрлинов.

Поначалу к купцу Хораму со свитой в Мелисоне отнеслись настороженно. Чего еще было ждать от жителей маленького городка в укромной долине? Женщины сторонились чужаков, дети глазели издали и чуть что убегали, мужчины говорили с такою обстоятельной вежливостью, за которой ничего внятного нельзя было расслышать. Если чужаки показывались на мелисонском базаре, местные назначали умеренную цену, чтобы не дать повода для спора. Если чужаки заходили в кабачок, завсегдатаи как по команде прекращали сплетничать и принимались обсуждать погоду. Словом, никакой дружбы между обитателями Мелисона и свитой славного Хорама не предвиделось, как, впрочем, и вражды. Однако любопытное обстоятельство переменило ход событий.

Вышло так, что Хорам переезжал в Мелисон не за раз, а в несколько заходов. Первым днем он прибыл всего на двух телегах: в одной помещался сам Хорам, его спутники и три сундука, а в другой — бесформенная куча тряпья да еще громадная плетеная корзина. Ясно было, что для жизни на новом месте этого багажа не хватит. Что такое три сундука на четверых человек? А тряпье это — только на простыни порезать, а корзина — вообще непонятно кому нужна, слишком уж большая. И верно: один из людей Хорама тут же уехал назад в Лаэм, а спустя неделю вернулся на двух телегах с новой поклажей. Но груз этот оказался вовсе не тем, что требуется для жизни. Дюжина сувоев шелка, четыре бухты веревок, непонятный станок с колесом, сосуды с краской — зачем все это, спрашивается? Может, Хорам хочет открыть швейный или красильный цех? Тогда ему нужно испросить разрешения у мелисонских старейшин, иначе совсем никуда не годится! Мастер Корнелий, носящий шарф бургомистра Мелисона, так встревожился от внезапной угрозы своему авторитету, что два дня собирался с духом и на третий сказал Хораму:

— Славный, если волею богов вы желаете поговорить о швейном деле, то я не имею ничего против того, чтобы обсудить это с вами.

Хорам ответил в том духе, что швейного дела он не знает и беседовать о нем не может. Мастер Корнелий ушел, глубоко оскорбленный, и два часа обсуждал с трактирщиком, как хорошо было раньше, при старом бароне.

А помощник Хорама опять уехал в Лаэм, и вернулся через неделю с новым странным грузом. Теперь в телеге помещались три связки книг, саквояжик с писчими принадлежностями, несколько заколоченных ящиков и ученого вида старичок. Добрые жители Мелисона терялись в догадках: как это может пригодиться для швейного цеха? В книгах что — выкройки? А в ящиках? А старичок зачем? Скверным портным он будет, при его-то зрении! Бургомистр Корнелий снова счел нужным побеседовать с Хорамом, зайдя на сей раз с другого конца:

— Коли человек делает что-нибудь, то ему надо гордиться своим делом, а не держать его в постыдной тайне. Это так я думаю, а если вам угодно не согласиться, то вы можете сказать, как оно по-вашему.

Хорам согласился, но Корнелий не сумел понять, с чем именно. Ушел растерянный и всерьез задумался написать барону Монат-Эрлину, чтобы тот выкупил поместье обратно.

— Клянусь Софьей и Еленой, я непременно напишу, если Хорам продолжит в том же духе! — сказал Корнелий трактирщику.

А хорамов прихвостень снова укатил в Лаэм. Жители тихого Мелисона с дрожью ждали его возвращения. Что творил Хорам в своем поместье — оставалось загадкой. Ничего похожего на швейный цех там не возникло, и от этого становилось еще тревожнее. Мало того, что лаэмские зазнайки задирают носы у себя в Лаэме, так теперь они явились в Мелисон творить здесь свои делишки! Как можно терпеть такое?! Четверо самых видных городских дам выставили ультиматум бургомистру Корнелию: он обязан что-нибудь предпринять! Если в ближайшее время Корнелий не совладает с Хорамом, то винить ему придется только себя.

Когда прибыл очередной груз для славного Хорама, Корнелий пошел на решительные меры: велел констеблю остановить телеги и тщательным образом обыскать. Констебль смешался: никогда прежде ему не доводилось никого обыскивать, поскольку горожане ничего не скрывали. Но, движимый чувством долга, он набрался смелости и сдернул мешковину с груза.

— Что я вижу?! — вскричал он от возмущения. — Вы везете вино в город виноделов! Противу всех правил, законов и воли богов! Вопиющее кощунство!

Констебль ожег огненным взглядом хорамова слугу.

— Вас может оправдать лишь одно: если это вино — плохого качества и не ровня нашему.

Он потянул пробку, чтобы удостовериться, но помощник Хорама сдержал его руку:

— О слабый рассудком защитник закона, если ты опробуешь эту жидкость, то злодейство и произвол буйным цветом расцветут на улицах Мелисона, ибо это не вино, а кислота.

— Кислота?!

— И весьма едкая, именно потому на сосудах изображены недвусмысленные черепа, которые ты почему-то обогнул своим взглядом.

— Нарушение! — возопил констебль. — Ради покоя горожан, я должен арестовать груз!

— Если ты служитель закона, то должен исполнять его волю. А воля закона такова, чтобы ты делал то, что в законе написано. Вот и скажи мне, где написано, что в Мелисон нельзя ввозить кислоту?

— Эээ...

Констебль призадумался. Насколько он знал, ни в одном кодексе, действительно, не содержалось запрета на кислоту, ибо никто прежде не пытался ввозить в город этакую дрянь. Как же поступить, если совесть требует одного, а закон — иного? Пока констебль обмозговывал вопрос, помощник Хорама приказал извозчику, тот хлестнул лошадей и укатил.

Это уже было слишком! Это было до такой степени слишком, что бедный бургомистр Корнелий утратил сон. Он видел лишь два объяснения событиям: либо лаэмцы хотят отравить виноградники Мелисона, либо прислали кислоту сюда затем, чтобы избавиться, вроде как выбросили. В любом случае налицо грубые оскорбительные происки, и как бороться с ними — Корнелий не знал. Барон Монат-Эрлин продал городок и больше здесь не властен. Новый хозяин, граф Огюст-Римар, ни разу не показался в Мелисоне, а бургомистру воспитание не позволяло слать письма незнакомому человеку. Жаловаться шерифу Лаэма на лаэмцев — безнадежная затея. Своими силами выдворить Хорама из города? Но как выдворишь, если он купил поместье? Всякий знает: город — это одно, а поместье — другое.

В отчаянье Корнелий пошел за советом к священнику. Добродушный отец Элизий жил согласно одному принципу: боги благостны, мир устроен справедливо, потому жди — и все само образуется. Так обычно и говорил, когда у него просили совета. Выслушав рассказ бургомистра, отец Элизий спросил:

— Ты знаешь свое место в мире?

— Конечно, — ответил бургомистр, подергав конец шарфа.

— Усердно трудишься?

— Еще как.

— Получаешь удовольствие от своих или чужих страданий?

— Да какое удовольствие! Извелся уже с этим приезжим шельмецом!

— Развиваешь свое тело и разум?..

Так отец Элизий прошелся по всем двенадцати главным заповедям. Получив благочестивые ответы, он сказал:

— Вот видишь, мастер Корнелий: ты — хороший человек, живешь порядочно, следуешь писанию. А значит, боги о тебе позаботятся, и все наладится со временем.

Это успокоило бургомистра, он вернулся домой и сладко уснул, а наутро узнал, что все уже начало налаживаться.

Извозчик, что доставлял Хораму странные грузы, на обратном пути завернул в трактир выпить элю. Он и раньше туда захаживал, но прежде трактирщик избегал с ним говорить, ибо извозчик был лаэмцем. Теперь же происки Хорама зашли так далеко, что трактирщик не сдержал любопытства:

— Как поживает твой наниматель? Не жалеет ли, что съехал из Лаэма?

— Туда ему и дорога, — задрал нос извозчик. — У нас никто по нему не скучает.

— Но разве сам он не лаэмец?

— Хорам — лаэмец? — извозчик расхохотался. — Из него такой лаэмец, как из курицы — птица!

А прежде-то этот факт не подвергался сомнению! Хорам богат и приехал из Лаэма — значит, лаэмец, кто ж еще? Но теперь слова извозчика зародили сомнения, и горожане взялись за следствие. Кто таков Хорам и его свита? Откуда появились?

На сей счет сперва опросили слуг Хорама, когда те приходили в лавки за покупками. Затем Корнелий с трактирщиком съездили вместе на Малый Перевал, навели справки у тамошних торговцев и хозяйки борделя. Отец Элизий ради общего блага не поленился даже отправиться в Лаэм и потолковать со знакомым священником. Каждое новое известие все больше радовало добрых жителей Мелисона.

Начать с Хорама. Вовсе он не лаэмец и даже не южанин. Прибыл с севера — кажется, из Короны. Там, на родине, случилась с ним трагедия: умерла не то жена, не то альтесса. На севере часто кто-нибудь умирает. В Лаэме бедолагу тоже не приняли — подняли на смех за две чудаческие покупки. А раз лаэмцы над ним смеялись — значит, хороший человек. Над мелисонцами эти зазнайки тоже смеются.

Потом, девушка Низа. Никакая не шиммерийка, приглядись внимательней — сразу поймешь. Кожа смуглая, живот плоский, глаза миндалем — явная шаванка! Ее привезли в Лаэм на продажу, как пленницу. Она этим гадам-лаэмцам так надерзила, что хотели ее в море выкинуть. Одному, говорят, откусила ухо, другому чайник на голову надела — ай, молодец! Несдобровать бы Низе, если б не Хорам: вовремя выкупил ее и увез.

Затем мастер Гортензий, истопник. Он изобрел небесный корабль — тряпичный шар, что летает по воздуху и носит людей. Дурная выдумка, неясно, зачем оно надо. Но лаэмцы из-за шара сильно разозлились, кто-то даже лишился мужской силы — а значит, изобретение не пропало зря. Чем меньше лаэмцев родится на свет, тем спокойнее будет. Добро пожаловать в Мелисон, славный мастер Гортензий!

Последний — Онорико-Мейсор, он же Рико-сводник, который привозил Хораму всяческие грузы. Уж этот — как есть, чистый лаэмец. Женат на белокровной нахалке, родил двух гадких лаэмчат. Но одно обстоятельство оправдывало Рико в глазах горцев: он так обнищал, что был выгнан из дому собственной супругой. А нищий лаэмец — совсем не то, что богатый. На нищего всегда приятно посмотреть!

Вот так за неделю расспросов Хорам со свитою превратились из идовых слуг в добрых и честных людей, чуждых всякой лаэмской мерзопакости. Бургомистр так устыдился своих прежних подозрений, что улучил момент и сказал Хораму:

— Славный, я должен поделиться с вами выводом, к коему пришел путем размышлений. Неважно, откуда человек приехал, а важно — каков он есть внутри себя. Коль это правда, а это она, то мне ничего не остается, как испросить у вас прощения.

Хорам ответил:

— Не стоит беспокойства, мастер Корнелий, я вовсе не в обиде.

А затем пригласил бургомистра на примирительный обед. Кроме Корнелия, приглашен был трактирщик и отец Элизий, все вместе с супругами. Еще неделю назад они побоялись бы войти в поместье, где творятся темные дела. Теперь же дамы сгорали от любопытства, а мужчины предвкушали отличную беседу.

Обед состоялся теплым осенним днем. (Как раз в тот день далеко на севере генерал искровиков разбил армию нетопырей, но мелисонцы, конечно, этого еще не знали.) Прошел обед, как и ожидалось, в дружеской обстановке, с интересными разговорами и добрыми шутками. Покинув поместье, гости поделились своими наблюдениями.

Мастер Корнелий сказал:

— Так вот зачем понадобилось столько ткани! Они, значит, строят новый большой шар. Этаким шаром можно будет половину лаэмских мужиков обессилить!

Жена мастера Корнелия сказала:

— Я думаю, он с нею не чих-пыхает. У нее глаза дикие, а у него — грустные. Он, поди, ее боится.

— И правильно делает! — согласилась жена трактирщика. — Она шаванка, ей что не так — схватит нож и тяп. Но этот Рико липнет к ней глазами, как голодный к колбасе.

Трактирщик сказал:

— Если спросите меня, то я отвечу: Хорам разбогател недавно. Лакеев только двое, и те новые, лошадей своих еще нет, пожитков горстка, но имение купил. Повезло славному!

— Вот и наоборот, — возразила жена отца Элизия. — Совсем ему не повезло, бедняжке. Почему он сюда приехал? Потому, что на Севере стало не жить. А почему на Севере плохо? Потому, что война, и любимую его убили, и дом сожгли, наверное. Потому он и с Низой не того-сего: тужит по супруге, несчастненький.

А отец Элизий сказал:

— Главное, что он хороший человек: трудится как может, живет по заповедям. Боги о нем позаботятся, и все наладится.

Все согласились с этим, и никто даже не вспомнил нераскрытую тайну: зачем же славному Хораму понадобилась телега кислоты?

* * *

Хорошо ли тебе живется, Хармон Паула?

В последнее время Хармон любил задавать себе этот вопрос. Проснуться на мягкой перине далеко после рассвета, накинуть теплый халат, взять чашечку чаю, выйти на балкон. Вся долина — как на ладони: ратуша с диском солнечных часов, церквушка со звонницей, белые домики под черепичными крышами, возле каждого — цветничок и два деревца для тени. Налево от городка — пенистая речушка и оливковая рощица, вдоль речушки аллейка, чтобы гулять; направо от городка — пестрые шатры базарчика, он работает раз в неделю, но шатры стоят всегда, можно посидеть в тени, выпить винца. А вокруг всего — горные склоны, покрытые лоскутами виноградников, а на дальнем, самом крутом, пасутся козы. Все-все видно, поскольку поместье стоит на возвышенности. Его поместье! Хармон Паула Роджер — помещик. Каково?

Хорошо ли тебе живется, Хармон Паула? Прекрасно, как у Софьи за пазухой.

Большой дом, будь он поновее, впору было бы назвать дворцом. Все как полагается: колонны, арочный вход, балконы, фонтан перед входом (правда, неисправный). Вот только драпировка на стенах сплошь пожелтела от солнца, да паутина всюду — пара лентяев-слуг, нанятых Хармоном, не поспевает за трудолюбием пауков. Но это ничего, зато мошек не будет, а драпировку со временем можно поменять. Да фонтан починить, чтоб журчал. И еще, может, павлина завести — пускай себе шастает по саду, хвостом сверкает. Тогда выйдет настоящий, безоговорочный дворец. Дворец Хармона Паулы!

Слуг, конечно, надо побольше. Сейчас только два лакея да кухарка — не справляются. Нужна еще пара горничных, дворецкий и конюх. Будет же у Хармона своя конюшня, не все ж наемными извозчиками ездить. В обновленном дворце да с полным штатом слуг, да с фонтаном, да с павлином — вот когда роскошная жизнь пойдет! Но и сейчас такая, что стыдно жаловаться.

Еще и город виноделов — только подумать! Виноградники Монат-Эрлина... когда-то в Южном Пути кто-то угощал его с этаким пафосом: "Опробуйте, сударь: Монат-Эрлин, урожай шестьдесят шестого года". А теперь выйди в город — и в любом кабачке, да что там, в любом доме, купишь этого самого Монат-Эрлина по цене чуток дороже простого элю. Нужно завести собственный винный погреб. Тем более, что погреб-то есть — огромный, прохладный, всем необходимым оборудованный. Только наполнить его разнообразными винами, и в любой день можно будет заказать согласно настроению: "Сегодня хочется чего-нибудь сладкого. Принеси-ка мне, дружок, черного муската восьмилетней выдержки". Хорошо же!

Со всех сторон хорошо, как ни взгляни. Одна только крохотная печаль: скучновато, занять себя нечем. Хармон привык колесить по свету, а дорога, даже знакомая, всегда поставляет неожиданности. Тут размыло, там построили, здесь воры, там коровы... Выходит так, что всякий день не похож на предыдущий, потому жизнь кажется наполненной. Кроме того, дорога — это дело: приехал — выполнил. Здесь, в Мелисоне, иначе. Все дни на одно лицо: Хармону хватило месяца, чтобы это понять. Люди одинаковые, говорят все об одном, приезжих нет, приключений не случается, даже погода стоит равномерная: ведь в Шиммери зимы не бывает, как наступила осень — так и длится до весны. И дела тоже нет, если разобраться. Небесный корабль — это ведь не Хармона дело, а мастера Гортензия. Хармон лишь снабжает его необходимым.

Но и тут нечего ныть, ведь на самом деле не так и скучно. Для начала развлекли Хармона горожане: заподозрили невесть в чем и учинили слежку. А он ради забавы не стал развеивать подозрений — наоборот, напустил туману. Всполошил весь городишко и со смехом потом наблюдал, как мужики пялятся, а дамочки прячутся, а бургомистр тщетно ищет управу. Дальше, когда Хармон уже примирился с местными, то наслушался от них новостей. Принц Гектор пошел в Литленд бить шаванов — об этом здесь говорили много, и все были уверены, что Гектор одержит блестящую победу, ибо никого могущественней принца горожане попросту не знали. Для Хармона же куда важней была другая новость: оказывается, герцог Ориджин, брат Ионы, поднял мятеж против владыки. Поскольку Южный Путь встал на сторону Короны, то герцог разбил путевские войска и занял Лабелин. Для Хармона это было приятно с двух точек зрения. Во-первых, слава богам, что он сейчас не в Южном Пути! Во-вторых, коль у Мориса Лабелина отняли столицу, то теперь он уж точно не станет искать Хармона-торговца, даже если заметит подделку Предмета. Словом, нельзя сказать, что в Мелисоне не бывает новостей — по меньшей мере, иногда доходят новости внешние.

Также неверно и то, что у Хармона нет дела: есть же небесный корабль! Да, строит Гортензий, но деньги-то выделил торговец, так что дело, считай, его. И развивается оно, надо сказать, весьма бурно.

Давеча в Лаэме Хармон сказал Гортензию:

— Хочу приобрести ваш аппарат, чтобы совершить полет в Фаунтерру.

Гортензий, хотя и мечтал продать проклятущий шар, все ж не сдержал грустного смеха:

— Славный, видите ту гору? Если долетите до нее без посадок, то считайте себя любимцем богов.

— Я имел в виду, — уточнил Хармон, — что вы надлежащим образом переделаете шар. Если, к примеру, возьмешь шлюпку, то не проплывешь больше мили, но если купишь галеон, то легко обойдешь весь Поларис. Вот и сделайте для меня галеон, а не шлюпку.

Гортензий предположил, что Хармон насмехается, и обложил его витиеватым ругательством, основанном на любовных связях ишака с гиеной. Низа посмотрела на Гортензия так, как умеет лишь она: круглыми чистыми детскими глазами.

— Мы вас очень просим, мастер.

— Я заплачу, — добавил Хармон.

— Много? — недоверчиво буркнул Гортензий.

— Сколько понадобится.

— Дв... триста эфесов! — бросил Гортензий, чтобы покончить со спором.

— По рукам, — ответил Хармон.

Позже оказалось, что новый шар стоит не триста эфесов, не двести и не четыреста, а Праматери знают сколько. Изобретатель понятия не имел, как "сделать из шлюпки галеон", лишь надеялся, что с тремястами золотых что-нибудь придумает.

— Понимаете, славный, — объяснял он Хармону уже в Мелисоне, на этом вот балконе, — наша главная беда — это ветер. Морское судно может идти под углом к ветру за счет того, что сила ветра суммируется с силой воды. Куда будет направлена сумма — зависит от положения парусов и киля. Но небесный корабль не касается воды и целиком зависит от силы ветра. Значит, какие ни сделай снасти и паруса, полетим строго туда, куда ветер, и не иначе.

— Значит, дождемся, чтобы ветер дул в сторону Фаунтерры, и...

— Эх, славный Хорам, если бы в мире все было так просто, то мы бы лежали в тени, а спелые фрукты падали нам в рот. Первым делом, ветер никогда не дует точно на Фаунтерру. Бриз направлен на север, то бишь, понесет нас в Надежду, а не в Корону. Вторым делом, ветер меняется. Это в Лаэме он южный, а перевалим первый хребет — станет очень даже западный. Попадем не в Надежду, а прямо в болота Дарквотера, там и булькнем вместе с шаром. Ну и третьим делом, едва воздух в шаре остыл, так полет и окончен. По опыту, это миль десять-двадцать. Взять с собой дров не выйдет — лишняя тяжесть.

— Тааак, — хмыкнул Хармон. — Имеешь изобретательские идеи?

— Думать надо. Без мысли только куры несутся...

Гортензий принялся думать, и Хармон старался думать тоже, хотя ему это давалось с большим трудом. Вся хармонова смекалка была о том, как поладить с людьми. Иметь дело с неживой материей, типа ткани и ветра, торговец совершенно не привык. Одно, правда, сумел измыслить:

— Вместо дров можно взять горючее масло. Купим самое чистое. Ничего, что дорого — зато оно по весу легкое, а тепла дает много. Сможем взять запас в полет.

Гортензий согласился: идея неплоха, но остальных проблем не решает. Как быть с направлением ветра?

Здесь неожиданно помогла Низа. С тех пор, как мечта о полете овладела ею, девушка любила смотреть на облака. Когда ветер нес их, Низа представляла себя сидящей на облаке — и хрупкая улыбка трогала ее уста. Низа почти не говорила о своих мечтаниях, она вообще говорила мало, но однажды выронила:

— Какие тяжелые! Несут в Степь дожди. Полететь бы с ними....

Гортензий буркнул:

— Скорее, в Литленд. Восток от запада не отличаешь.

Но вдруг подхватился, наслюнявил палец, поднял кверху.

— Святые ишаки! Ветер от высоты зависит! Здесь дует на восток, а вверху, где облака — на запад!

Для проверки совершили полет. Раскочегарили идовский костер, надули шар так, что чуть не лопался, и поднялись на целых полмили. И Низа, и Гортензий вернулись в полном восторге: девушка — от самого полета, мастер — от открытия. Все-таки можно менять направление полета — нужно выбрать правильную высоту! Хармон довольно потирал руки. Хотя додумался Гортензий, а подсказала ему Низа, но все делалось на деньги торговца — а значит, открытие принадлежит Хармону. Пускай так и запишут в научных книгах!

Кстати, книги скоро понадобились. Ясно было, что нужно менять высоту полета, но неясно — как. Взлетит шар на столько, на сколько позволит сила горячего воздуха. А если надо опуститься — что делать? Выпустить часть жара? Но тогда уж обратно ввысь не взлетишь. Тепла горящего масла не хватит, чтобы набрать высоту. То есть, лететь придется так: с утра повыше, потом пониже. А если нужный ветер дует как раз наоборот — утром внизу, вечером вверху?

Некогда в молодости мастер Гортензий посещал открытые лекции в университете Лаэма и читывал книги в библиотеке. Помнил с тех пор, что существует некий очень летучий газ, который редко встречается в природе: чуть возникнет — сразу улетит, и нет его. Если наполнить шар этим газом, он будет лететь лучше, чем от жара, и топлива не понадобится. Как зовется газ и где его добыть — Гортензий не помнил. Рико взял у Хармона денег, отправился в университет и привез кипу книг обо всех возможных газах, а заодно — видного магистра-алхимика, чтобы уж наверняка. Магистр был урожденным лаэмцем, к тому же благородным, потому первым делом высмеял городишко, Хармона с Гортензием и всю их затею. Но Рико тоже был урожденным лаэмцем и восемь лет прожил с белокровной дворянкой, так что умел общаться с этой публикой. Он выдал метафору, витиеватую как планы царедворца. Из нее магистр понял, что платят ему не за насмешки, как комедианту, а за знания, как советнику владыки. Он смилостивился и выслушал задачу. Выслушав, снова принялся хохотать. Конечно, спали его солнце, магистр знает летучий газ. Газ зовется водородом и подходит небесному шару, как страусу седло. Во-первых, водород легко проникает сквозь материю и в шаре не удержится. Во-вторых, его сложно получить, а в-третьих, он чертовски горюч. Зажжешь под таким шаром костерок — и моргнуть не успеешь, как обнимешься с Ульяной Печальной. Рико соорудил новую метафору с тем смыслом, что если бы путь ученого был легким и гладким, алхимиками становились бы ленивые холопы, а не лучшие умы королевства. Магистр принял словесное поглаживание и сказал:

— Положим, водород можно удержать, если пропитать материю особой смесью — в этой книге найдете ее состав. Положим, добыть водород можно из кислоты и железных опилок — в той книге есть описание реакции. Но что делать с горючестью — ума не приложу.

— А зачем вообще нагревать водород? — спросил Хармон. — Он ведь и холодный полетит, верно?

— Полетит всенепременно, а как вы на землю спуститесь? Горячий шар садится, когда остывает. А водородный будет летать до конца войны, вы там умрете от голода.

Хармона передернуло.

— Нельзя ли что-нибудь выдумать?

— Как показали святые Праматери, выдумать можно что угодно. Но в данном случае — зачем? Кораблем вы дойдете до Фаунтерры дешевле и надежней, чем шаром, еще и груз привезете. Так в чем научная ценность вашей работы?

Хармон Паула еще не заполнил свой погреб, но уже запасся парой бочонков отличного винца — без них слишком скучно было вечерами. Он сказал магистру:

— Я имею в наличии вещество, которое стимулирует размышления о научной ценности. Предлагаю провести реакцию взаимодействия с этой жидкостью.

К утру один из бочонков опустел, а решение было найдено. Ну, не решение как таковое, но путь, ведущий к нему. Магистр уехал, весьма довольный приемом и оплатой, и прислал взамен себя студента. Тот хорошо разбирался в алхимии и как раз нуждался в теме для зачетной работы — вот он и получит тему, и поможет Гортензию.

Затем Рико привез кислоту и алхимическую посуду, и работа пошла полным ходом. Вот тогда Хармон впервые приуныл.

До сей поры он принимал живое участие в изобретении — пускай мало помогал, но много говорил и во все совал нос, так что был занят. Теперь Гортензий и студент сами знали, что делать, в разговорах с Хармоном совершенно не нуждались. Заходя в их мастерскую, он пугался от острого запаха, шипения, бульканья. Не знал, куда себя пристроить, и Гортензий аккуратно спроваживал его:

— Кислота — опасная штука, славный. Лучше поберегись, тебе еще детей плодить.

Хармон уходил, и, хотя понимал правоту магистра, но все же расстраивался. Прежде он всегда трудился и всегда мастерски, его помощники и близко не стояли к его искусству торговца. Теперь вот нанял людей, и ничегошеньки в их делах не понимает, только и может, что платить за все.

Ну да ладно, Хармон Паула, ты лучше скажи: хорошо ли живешь?

Уж явно не плохо. Многим на зависть.

Что скучновато — не беда. В конце концов, лучшая забава — люди. Вот и развлекайся ими!

А людей рядом с ним было трое. То есть еще были слуги и кухарка, но Хармон уже вжился в роль богача и не считал слуг за людей. Хозяин фургона еще мог брататься с конюхом или кухаркой, но хозяин поместья — нет уж. Так что спутников имелось при нем трое.

Самым болтливым был, конечно, Онорико. Хоть весь день бы рта не закрывал — слушай сколько угодно. Историй много знает, в основном про женщин, так это и хорошо. Всегда ж приятно о дамочках послушать! А к Хармону так и лезет в друзья — голыми руками бери.

Но, видно, что-то поменялось в душе торговца. Нечто неуловимое, не сразу замеченное, однако важное. Неохота была слушать Рико. Он — хороший парень, добрый, бойкий, говорит забавно... но лишен чего-то существенного. Слова говорит — что воду льет: журчать журчит, а смысла мало. Характер показывает — а его сразу весь видно, характер-то. И что странно: всю жизнь Хармон ездил с такими людьми — простыми, понятными, — и никогда не жаловался. Но теперь — повернулось в душе... И вместо разговоров Хармон все больше соскальзывал в воспоминания. Там, в прошлом, был граф, ради любви отдавший святыню; была графиня, сотканная из воздуха и кристаллов льда; был отец Давид — не то подлец, не то святой; был брат Людвиг с его пыточными машинами; был труп Молчаливого Джека... Каждый из них заставил потрудиться душу Хармона, каждый вызвал бурю чувств — хороших или скверных — и сотню раз вспоминался потом. А Рико... тьма сожри, отвык Хармон от простых парней! В скелете Молчаливого Джека было больше тайны, чем в целом Онорико-своднике. Даже в камзоле, снятом со скелета, — и то больше. Даже Джоакин Ив Ханна, пускай тоже казался простым, но нашел достаточно сердца полюбить целую герцогиню. Рванулся вдаль, за несбыточным... Глупо, — думал тогда Хармон. А теперь что-то щемило... Где теперь глупец Джоакин? Сгинул, наверное. Не зря война...

Рико, в отличие от Джоакина, не пошел за своей мечтою. Только Ванесса-Лилит выперла его за порог, так и пропали у него иные мысли, кроме как о любимой женушке. Каждую агатку, данную Хармоном, аккуратно прятал в сундучок, и было нечто унылое в этой бережливости. Мечтал Рико о Низе — с его мечты и началась вся здешняя история. Низу Рико мог взять бесплатно: соблазнить, влюбить в себя — и Хармон не удержал бы. Но Рико сох по жене, лишь изредка бросая на Низу безнадежные собачьи взгляды. Рико стал безопасен, потому Хармон и оставил его при себе... потому и скучал в его обществе.

Мастер Гортензий, казалось, был интереснее Рико. Учился в университете, смыслил в науках, изобрел небесный шар... Одна беда: больно любил Гортензий считать расходы. Заведешь с ним речь о корабле — перечислит каждую истраченную елену, начнет прикидывать, сколько людей надо поднять в воздух, чтобы окупилось. Заговоришь о семье (а Гортензий имел семью в предместьях Лаэма) — тут же расскажет, сколько денег он дает жене каждый месяц, и на что ей хватает, а на что не хватает, и сколько бы монет еще добавить, но их нету... И снова: сорок лет жизни сам же Хармон был точно таким! Глядел на любую вещь — прикидывал цену, встречал человека — думал, что ему продать. И ничего плохого в том не видел, но теперь... Странно сказать: тесно стало торговцу в мире денег. Привычно, но больно просто, приземленно. Хотелось говорить с теми, в ком — не только деньги. Все, кого Хармон вспоминал, ногами стояли на земле, но душами умели летать. Граф Виттор, леди Иона, отец Давид, Джоакин и, конечно, Полли — у каждого был свой невидимый небесный корабль.

Полли...

Низа.

Всякий раз, как в уме всплывало имя Полли, Хармон тут же заглушал его другим. Не думай о Полли, думай о Низе.

В отличие от Рико и Гортензия, Низа имела крылья. Не гордо расправленные, как у Северной Принцессы, а стыдливо спрятанные под одеждой. Если Низе случалось обронить перо, она накрывала его ногой и втаптывала в землю, пока никто не заметил.

Низе было, пожалуй, меньше двадцати. За недолгую жизнь ее слишком много били. Били люди, били боги судьбы — и не затем, чтобы убить, а просто ради забавы. Низа никогда не жаловалась, не рассказывала трагедий, но Хармон знал людей и многое сумел понять. Ее родителей, шаванов, прикончили другие шаваны. Обычно дети Степи меж собой не бьются насмерть, но для родителей Низы судьба сделала исключение. Ее взяли в плен и попытались научить покорности. Она не освоила науку, потому была жестоко избита. Два пальца на левой руке хранили следы переломов. Похоже было, что ладонь растоптали каблуком, а может, сунули в дверную щель. Потом Низу, как дикое животное, погрузили на корабль и взяли на цепь, чтобы присмирела. Это возымело действие: нет хуже пытки для шавана, чем лишение свободы. В Лаэм Низа прибыла очень тихой, и ганта Гроза получил шанс сбыть ее с рук...

Низе хватило мучений, чтобы почти разучиться говорить. Она накрепко замкнулась в себе, узкие глазенки стали щелочками в броне. Низа ничего не хотела, не задавала вопросов, любые просьбы Хармона, если они не были унизительны, выполняла без звука. А унизительных просьб он не допускал, потому слышал голос девушки только дважды в день — утром: "Хорошего дня, славный", — и вечером: "Доброй ночи, славный". Когда он спрашивал, она отвечала односложно либо жестом. Она же вовсе не спрашивала. Хармон несколько раз просил ее:

— Поговори со мной. Спроси о чем-нибудь.

— О чем спросить, славный?

— Ну, о том, что тебе интересно.

— Простите, славный, — говорила Низа и опускала глаза.

Если Хармон водил ее гулять, показывал поместье, поил вином — она говорила только: "Спасибо, славный". Низа никогда не пила сверх меры, зато ела всегда много, будто впрок.

Однако затравленная, изломанная эта пташка каким-то чудом сохранила крылья. Не смея расправить их, она иногда мимо воли показывала краешек. Как в тот раз, когда впервые услыхала про шар. Или как с облаками, что летели на запад. Ее душа еще жила, это было поразительно до дрожи.

Конечно, Хармон не думал сделать ее любовницей. Не взвесил мысль и отверг, а именно не думал — так абсурдно это, что и думать нет смысла. Чего он хотел от Низы — это увидеть ее счастливой. Если она получит немного радости в награду за все мучения, то мир станет чуточку справедливее. А главное — утихнет хармонова совесть и перестанет сниться болт, торчащий из девичьей груди.

Вот только он не имел способа осчастливить Низу. Он был прагматичным торговцем, крепко стоящим на ногах, чуждым всякого воздуха. Что он мог?

Дарил подарки — осторожные, без пугающей роскоши. Низа отвечала: "Спасибо, славный". Ни одна черточка не менялась в лице.

Кормил вкусностями, поил лучшими винами — Низа ела не ради вкуса, а про запас, на случай голода, и пила очень мало, чтобы никогда, ни в коем случае не утратить контроль.

Развлекал беседами — безнадежная затея. Говорил о себе — "Спасибо, славный". Спрашивал о ней — "Да, славный", "Нет, славный".

Показывал сад и поместье, невольно говорил то, что думал: "Здесь поменяем драпировку, сделаем зеленую с золотом... Фонтан починим... Павлина поселим, пускай себе ходит..." И, тьма сожри, сам себе становился противен. Чувствовал себя даже не свиньей, а слепым кротом в норе. Свинья лежит в грязи, но хотя бы видит небо! "Спасибо за рассказы, славный", — говорила Низа, и Хармону хотелось выть. Он не мог абсолютно ничего. Леди Иона смогла бы, и граф Виттор, и отец Давид, и Джоакин, и даже Молчаливый Джек! Хармон — нет. В поместье и городке и во всей долине имелась единственная живая душа, с которой Хармону хотелось быть рядом, и эта душа была безнадежно несчастна.

Однажды он спросил:

— Хочешь, я отпущу тебя на свободу?

То был абсурдный вопрос. Низе было некуда деться. Уйдя от Хармона, она погибла бы или снова была поймана и продана. Но от отчаянья он спросил, и Низа ответила очень зрело:

— Это не будет разумно, славный. Ваши деньги пропадут, а я умру. Если вы недовольны мною — скажите, и я буду работать больше.

То была весьма длинная речь. Растроганный, Хармон чуть не обнял Низу. Сдержался. Не нашел слов для ответа.

Приняв его молчание за упрек, Низа взяла щетку и принялась вычищать паутину по углам. Хармон остановил ее:

— Перестань, не нужно этого. Ты — не служанка. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

— Зачем, славный?

Он не смог объяснить. Низа вернулась к паутине.

Хорошо ли тебе живется, Хармон Паула? Скажи честно.

Однажды они вместе ужинали на балконе. Солнце садилось, домики по-особому розовели, журчала река. Хармону вспомнилось, как вместе с Полли гуляли в Лабелине, и как она пела "Балладу о Терезе".

— Мне одиноко, — сказал Хармон.

Тут же усомнился: имею ли я право жаловаться Низе? Ответил себе: конечно, еще бы! Я ее от смерти спас, кормлю и пою, а ей только и нужно, что жалобу послушать. И в следующий миг понял: нет, тьма меня сожри, как раз потому и не имею права! У Низы ведь нет выбора — слушать меня или к черту послать.

— Прости, — буркнул он, а Низа сказала:

— Мне тоже одиноко, славный. Но это пройдет. Любую пыль уносит ветер.

— Это у вас в Степи так говорят?

— Да.

— И что это значит?

— Что все плохое пройдет.

В порыве уничижения Хармон мотнул головой:

— Мое — не пройдет. Я поступил очень плохо!

— Не смотри на свои следы, славный.

— А это что значит? Не имеет значения, что я сделал? Но оно имеет! Я... я — чудовище!

Низа повернулась к нему, округлив глаза от изумления. Потом усмехнулась пугающе снисходительно. Нет, не был он чудовищем, не дорос. Просто крот в норе.

Тем вечером Хармон сделал то, чего не делал очень давно.

Спустился в погреб, вынул неприметный камень из стены, из черной ниши наощупь достал сундучок. Отпер замок, откинул крышку. Внутри лежал старый камзол с вышитым гербом — когтистым нетопырем Ориджинов. Говорят, такой герб теперь маячит на флаге над императорским дворцом. Но сейчас важен не он, а то, что завернуто в камзол.

Даже не пытаясь унять дрожь в руках, Хармон извлек на свет Сферу.

Хармон стал убийцей и вором, сменил имя, переехал на другой край света, разлюбил простых людей. На Севере вспыхнул мятеж, Южный Путь перешел в руки Ориджинов, столица пала, шаваны восстали против Адриана. Вся свита Хармона стала другой, а прежняя почти поголовно мертва. За год в мире изменилось все — кроме Светлой Сферы.

Хармон не смотрел на нее уже четыре месяца, наказывал себя за преступление, или ее — за соблазн. Светлая Сфера осталась в точности такой, какой он ее помнил. Потрясающе — даже чувство не изменилось! Обычно, когда видишь что-нибудь красивое в пятый, десятый раз — чувство притупляется, восторг заменяется привычкой. Но не здесь! Благоговейный трепет пронизал все тело Хармона, руки наполнились неземным теплом, сердце жарко забилось.

Он взял ее за внешний обод, затаил дыхание — и щелкнул. Внутреннее кольцо обратилось в мерцающий шар. Хармон смотрел на него, и смотрел, и смотрел, забыв про все на свете.

Спустя полчаса — а может, час — он решился остановить Предмет. Чувство одиночества пропало, как рукой снятое. С Хармоном была Светлая Сфера — значит, и сами боги. Он подумал: ради этого Предмета я убил двух человек, обманул двух великих лордов, рискнул собой и всею свитой. Я не продал Сферу, никому не показал, не получил выгоды. Я совершил злодеяние не ради денег, а по зову сердца.

Я тоже умею летать.

Узница — 2

Декабрь 1774г. от Сошествия

Остров Фарадея-Райли

— Для начала, дорогуша, приведем тебя в подобающий вид.

То были первые слова, обращенные к леди Сибил на новом месте. Ни: "Доброго здравия, миледи", ни: "К вашим услугам сударь такой-то", ни хотя бы формального: "Вы находитесь в замке такого-то лорда и отныне являетесь моим пленником". Последнее — обязательно и по законам войны, и по судебному кодексу. Но нет. Ее вытащили из лодки на берег, по крутым ступеням подняли в какой-то форт на скале, коридорами провели куда-то вниз — в подвал или вроде того. Здесь были три женщины: одна — мелкая грымза, две других — богатырского роста бабищи. Командир конвоя сказал:

— Дороти Слай, — и ткнул пальцем в графиню.

Грымза ответила:

— Угу. Сюда, — и указала в угол подвала, кое-как освещенный фонарем.

Леди Нортвуд была установлена на указанное место, где грызма придирчиво оглядела ее и повторно сказала:

— Угу.

— Так мы это?.. — спросил командир.

Грымза сунула ему какую-то бумажку.

— Благодарствую. Ну, значит, мы того... — с таким вот прощанием командир и конвойные солдаты убрались из подвала.

Тогда грымза снова проутюжила взглядом графиню, особо задержавшись на волосах и груди, а затем изрекла:

— Для начала, дорогуша, приведем тебя в подобающий вид.

Леди Сибил ожидала и грубости, и унижения, но эти слова были до того нелепы, что она опешила:

— Вы о чем?..

— На тебе, поди, полно живности. И вообще, все это никуда не годится. Раздевайся.

Три абсурда в одной реплике! Нелепости сыпались так густо, что мозг графини отказывался понимать. "Живности" — это какой?.. Вшей, что ли? Откуда?! В янмэйском каземате ей позволялось купание каждый третий день. Горячей водою!.. "Все это никуда не годится". Что — это? Внешний вид? А вы ждали розовых щечек после четырех месяцев в камере?.. "Раздевайся" — это о ком? Как — раздевайся?!

— Простите?.. — выронила графиня, убежденная, что слух обманул ее.

— Так мы с тобой не сговоримся, — грымза махнула бабищам: — Ну-ка, девочки...

Одна из "девочек" крепко схватила графиню, а вторая принялась срывать с нее одежду. С нее — это значит, с графини Сибил Нортвуд. Одежду — это значит, включая исподнее.

Леди Сибил росла с тремя братьями и умела постоять за себя не только словом. Когда "девочка" нагнулась, чтобы стянуть чулки, графиня коленом разбила ей нос и пинком в живот отбросила от себя. Но вторая бабища вывернула графине руку с такою силой, что та скорчилась в три погибели, забыв всякое сопротивление. В этакой скрюченной позе ее перевели в соседнюю комнату, толкнули к стене и с ног до головы облили водой из кадки.

— Работай.

Ей в руки сунули мыльную щетку. Рукоятью щетки Сибил попыталась выбить бабище глаз. Та была настороже и увернулась. Затем надела кандалы на руки узнице, поддела крюком цепь между оков и вздернула Сибил к потолку. Графиня висела, как свиная туша, пока ее тело скребли щетками и поливали водой. Более мягкотелая барышня на ее месте рыдала бы от унижения или вовсе хлопнулась в обморок. Сибил же искала способа размазать нос второй тюремщице — но тщетно.

Когда графиню опустили на пол, грымза бросила перед нею ворох серой мешковины:

— Одевайся, лапочка.

В этот раз леди Сибил почла за благо подчиниться приказу, хотя тряпки на поверку оказались гораздо хуже ее платья, пережившего четыре месяца в темнице. Она спешно натянула чулки и юбку, но озадачилась видом длинной широкой ленты с завязками на концах. Куда ее?.. Грымза отняла ленту и намотала на грудь графини на манер солдатских портянок. Лента производила эффект, противоположный корсажу: не поднимала грудь, а сплющивала и стягивала к ребрам.

— Нам не нужно, чтобы у тебя торчало, дорогуша. Тут есть мужчины... И вот это вот нам тоже ни к чему.

Грымза намотала на кулак волосы графини, оттянула к низу, а одна из "девочек" шустро щелкнула ножницами. Золотая копна шлепнулась на пол.

Леди Сибил сама не ждала, как болезненна будет эта утрата. Пережила провал интриги, заключение, разлуку с дочерью, ожидание казни — а тут какие-то волосы!.. Однако в глазах у нее потемнело, в груди вспыхнуло от горечи и злобы, все мысли заглушил колокольный звон гнева. Она зарычала, вывернулась, схватила руку с ножницами, впилась зубами в запястье. Выдрала ножницы из разжавшихся пальцев, стиснула, как стилет, со всею силой обрушила на обидчицу.

Спасла рыжая бабища: чудом успела оттолкнуть графиню прежде, чем ножницы вошли в лицо грымзы. Потом три тюремщицы общими усилиями свалили Сибил на пол и, сняв с поясов дубинки, взялись за работу. Они трудились до тех пор, пока Сибил не начала истошно орать, а затем — пока не сошла от криков на всхлипы.

— Будет вам, девочки, — сказала грымза, удовлетворившись результатом. — Дамочка больна, так что не надо держать зла. Это ж не она пыталась меня убить, а болячка в ее голове. Да, дорогуша?..

Леди Сибил издала жалкое мычание.

— Теперь слушай меня, — грымза присела возле нее. — Кричать не нужно — мы тут любим тишину. Драться не нужно — мы этого не любим. У кого повязки на руке и дубинки на поясе — те медсестры и медбратья. Нас надо слушаться. Кто в сюртуках — те лекари. Их тоже надо слушаться. Ешь, когда дадут; делай, что скажем; куда не надо — не ходи. Это все для твоего выздоровления, милочка.

Леди Сибил не помнила, как ее унесли из подвала, поскольку лишилась сознания.

* * *

В камере имелось четыре койки, заняты были три из них. Узкое оконце в дальней стене едва-едва давало света. Стены состояли из голого кирпича, пол — из черных вздувшихся досок. Кроме коек, в камере имелся только один предмет: отгороженное ширмой ведро. Оно смердело так, что графиню точно стошнило бы, вот только разбитый нос мешал ощутить вонь.

Вот уже несколько минут над койкой Сибил стояла тощая девица, с любопытством рассматривая новенькую. Девице не терпелось расспросить и разузнать, но Сибил не подавала признаков жизни. Девица осторожненько потрогала пальцем кровоподтеки на скулах, оплывший синяк под глазом, царапнула распухший нос. Сибил издала стон, но глаз не открыла.

— А-ах! Как же тебя отделали, а!.. — вздохнула девица.

Она еще пять минут назад рассмотрела, как отделали новенькую, и тогда сказала эту фразу, а сейчас лишь повторила — в надежде, что, может, хоть теперь новенькая что-нибудь ответит. И действительно, Сибил нашла силы разлепить веки.

— Бедолажечка! — воодушевилась девица. — Живого местечка не осталось!

— Где я?.. — простонала Сибил.

— Рассказываю! Смотри: я — Аннет. Другого имени у меня нету, говори просто — Аннет, и я пойму. Вон там на койке лежит Карен, а другое имя — Кейтлин. Между нами Карен, а для этих — Кейтлин. Понимаешь?..

— У-ууу... — выдохнула Сибил. Она не понимала почти ничего, кроме факта, что болит решительно каждый дюйм тела.

— Ой, вижу, ты не запомнила, но я потом напомню, ты не стесняйся, а спроси. Теперь смотри дальше... что ты там спрашивала?

— Где я?..

— Где ты? — Аннет нахмурила бровки. — Постой, а ты — это кто? Я же тебя не знаю. Мы обе тебя не знаем. Как твое имя?

— Леди Сибил Нортвуд...

— Ага... — Аннет прижала пальчик к губе. — Подожди-ка, я запомню. Леди Сибил Норт-вуд... Так, вроде уложила. Но если забуду, то еще спрошу, хорошо?

Сибил уперлась локтями в койку и с усилием села. Кости буквально хрустели.

— Хорошо, Сибил, а другое имя есть?

— Дорина Дениза рода Сьюзен.

— Дорина Дениза... Ага... Нет, это что-то не то. Как они тебя зовут? Они тебя как зовут, а?

Леди Сибил ощупала рот языком. Зубы остались целы, но губы вспухли до размера пельменей. О, боги...

— Дороти Слай, — припомнила Сибил.

— Ага, так-так, — Аннет снова пососала пальчик. — Первое имя — Сибил Норт-вуд, а второе — Дороти Слай. Для нас — Сибил, а для них — Дороти. Скажи, бедняжечка, я все правильно запомнила?

— Где я? — прошипела графиня.

Третья женщина — та, что звалась Карен или Кейтлин, — подняла голову с подушки. Она была страшна. Не уродлива, нет — как раз останки красоты еще присутствовали в ней. Пугало сходство живой пока Карен с будущим ее трупом.

— Вы нигде, леди Сибил. Вас больше нет.

Графиня встревоженно осмотрела и ощупала себя. Ушибам не было числа, все тело покрывали синяки, но ни одной глубокой раны не обнаружилось. Значит, нет и причин бояться скорой смерти.

— Вы ошиблись, леди Кейтлин, — сухо сказала Сибил. — Я проживу еще долго.

— Карен! — замахала руками Аннет. — Не путай! Для нас — Карен, для них — Кейтлин!

— Неважно, сколько проживете, — прошелестел слабый голос Карен. — Мы в бездне.

— А где эта бездна находится? — Сибил прикусила распухшую губу и ругнулась: — Тьма тебя сожри!

— Нет! Не говори так! — заверещала Аннет. — Позовешь тьму — она явится!

— Уже явилась... — выронила Карен и упала на подушку.

Леди Сибил взяла злоба. Мало быть избитой, как щенок, — так еще оказаться взаперти с дурочкой и паникершей! Она рванулась встать, но не смогла.

— А ну, дай руку.

— Ты кому это?.. — с подозрением прищурилась Аннет.

— Да тебе, тебе! Помоги подняться!

— Ты не назвала имя, вот и запутала меня.

Аннет обиженно надула губки, но подала руку. Сибил поднялась, опираясь на девушку, дошла до оконца. Там были скалы, серые от сумерек; морские волны расшибались о камни.

— Что это за море? — Сибил щелкнула по стеклу. — От Фаунтерры ехали четыре дня, потом еще два — кораблем. Или Восточное, или море Мейсона. Так какое? Ну?..

Ответа не последовало.

— Хоть знаете, что за земля? Остров или материк? Корона? Надежда?..

Молчание. Сибил ощутила, как раздражение перерастает в бешенство — и это было приятно: боль уходила на второй план.

— Послушайте-ка, сударыни. Если не желаете помочь — скажите прямо. Прекратите ваши идовы игры! Я не потерплю лукавства!

— Вы меня утомили, миледи, — устало выдохнула Карен и отвернулась лицом к стене. — Поясни ей, Аннет, будь добра.

— Конечно, Карен, я все поясню, только пусть она не злится, — Аннет опасливо заглянула в разбитое лицо графини. — Сибил Норт-вуд, не злись, пожалуйста. Я расскажу. Вот смотри.

Она подняла растопыренные пальчики и принялась поочередно загибать.

— Смотри: кормят утром и вечером. Ведут в трапезную, там есть мужчины и много еды. Мужчин нельзя трогать, чужую еду нельзя брать. За это будет про-це-дура. Ты запомнила? Смотри дальше. После завтрака идет прогулка. Бегать нельзя, ничего странного делать нельзя. Если встретишь мужчину — не трогай. Ничего с земли не подбирай, за это будет про-це-дура. Запомнила? Если нет, то не стесняйся, спроси, я все повторю. Смотри еще: после прогулки идет работа. Тебя спросят, что умеешь, и ты скажи честно. Тебе дадут работать — ты работай. Портить ничего нельзя. Сделать надо побольше, а лекарям — кланяться, а если что спросят — сразу отвечать. Ты запомнила? И смотри последнее. Перед завтраком и после ужина — про-це-дуры. Их дают всегда. Если ты плохая — их много, если хорошая — мало. Если сделаешь приятно лекарю — очень мало. Но сама не предлагай, а то будет про-це-дура. Они предложат — тогда делай, а сама — нет.

Аннет нежно погладила Сибил по плечу:

— Я понимаю, это очень сложно запомнить, потому ты и злишься. Но я тебе повторю еще завтра и потом, и потом, и ты запомнишь. Только не стесняйся спрашивать, хорошо?

Нелепость происходящего затмила и боль, и гнев. Бессильная понять что-либо, леди Сибил вскинула руки:

— О, боги, да что же за безумие творится?!

— Наконец-то поняла... — прошептала Карен-Кейтлин.

* * *

На рассвете часть слов сумасшедшей девицы получила подтверждение. Сибил проснулась от скрежета дверного замка. В камеру вторглись двое мужчин, подняли Аннет и Кейтлин и увели — видимо, на те самые процедуры. Кейтлин встала и пошла с механической покорностью, не издав ни единого звука, даже не одеваясь, ибо спала она в платье. Аннет затараторила, едва поднявшись на ноги:

— Доброе утро! Я все помню: ты — брат Джойс, а ты — брат Кодди. Я Аннет, я вела себя хорошо. Мне будут легкие про-це-дуры? Будут воды, правда? Или со-зир-цание, правда?

— Ведро, — указал ей брат Джойс.

Аннет схватила зловонную емкость и удалилась, щебеча по дороге.

Леди Сибил плохо соображала от бессонницы и даже не удивилась, что осталась без процедур. Как вдруг брат Кодди вернулся, навис над нею:

— Дороти Слай?

Она отвернулась к стене, но тут же была сброшена на пол. Взвыла от боли в синяках, подхватилась на ноги.

— Дороти Слай? — повторил Кодди.

Заметив его широкие плечи и дубинку на поясе, леди Сибил предпочла пока не спорить.

— Да.

— За мной. К лекарю Финджеру.

Мужчина, сидевший за столом, имел на носу пару круглых линз. Все черты его лица — обильные морщины на лбу, седина в висках, ясные глаза, даже холеная, донельзя аккуратная бородка — создавали единое впечатление, а линзы усиливали его вдвое. Впечатление всепонимающей доброты — казалось, мужчина мудр, как дед, и заботлив, как мать. Он сразу вызвал у графини подозрения. Со всепонимающей добротой она ни разу в жизни не встречалась.

Мужчина не представился, но Сибил знала, что его зовут Финджер Сесили Бертольд — так значилось на бронзовой табличке, украшающей стол. В сравнении с нищенским мраком камеры и гравированная табличка, и двуглавая масляная лампа, и стол из мореного дуба смотрелись нелепой роскошью.

При появлении Сибил лекарь поднял глаза от бумаг, нашарил взглядом ее избитое лицо — скривил губы, поморщился.

— Ай-ай, сударыня, как печально... Присаживайтесь, прошу вас.

Она с радостью опустилась на стул, поскольку едва держалась на ногах.

— Сударыня, — произнес Финджер отеческим тоном, — нам следует обсудить ваше поведение. Я узнал, что вчера вы пытались убить сестру Алину...

— Мы обсудим ваше поведение, сударь, — отрезала графиня. — Вчера три мерзавки унизили и избили меня. Прежде, чем кончится год, мои вассалы отрубят им руки и вырвут языки, а с той, что коснулась моих волос, сдерут лицо. Ваша же судьба, Финджер Сесили, зависит от вопроса: вы ли приказали им поступить так?

— И как вы полагаете, сударыня, я приказал?

— Думаю, если вы это сделали, то вы последний идиот подлунного мира! Либо... — она сообразила, что к чему. — Либо подлец Бэкфилд просто не сообщил вам, кто я такая. Развею ваше неведение. Мое имя — Сибил Дорина Дениза рода Сьюзен, графиня Нортвуд.

— Хм... — лекарь задумчиво потер бородку. — И как, по-вашему, я поступлю, услыхав это имя?

— Для начала, раз уж зоветесь лекарем, вы приготовите мазь или снадобье, которое снимет все эти синяки. Затем на коленях попросите прощения за злодейство ваших служанок — даже если не знали о них. А затем напишете письмо герцогу Эрвину Ориджину!

При последних словах Финджер поднял брови:

— Позвольте уточнить: зачем?

"Какой идиот!" — беззвучно простонала графиня.

— Да затем, чтобы он прислал корабль и забрал меня из этой дыры! И если к тому дню, как придет судно, я верну достойный вид, то вы получите щедрую награду. В противном случае молитесь богам, ибо кайры никогда не славились милосердием.

Лекарь поблуждал глазами по комнате. Он явно избегал видеть оплывшее лицо графини.

— Стало быть, вы считаете себя графиней Сибил Нортвуд, я верно вас понял?

— Считаю себя?! — вскричала Сибил, но вдруг поняла: она ведь теперь сама на себя не похожа! Родная дочь ее бы не узнала, не то что провинциальный знахарь! — Слушайте, сударь. Мой отец — сир Гаррет Эльвира Сьюзен рода Сьюзен, барон Лисьего Дола, скончался в семьдесят первом от лихорадки. Моя мать — Дорина Дениза Бренда рода Сьюзен. Мой муж — Элиас Анда Корина рода Сьюзен, граф Нортвуд. Мы обручились в год Семнадцатого Дара. Мои братья: сир Декстер Дорина Дениза, барон Лисьего Дола; сир Кройдон Дорина Дениза, полковник на службе Великого Дома Нортвуд; и сир Дермот Дорина Дениза, погибший в шестьдесят девятом при кораблекрушении. Как еще мне убедить вас, сударь?

Лекарь несколько раз кивнул с видом глубокого понимания.

— И вы желаете, сударыня, чтобы я написал письмо герцогу Ориджину? Герцогу Эрвину Ориджину, властителю Первой Зимы, я верно вас понял?

Графиня вскипела:

— Эрвину Софии Джессике рода Светлой Агаты, сыну великого герцога Десмонда Герды Ленор рода Агаты и герцогини Софии Джессики Августы того же рода! Еще один глупый вопрос — и чаша моего терпения иссякнет!

Лекарь поднял ладони миролюбивым жестом:

— Я прошу, сударыня: избегайте гнева. Поверьте: все, что здесь происходит, вершится только ради вашего блага. Мне печально наблюдать, сколь силен ваш недуг.

— Тьма сожри, мой единственный недуг — синяки от дубинок ваших служек! Я дочь рода Сьюзен — Праматери здоровья! Дамы моей крови рожают детей в пятьдесят и умирают в девяносто!

— Весьма правдоподобно, — сказал лекарь и печально цокнул языком. — То есть, я, конечно, не знаком с графиней Нортвуд, но убежден, что на вашем месте она могла бы вести себя именно так. К сожалению, это свидетельство силы недуга.

— Графиня?.. На моем месте?..

— Сударыня, вас зовут Дороти Слай, вы родились и прожили всю жизнь в Маренго, были замужем. К сожалению, муж покинул вас, когда ваша болезнь стала набирать сил. Кузену пришлось взять вас на попечение. Майор Слай — великодушный человек, он предоставил вас нашим заботам с искренней надеждой...

Она стукнула кулаками по столу с такою силой, что бронзовая табличка подскочила и упала набок.

— Это чушь! Тьма сожри, чушь, придуманная подлецом Бэкфилдом! Он солгал, чтобы запереть меня здесь! Ересь, бред, абсурд!

Она неловко прикусила губу, в сердцах сплюнула кровь, процедила:

— Я даже имени этой Дороти не слыхала.

— Ох-ох, — лекарь снял и протер очки. Жест был исполнен скорби. — Всегда забываю, сколь бесполезно взывать к рассудку, объятому недугом. Боюсь, Дороти, ныне вы неспособны осознать себя и отказаться от противоестественных грез. Все, о чем прошу: постарайтесь хотя бы держать в узде гнев, ярость, раздражение, не призывать тьму и проклятия. Контроль над отрицательными чувствами станет первым шагом к вашему выздоровлению. Я же назначу процедуры, которые поспособствуют скорейшему...

Графиня выпучила глаза — не от страха, но от предельного изумления:

— Меня — на пытки?! Даже владыка Адриан не посмел этого! Сударь, вы безумны?!

— К большому сожалению, не я, — вздохнул лекарь Финджер и подозвал брата Кодди. — Начните с удара контрастом, затем — дезориентацию хвори. Здравия вам, сударыня.

Тогда Сибил сделала то, чего, наверное, не стоило: схватила лампу со стола и швырнула в лекаря. Масло плеснуло на его одежду и весело занялось. Вопя, лекарь содрал с себя горящий сюртук и затоптал ногами. Это было весьма приятное зрелище... однако дорогостоящее.

— Обруч! — прошипел лекарь Финджер, рассматривая ожоги на плечах. — Начните с обруча. Усмирим демона.

Обруч представлял собой два металлических кольца, скрепленных винтами. Одно внутри другого: внешнее — цельное, внутреннее — из двух половин. Внутреннее приладили на голову графини Сибил, на внешнем стали закручивать винты. Створки внутреннего обруча сошлись под давлением винтов, как тиски, и сжали череп миледи. Раз в полчаса часа брат Кодди подходил к ней и подкручивал винты на четверть оборота.

Первый час графиня терпела, стиснув зубы.

Второй час — чередовала крики боли с проклятиями в адрес палачей.

В третий опустилась до рыданий. Как раз тогда зашел лекарь Финджер. "Дороти, все, что происходит, — для вашего блага. Недужный демон присмиреет, и ваше сознание очистится". Ее стошнило желчью и продолжало тошнить полчаса к ряду.

В четвертый час она ослепла и оглохла. Тело исчезло. Остался обруч и кости черепа.

Дальше...

Был, возможно, еще пятый час и шестой...

Когда она смогла видеть хоть что-то, перед носом были каменные плиты пола. Блестела влага, а в спину бил холод... Наверное, поливали из ведра... Потом в зрачок впился яркий свет. Кто-то сказал: "Ага, хорошо". За шиворот поволок ее куда-то, бросил...

Леди Сибил Нортвуд лезла на дерево. Нет, она еще не Сибил и не Нортвуд. Она — кроха Си, она цепляется за ветки и изо всех сил тащит себя ручонками, упираясь босыми стопами в грубый шершавый ствол. В ушах стучит от натуги, щеки пылают. Солнце светит сквозь кружево ветвей, и где-то вверху — еще так далеко! — красная рожица братишки Декса. Он смеется: "Не залезешь! Не залезешь! Почему? Потому что — по-ро-се-нок!" Но смех по-доброму искрится, и Декс протягивает ей руку. До ладони брата пока не достать, но она манит к себе и придает силы. Крошка Си хватается за ветку — тонкую, будто хлыст, но прочную у ствола. Тянет себя вверх, задевает коленом сучок, ставит на него ногу, вдыхает поглубже — и толкает...

Она сконденсировалась вокруг образа из детства, собралась воедино, осознала себя. А заодно — и все вокруг. Леди Сибил лежала на тюфяке в том самом подвале с деревянным креслом и железным обручем. В решетчатое оконце вторгался розовый предзакатный свет. Брат Кодди, высунув язык от старания, малевал углем на стене голую грудастую бабу. Восьмую в ряду. Вероятно, он тратил по полчаса пытки на каждый рисунок.

Леди Сибил попробовала найти взглядом какое-нибудь оружие, но стоило резко повернуть голову, как все закружилось, и тошнота сдавила горло.

— А, оклемалась, — сказал Кодди. Плюнул на палец и размазал большой темный сосок нарисованной бабы. — Ладно, завтра закончу. Вставай, идем на обед.

* * *

Из меня выдавили рассудок! — с ужасом подумала графиня, когда ее ввели в трапезную. Все, что видела вокруг, было абсурдом, порождением больного разума.

Тридцать или сорок узников обедали за двумя рядами столов. Мужчины слева, женщины справа, все свободные от оков. Восемь надзирателей следили за ними. Когда человека пытают, он теряет страх смерти. Отчаивается, обретает готовность на все, лишь бы избавиться от мучений. Затем сорок таких отчаянных приводят в один общий зал, снимают с них кандалы, оставляют под надзором всего лишь восьми тюремщиков, из которых мужчин только пятеро, да и те — без клинков. И сорок отчаянных, на все готовых узников... мирно садятся за столы, хлебают из мисок бурое варево! Боги, как это?!

Абсурд не исчерпывался смирением. Пока Сибил вели меж рядами, она сумела рассмотреть узников. То были странные люди. Две женщины кормили друг друга из ложек. Одного мужчину кормил тюремщик, а собственные руки едока терялись в бесконечно длинных рукавах рубахи. Один парень без конца тер левое ухо. Оно стало уже громадной красной опухолью, а он все тер и вставлял в ухо кусочки хлеба. Еще один чудак ужасно перепугался, увидев Сибил. От страха не смог сказать ни слова, а только ревел, как ишак. Во взгляде не было и тени узнавания: он ведать не ведал, кто она такая, но все равно ужасался. Тюремщик подбежал к трусу и надел ему на голову... что?.. Нет, быть не может! Шоры, как у лошади! И тот не содрал их с головы — а сразу успокоился и стал жрать, глядя на ложку сквозь узкую щель под шорами.

— Не зевай, а садись ешь, — сказал графине Кодди. — Ты и так опоздала.

Он толкнул ее на лавку. За тем же столом обедали две женщины — кажется, знакомые графине. Да, вон ту, похожую на мумию, зовут Карен, а эту глазастую девчонку... как же?..

— Бедняжечка, как тебя отделали! — ахнула девчонка, выронив ложку.

Сибил попробовала из миски. Есть это было невозможно. Карен, кажется, разделяла оценку графини: отставив полную миску, она жевала корку хлеба.

— Миледи, — сказала Сибил полумертвой женщине.

Та подняла глаза, провела взглядом по бурой полосе на лбу графини. Чуть заметно кивнула какой-то своей мысли и уткнула взгляд в столешницу.

— Как тебя зовут, бедолажечка? — спросила глазастая. — Смотри, я расскажу: я — Аннет. У меня одно имя, другого нету. Это Карен, а другое имя — Кейтлин. Для нас Карен, а для них — Кейтлин. Ты запомнила? Если нет, то не стесняйся, спроси меня, я повторю.

Да, ее зовут Аннет, — подумала Сибил, — и вчера она говорила то же самое, слово в слово.

— Мы уже знакомились вечером, — сказала графиня.

— Ой! Да, правда? А как тебя зовут? Раз мы знакомились, то скажи свое имя. И первое, и другое. Нет, лучше только другое, а первое потом скажешь, да?

Сибил обратилась к Карен:

— Миледи, Аннет свихнулась от пыток? Давно ли? Что с нею делали?

Карен свистяще выдохнула. Наверное, это значило грустную усмешку.

— Нет сил, миледи. Поймите сами.

— Так что же, как тебя зовут, несчастненькая? — Аннет пальчиком потеребила плечо графини. — Скажи имя, а то мне неловко, да. Я тебе потом тоже всякое скажу, но сначала ты.

Сибил не успела назвать себя. Кто-то из тюремщиков громко хлопнул в ладоши, и узники встрепенулись, бросив ложки.

В трапезную вошел лекарь. Не Финджер, а другой, но столь же холеный. Круглолицый, опрятный, сияющий он прошел меж рядов, постукивая тросточкой, ощупывая узников хозяйским благодушным взглядом.

— Дорогие мои, наступила наша традиционная минута осознания! Боги одарили нас сытным обедом, а мы порадуем их ясностью своей мысли. Итак, любезные... — он звонко клацнул тростью, — кто мы?!

Вопреки ожиданиям Сибил, узники ответили не хором. Голоса смешались в нестройную кашу, слова трудно было распознать. Сибил прислушалась к соседкам:

— Кейтлин, — выронила Карен.

— Я Аннет! — воскликнула Аннет. — У меня одно имя, другого нету!

Рука тюремщика легла на затылок графини:

— Что молчишь?

— Дороти Слай, — выдавила Сибил.

— Молодцы мои! — лекарь вновь звякнул тростью. — Теперь скажите: что нас терзает?

Вот теперь голоса громыхнули хором:

— Душевный недуг!

— И что же мы делаем?!

— Идем к исцелению!

— Идем к исцелению, — повторила Сибил.

— Прекрасно! Осознание — это главный и единственный путь к душевному здоровью. А потому скажите мне: вы понимаете, где находитесь?!

Нет! — чуть было не крикнула Сибил.

— Да! — заорали узники.

— И где же?!

— В бездне, — шепнула одними губами Карен-Кейтлин.

— В обители заботы! Там, где нас любят и принимают!

3.

Январь 1774г. от Сошествия

Остров Фарадея-Райли

— Ладно, дорогуша, что ты умеешь делать? Я так понимаю, ничего?..

Шел пятый день в лечебнице. Сибил уже осознала и приняла тот факт, что находится именно в лечебнице, а не в темнице. Хотя принять было сложно.

В третий и четвертый день ее снова водили на процедуру под названием "обруч". Оба раза она теряла сознание от боли. В третий день Кодди успел намалевать на стенах шесть голых баб, в четвертый — только пять. Значит, длительность пытки сокращалась — вероятно, в награду за то, что Сибил больше никого не пыталась убить. Разумеется, она не отринула желание прикончить всех лекарей и сжечь богадельню, — она просто решила повременить и осмотреться. Вечером того дня, за обедом, Сибил сумела без запинки выдать ответы на все вопросы: "Я Дороти Слай. Меня терзает душевный недуг. Я иду к исцелению. Я нахожусь там, где меня любят и принимают". На следующий день лекари решили, что демон в ее голове уже достаточно усмирен — по крайней мере, на первое время.

— Довольно обруча. Теперь для поднятия сил души применим удар контрастом, а затем перейдем к терапии трудом. Чтобы вы знали, Дороти, именно труд — главный ключ к выздоровлению, но труд осознанный и целенаправленный. Чем больше вы сосредоточитесь на работе, тем быстрее отступит недуг!

Ее поместили в бочку, голова графини торчала сквозь отверстие в крышке. Бочку наполнили паром, Сибил чуть не лишилась чувств от жары. Затем ее вывели во дворик и трижды окатили ледяной водой. Последнее оказало вполне благотворный эффект: тело наполнилось силами, Сибил почувствовала себя готовой к борьбе. Ей дали вытереться и одеться, привели в комнатенку с печуркой и усадили перед грымзой — той самой, которую в первый день Сибил пыталась заколоть. Грымза пролистала какую-то книженцию, тоном снисхождения задала вопрос:

— Ладно, дорогуша, что ты умеешь делать? Я так понимаю, ничего?

Графиня подумала: хорошо было бы поработать на улице. Разумеется, любая работа, какую здесь предложат, унизительна для дворянки. Но это шанс провести разведку, а кроме того — выйти на свежий воздух и вдоволь пошевелиться. После четырех месяцев каземата — счастье!

— Я умею...

Леди Сибил запнулась. Править людьми, вести бюджет графства, заключать договора, плести интриги... А из того, что можно делать в лечебнице для душевных недугов?

— Умею ездить верхом. Если вам нужен курьер или извозчик...

— Пф! Нашлась умница! Куда тут ездить?

Сибил вспылила:

— Почем мне знать?! Будто вы меня выпускали из дому!

Грымза цыкнула.

— Эй, разошлась! Мы этого не любим.

Сибил заметила на столе чернильницу с перьями. Пожалуй, она рискнула бы еще тремя днями обруча ради шанса выколоть грымзе глаз. Но тогда она лишится прогулки — а это скверно.

— Простите, сударыня.

— Так-то. Шьешь?

Сибил похлопала глазами:

— Шью... иглой? Это еще зачем?

— Ну, разумеется. Вязать?

— Из шерсти, что ли?.. Конечно, нет.

— Стряпать?

— Ни за что.

— Толку с тебя. Пойдешь убирать снег.

Сибил чуть не засмеялась — именно этого она и желала. Разминка для тела и знания для планов побега!

Через час после завтрака графиня Сибил Нортвуд, наряженная в нелепые валенки и пухлую телогрейку, швыряла снег деревянной лопатой. За ночь его насыпало немало, но погода стояла теплая, снег быстро размокал и тяжелел. В ряду с Сибил трудились пятеро мужчин — все хилые заморыши. Очень скоро они запыхались, стали задыхаться, отирать пот со лбов. Сибил не чувствовала ни капли усталости — лишь радость движения, свежего воздуха, нагрузки для мышц. На мужчин не смотрела и краем глаза. Все внимание уходило на то, чтобы запомнить местность.

Лечебница представляла собою шесть зданий разного размера, стоящих прямоугольником. Когда-то, видимо, это был форт: здания соединялись участками стены и галереями, превращая весь комплекс в укрепление. Графиня прикинула назначение домов. Мужской корпус, женский корпус, трапезная с кухней, флигель лекарей, соединенный с пыточными подвалами, склад, водонапорная башня. Арсенал, казарма? Теперь их нет, перестроены в мужской и женский корпуса. Значит, всей охраны в темнице — только "медбратья" да "медсестры" с дубинками. Прекрасно!

А где выходы из этого форта? Там, где прежде были главные ворота с надвратной башней, каменную стену заменили чугунной решеткой и решетчатыми же воротами. За ними виднелась дорога, уходящая дугою вниз, к морю. Надо думать, глухие крепостные врата снесли именно затем, чтобы поддержать дурацкую идею "лечебницы" и "заботы о пациентах". Тем хуже для тюремщиков — перелезть решетку будет куда проще. А кроме главных ворот, есть две калитки в боковых стенах, ведущие на север и юг. Они, конечно, заперты, но хороши тем, что местность за ними не видна из двора. Стоит пройти калитку, как сразу исчезнешь из виду. Но куда попадешь?..

Чтобы рассмотреть местность вокруг форта, Сибил стала еще усерднее махать лопатой. Скоро она оторвалась от хилых мужиков шагов на десять и, не ограниченная шеренгой, стала сама выбирать дорогу. Как бы случайно сбилась с прямой линии и двинулась к южной калитке. Возле нее остановилась как бы отдышаться, оперлась на лопату, утерла лоб, поглядела меж прутьев калитки. Там начиналась тропинка — и сразу пропадала из виду, уходя вниз по крутому каменистому склону. Свистел ветер, рокотали волны, расшибаясь о скалу. Идовски опасно спускаться здесь ночью. Если бежать этим путем, то только при свете дня.

Сибил отдохнула до того момента, пока хиляки прогребли мимо нее, а тогда взялась за лопату, быстро догнала их и снова вырвалась вперед. В следующий раз остановилась для передышки напротив главных врат. Что за ними? Да, широкая подъездная дорога, раскисшая от мокрого снега. Теперь видно, как дорога расходится надвое. Одна идет вдоль острова и в дальнем, восточном его конце упирается в крестьянскую избу с хлевом и курятником. Надо же, какой-то бедолага поселился здесь! Видимо, промышляет продажей харчей лечебнице. Другая дорога идет по плавной дуге влево-вниз, к морю. На развилке дорог стоит телега. Брошена, или там ей и место — не понять.

Сибил снова приступила к работе и, поскольку южная половина двора уже была чиста, двинулась к северной калитке. На сей раз она устала взаправду и отнюдь не притворно перевела дух. Бедные мужички отстали на десяток ярдов и гребли в два ряда друг у друга за спиной — чтобы по очереди расслабляться. Сибил впилась взглядом меж прутьев калитки.

Здесь рельеф сильно отличался от прежних. Северный склон острова представлял собою пологую чашу, на дне которой лежала бухта. И широкая дорога, и тропа от калитки спускались к берегу — гораздо плавней и безопасней, чем на юге. В бухте виднелся причал, у которого стояли несколько шлюпок и парусный бот. Скалистый остров защищал бухту от южного ветра, и тут царила тишь. Вода, не вспаханная волнами, напоминала темно-серое зеркало.

Лет пятнадцать назад муж взял Сибил с собою в плаванье вокруг Полариса — от Клыка Медведя до Уиндли и назад. Она была очень молода и честно старалась любить мужа и ловить каждое его слово. "Моря отличаются направлением ветра, формою волн и цветом воды. Когда к синеве прибавится мешковина, а южный ветер сменится западным, знай: ты вошла в море Мейсона". Благодарю, Элиас, впервые мне пригодилась твоя наука! Итак, я на острове в море Мейсона, и на севере в двух днях плаванья — берега Земель Короны. Даже лучше: два дня мы шли из Короны к острову, зигзагами, против южного ветра. Обратно — по ветру и напрямик — легко дойти за полтора. Но это под парусом...

Сибил не строила иллюзий о своей способности вести парусник. Единственная надежда — шлюпки. Угнать одну из них... Незадача: возле причала — хибарка лодочника, вот и он сам возится, развешивает сети... Значит, сперва сбежать из-под надзора. (Как и когда?) Потом — отпереть северную калитку. (Взломать замок — но чем? Отпереть — но у кого украсть ключ?) Потом спуститься к причалу, разделаться с лодочником, украсть шлюпку. Все это — в туман или ночью. Отчалить, выйти из бухты, взять курс... Ее познаний в навигации хватало, чтобы выдержать направление на север. Но едва на острове хватятся ее, как пошлют погоню. Тюремщики на паруснике легко настигнут шлюпку. Значит, нужно уйти из пределов видимости и повернуть на восток, в сторону океана. Там ее не станут искать. До заката грести на восток, поспать в лодке, а с рассветом уже взять на север.

Итого, в самом лучшем случае, понадобится три дня на веслах. Дольше, чем можно выдержать жажду. Нужен запас воды — как вынести его из форта? Так же, наверное, как избежать надзора и взломать калитку — то бишь, неясно как. И еще одна неприятность. Северянка или нет, а за трое суток среди зимнего моря можно замерзнуть насмерть. Стало быть, нужна еще и теплая одежда. И какое-то оружие — хотя бы нож — на случай, если на причале окажется лодочник. Непростая задача. Но...

— Пятнадцать сотых процента, — произнес юношеский голос за ее спиною.

Сибил дернулась от неожиданности, резко обернулась.

— Вы кто?

То был один из хиляков с лопатами. Изможденный, как остальные, но очень молодой и по-юношески привлекательный.

— Я — Нави. Три двадцать пять — на один ноль девять. Пятнадцать сотых процента, а весной станет восемнадцать сотых.

Глаза этого типа горели неприятным возбуждением.

— Поди прочь, безумец, — рыкнула графиня. — Будешь докучать мне — получишь процедуру. Нельзя трогать женщин.

Он заложил руки за спину.

— Ты не подумай, я не хотел тебя трогать. Я — Нави. Скажи число!

— Какое еще число?..

Тут тюремщик заметил их беседу:

— Эй, вы! Не расслабляться, не болтать! Труд исцеляет, а не болтовня. Вперед!

Нави схватил лопату и прежде, чем отойти, шепнул графине:

— Придумай число, я потом спрошу.

Тем же днем она предприняла еще одну разведывательную вылазку. Когда двор был очищен от снега, Сибил обратилась к надзирателю:

— Я желаю увидеть священника.

Он озадачился:

— А ты что, видишь тут церковь?..

— Церкви нет, но священник должен быть. Если на острове умрет человек — кто прочтет отходную? Мог бы дворянин, но среди лекарей я не наблюдаю первородных. Так что священник обязан быть, и я имею право его увидеть.

— Какое такое право?

— Хочу исповедаться. Вы не можете мне отказать.

Тюремщик долго колебался, но все же не рискнул отказать женщине в ее святом праве. Отпер боковую калитку и повел Сибил по тропке вниз — к лодочному причалу.

— Священник живет в шлюпке? — ухмыльнулся графиня.

— Не совсем.

Дорогою она поразмыслила, какую пользу можно извлечь из встречи с духовником. На крохотном забытом богами острове нечего делать служителю Праматеринской Церкви. Эта ветвь, воспевающая дворянство и обласканная им, процветает в больших городах и замках, возводит блистательные соборы, служит величавые обряды. Простой люд из деревень и мелких городов — в основном, паства Праотцовской Церкви. Очевидно, здешний островной священник — как раз служитель Праотцов. Он подчиняется епископу ближайшего крупного города (быть может, Маренго или Руайльда), а тот — архиепископу Фаунтерры, то бишь — приарху Галларду Альмера.

До сих пор Сибил не спешила никому раскрывать свою связь с этим человеком. Причин имелось две. Одною был тот благовидный монах, что зашел исповедать ее первым днем заключения в каземате. Выслушав графиню, очень мягко и тихо произнес: "Его преосвященство благословляет вас и желает вам здравия. Его преосвященство желает, чтобы вы знали: боги нахмурятся, если вы станете всуе поминать его имя". Галлард Альмера злился — ведь это Сибил сохранила жизнь Минерве, поставив под угрозу весь заговор. Галлард не собирался оказывать ей помощь. Другою причиной была Минерва: к несчастью, она-то знает настоящего отца Глории. Желая отомстить, она подошлет к Галларду шпионов и убийц. Связавшись с ним, Сибил даст Минерве ниточку, ведущую к ней.

Однако если лекари этого паршивого острова не желают ее слышать, не попытать ли счастья со священником? Церковными каналами передать письмо для приарха и получить хотя бы шанс на свободу?

— Прибыли! — неожиданно громко рявкнул надзиратель. Сибил вздрогнула.

Они стояли у хибарки лодочника. В ответ на крик тюремщика внутри послышалась возня: кто-то закряхтел, зашаркал ногами, ругнулся, отпер.

— Чего вам, черти зеленые?

На пороге стоял мужик в высоченных рыбацких сапогах и тулупе. Под тулупом он был одет в одни портки, впалая грудь лохматилась седыми волосами. Лицо мужика имело иссиня багровый цвет, нос и щеки пестрели красными жилками.

— Дамочка хочет увидеть священника, — сказал тюремщик. — А я бы хлебнул твоей этой.

— Чтоб вас растак... — буркнул мужик и попятился в хибару.

Надзиратель вошел, за ним осторожно последовала Сибил. В дверях она склонила голову, а внутри хибары так и не рискнула распрямиться — настолько тесно тут было. Кроме узенькой моряцкой койки и подхода к ней, все остальное пространство было чем-то занято: свертками сетей, связками вяленой сельди, сетями, мешками, поленьями, обломками весел, ржавым инструментом, горшками, бочонками, трубками. Где-то под завалами чадила печурка, что-то бродило и булькало, где-то в углу нахально, не боясь дневного света, питалась мышь. Смердело рыбой, плесенью и мужским телом. Сибил потрясенно рыскала глазами:

— Где же священник?

— Ну я он, я... — выронил мужик. — Меня Карлом звать...

Она не поверила:

— Быть не может!

Мужик отодвинул доски, одна трескуче рухнула. Обнажился участок стены с пожелтевшей иконой Праотца Вильгельма.

— Видалась?.. А еще вот.

Он оттянул рукав тулупа, и на широком запястье показалась выжженная клеймом спираль. Сибил разинула рот.

— Орден Вильгельма Строгого! Ты — жженый монах?..

— Ну, видишь же, чего спрашиваешь...

Он бухнулся на койку, откуда-то вытащил деревянную кружку и наполнил из бочонка. Жидкость ударила в нос резким смрадом — то была худшая косуха, которую графиня нюхала на своем веку. Тюремщик потянулся к кружке, но Карл треснул его по руке, хорошенько приложился сам, лишь потом отдал остаток.

— Сударь, клеймо Вильгельма — это же навсегда! Вы не покидаете своих обителей!

— Ать, заладила. Ну надоелось мне в обители! Рыбку вот ловлю, за лодками смотрю, косушку стряпаю... — Мужик обвел кривым жестом свое хозяйство. Почесал священное клеймо на руке. — Если надо кого помолить, то это тоже могу, чего нет... Я ж, почитай, два раза по восемь лет отмолился. Все запомнил, что надо... Ты б сама запомнила, если б восемь раз на дню, шестнадцать лет...

Он снова налил, оторвал селедку от связки, отгрыз хвост, отдал надзирателю. Вместе хлебнули, закусили вяленой рыбой. Сибил хлопала глазами.

— Вы сбежали из вильгельмова монастыря?!

— Ну че сразу сбежал... Ну какое мне бегать — в пояснице черти стреляют... Ушел себе тихонечко.

— И тут, на острове, прячетесь?

Лодочник кивнул тюремщику, указав на Сибил рыбьим скелетом:

— Чудную ты бабу привел! Какое ж я прячусь, коли вот он я?

— Здесь все чудные, — отмахнулся тот. — Не чудных не завозят.

— Сударь, вы имеете какую-либо связь с Церковью Праотцов? Какому епископу подчиняетесь?

— Епископусь?.. Да не, глаза бы мои не видели, вот по сюда ужо наподчинялся! Приору, аббату, черту, свату... Ты б знала, красавица, сколько их в монастыре было! Все в рясах, так их растак. Плюнуть некуда...

— Но есть же над вами хоть кто-то!

— Ентот есть... махистр Маллин. Он же у вас в лечебнице за главного. Если надо кому подчиниться, так я — ему. Но вообще мы редко того, видимся. Я здесь, он там, сюда не ходит...

Беглый монах Карл обглодал селедку и бросил голову в угол — мышке. Запил косухой, крякнул, отер рот рукавом.

— Ну так чтось, помолить тебя? Хочешь енту: "Укрепимся трудами и молитвою"? Ух, крепко ее помню!..

Сибил вздохнула:

— Благодарю, сударь, я справлюсь сама.

* * *

За ужином Сибил чувствовала себя превосходно. То есть, разумеется, никуда не делась ноющая головная боль от обруча и синяки по-прежнему подвывали от резких движений. Однако тело наполнилось силами, а ум — идеями. Впервые с того дня, как рухнула интрига, Сибил имела четкий план действий. Теплая одежда. Нож. Ключ. Лодка. День на восток, два на север. И лодочник, очевидно, не доставит трудностей: будет крепко спать, нахлебавшись косухи, пока она уведет шлюпку.

— Как тебя зовут, бедняжечка? Я — Аннет, у меня одно имя, другого нет. Это Карен, другое имя — Кейтлин. А как зовут тебя?

— По-прежнему леди Сибил Нортвуд. А для них — все еще Дороти Слай.

— Так... Я постараюсь запомнить, но если собьюсь, то спрошу, хорошо? Ты мне напомнишь, ладно?

— Еще восемь раз, а потом придушу тебя, чтобы не мучилась.

— Ой... Нет, я не мучаюсь, я хорошо себя веду, мне дают мало про-це-дур. И... когда останется два раза, ты мне скажи, ладно?

Графиня повернулась к Карен:

— Миледи, вам стоит попробовать чистить снег. Это придаст вам сил и аппетита.

Карен удостоила ее долгого взгляда.

— Вы радуетесь, миледи, — произнесла таким тоном, каким могла бы сказать: "Вы нарушили вассальную клятву".

— Желаю и вам того же.

Карен повела бровью и отвернулась.

Отзвучала абсурдная обеденная молитва: "Кто я? Дороти Слай. Что меня терзает? Душевный недуг. Что я делаю? Иду к исцелению..." Холеный лекарь указал тростью на графиню и что-то шепнул брату Кодди.

— Магистр Маллин тебя хочет, гы-гы. За мной.

Она последовала за тюремщиком, размышляя о том, что может пониматься под словом "хочет". Леди Карен проводила ее взглядом.

Кабинет магистра Маллина напоминал пристанище лекаря Финджера: тот же мореный дуб, двуглавая лампа, гравированная табличка. Отличие составляли гигантский книжный шкаф, портрет самого магистра Маллина над столом и еще кожаная кушетка с ремнями. Сама по себе кушетка скорее обнадеживала, чем пугала: будет возможность перегрызть подлецу какую-нибудь вену или просто задушить голыми руками. А вот ремни — это скверно.

— Садись, сударыня, — магистр развязно шлепнул тростью по кушетке.

Она села, тюремщик Кодди встал рядом, поглаживая дубинку. Лекарь плюхнулся в кресло, потер ладони, плеснул себе в бокал чего-то крепкого.

— Для начала, любезная, напомни: как тебя зовут?

— Дороти Слай, сударь.

— Откуда ты родом?

— Из Маренго.

— Прелестно! А позволь узнать, из какого района?

Сибил спешно прикидывала варианты. Трость с набалдашником — хорошее оружие, серьезнее дубинки. Успеть бы добраться до нее! Или просто перекусить яремную вену. Он же не сможет сделать, что хочет, не приблизив лицо... А вдруг сумеет? Допустим, сзади... Или просто назвать свое истинное имя. Лекарь Финджер — кретин, но, может, этот умнее? Хотя вряд ли...

— Что за бестактное молчание?! В каком районе Маренго ты жила?

Вопрос ее удивил. Не все ль ему равно, в каком? Сибил припомнила свои визиты в Маренго.

— На аллее Акаций, за Юлианиной площадью.

— Прекрасное место! Там находился дом мужа или отца?

— Мужа... Простите, сударь, отца. Вы же спросили — где я выросла.

— Прелестно! Да, именно так и спросил. А где был дом мужа?

Соблазн рос с каждой минутой. "Дом мужа — замок Клык Медведя, столица графства Нортвуд!" Но чем сильней был соблазн, тем яснее становились последствия. Еще три дня обруча, когда она не оправилась от прошлых пыток... Так можно и впрямь лишиться рассудка!

— На Втором Купеческом проезде, сударь.

— Во сколько лет ты вышла замуж?

— В восемнадцать.

— А когда муж тебя бросил?

— Бросил?..

Маллин насупил брови.

— Ну, ты начала воображать себя этой... графиней... и муж оставил тебя.

— Да, сударь, так и было, простите.

— Тебя взял на попечение... напомни-ка...

— Гвардии майор Слай, мой кузен.

— Прелестно, прелестно. Он обеспечивал тебя?

— Да, сударь.

— И ты никогда не зарабатывала на жизнь?

Что ж ты прицепился, клещ!

— Нет, сударь.

— Отчего же твой добрый кузен называет тебя в своем письме швеей?

— Простите, сударь?..

— Он пишет, будто ты — швея. Он что, лжет мне?

— Э... нет, сударь. Мать обучила меня швейному ремеслу, но я никогда не работала...

— Значит, мать обучила? Так почему ты утром сказала, что не умеешь шить?

Краска бросилась ей в лицо.

— Я... не умею, сударь. Много лет прошло, я все забыла.

— Но все-таки, ты швея, Дороти Слай, а не графиня Нортвуда?

— Конечно, сударь.

— А ты бывала на Севере?

— Что мне там делать, сударь?

— Значит, не бывала? Ни в Нортвуде, ни в Шейланде, ни в Ориджине?

— Никогда.

— И всю жизнь провела в городе Маренго на юге Земель Короны?

— Да, сударь, это правда.

— Нынче утром при процедуре водою ты смеялась. Разве нежная барышня из южного города не должна визжать от ледяной воды?

— Я... я визжала... и смеялась. То и другое вместе.

Маллин побарабанил по столу.

— У тебя есть конь?

— Конь, сударь?

— Конь! Простой вопрос: есть конь или нет?!

— Да, сударь, муж подарил мне...

— Часто ли ты на нем ездишь?

— Кто знает... Сложно вспомнить...

— Ты каждый день седлаешь коня и скачешь? Куда и зачем, позволь спросить? На охоту? В гости к приятелям-лордам?

— Нет, сударь.

— А с тех пор, как тронулась умом, добрый кузен, наверное, не выпускает тебя из дому?

— Да, сударь.

— Значит, теперь ты вовсе не скачешь?

— Нет, сударь.

— Тогда какого черта ты утверждала, будто можешь работать курьером?

— Я...

Он грохнул тростью по столу.

— Молчать! И какого черта ты высматривала сквозь ворота и калитки?! Хочешь сбежать из лечебницы?! Куда — к мужу, что тебя бросил? К кузену, что вернет тебя сюда? Или в свой вымышленный замок на Севере?!

Она поднялась на ноги и зарычала:

— Да, тьма сожри, я — графиня Нортвуда! Идиот Финджер не уразумел, что из того следует, но у вас есть шанс! Напишите одно-единственное идово письмо герцогу Ориджину — и станьте богачом до конца дней! Или не пишите — и сдохните, как свинья, в день, когда меня найдут!

Сибил перевела дух и плюнула на кушетку.

— Чтобы избежать неясности: если попытаетесь уложить меня, я откушу вам все органы, до каких дотянусь.

Маллин расплылся в нелепой улыбке, отложил трость, сделал смачный глоток из бокала. Его голос начал источать мед.

— Миледи... мне следует звать вас "миледи", не так ли?

Она кивнула.

— Миледи, при общении со мною, да и с другими лекарями, вы допускаете одну прискорбную ошибку: полагаете, что мы — ваши враги. Вы стараетесь обмануть и обхитрить нас, усыпить нашу бдительность, сказав то, что мы, якобы, желаем услышать. Но, миледи, истина в том, что мы — ваши друзья.

Она не удержалась от нервного смеха.

— Да-да, любящие и заботливые друзья! Наша главная цель — ваше душевное здоровье и гармония. Мы хотим добиться от вас только одного — осознанности, и желаем слышать лишь одно: правду. Вы набрались смелости честно заявить о своей принадлежности к графскому роду — и я рад, миледи, ибо в нашем общении сделан гигантский шаг вперед!

— Я заявляла об этом с самого начала, и ваши люди подвергли меня пытке!

— Какой пытке?.. Миледи, вы говорите про обруч на голове? В вашем родовом замке сей инструмент используется для пыток? Как любопытно! Это еще раз доказывает, что медицина часто вынуждена идти тернистым путем мучений. И нож для кровопусканий, и скальпель хирурга, и иголка с нитью, и змеиный яд — все это исцеляет человека, но с тем же успехом может и убить, оказавшись во враждебных руках. Миледи, обруч был применен лишь для того, чтобы подавить приступ вашей хвори. Как видите, он принес плоды: вы говорите и мыслите очень ясно.

— Я и была здорова, магистр! Майор Бэкфилд вам солгал, говоря о моей болезни! А ваши слуги повели себя непростительно, и никакой терапией нельзя оправдать тех мерзостей, что я вытерпела! Три грубые мужички избили меня, насильственно остригли мои волосы. Я требую для них самого жестокого наказания!

Магистр поднял раскрытые ладони:

— Миледи, заверяю: я разберусь во всем и покараю виновных. Никакие проступки не останутся без внимания! Но позвольте мне начать с наиболее насущного вопроса. Вы говорили о некоем письме — кому, куда я должен его отправить?

Так просто?.. Графиня не поверила ушам.

— Вы действительно напишете его?

— Конечно, миледи! Я рад угодить вам и бесплатно, а уж если вы обещали награду, то и сомнений быть не может. Кому писать?

Он выдвинул ящик стола, вынул лист бумаги и письменные принадлежности.

— Эрвину Софии Джессике, герцогу Ориджин, в Фаунтерру, дворец Пера и Меча.

Магистр записал это, вдруг спохватился:

— Миледи, а не желаете ли своею рукой?..

Сибил подняла ладонь — пальцы тряслись.

— Пишите вы, магистр. Все равно Эрвин вряд ли помнит мой почерк.

— В таком случае, что мне сказать, чтобы герцог убедился, что письмо от вас?

Она поразмыслила — и начала диктовать. Упомянула несколько тем, которые обсуждала при встречах с Эрвином, процитировала пару его фраз, чтобы убрать все сомнения. Вкратце описала свое положение и попросила как можно быстрее прислать доверенного вассала, дабы забрать ее из лечебницы. Взвесила, не пообещать ли Эрвину какую-либо оплату — например, некоторые политические выгоды, — но решила воздержаться. Это покажет ее уязвимость, а толку не принесет: она не знает нынешней политической ситуации, значит, и того, что нужно Эрвину. Лучше просто положиться на честь Ориджина.

— Это все, магистр. Отправьте как можно скорее.

— Непременно, миледи.

— Не делайте никаких пометок "лично в руки", или что-то еще в этом роде. Надпишите конверт не самому герцогу, а барону Стэтхему, генералу армии Ориджинов. Так он привлечет меньше внимания протекции.

— Благодарю за подсказку, миледи. Именно так и поступлю. А теперь не желаете ли вы отдохнуть?

Сибил внезапно осознала всю свою усталость. Побои, пытки, унижения не прошли бесследно. Едва она увидела надежду и слегка расслабилась, как тело тут же размякло, а глаза начали слипаться.

— Была бы рада.

— Я выделю вам особую палату.

Сибил вспомнила своих соседок: Аннет глупа, а Карен мрачна и неряшлива, но все же, хоть какое-то общество.

— Не стоит, магистр.

— Я настаиваю, миледи! Столь высокородной гостье нужны особые условия. Брат Кодди, выделите графине особую палату в мансарде.

Пока они шагали по лестнице, у Сибил закралось подозрение: вся вежливость Маллина — часть новой изощренной пытки. Он нарочно зародил в ней надежду, чтобы после жестоко сокрушить ее. Особая палата окажется пыточной камерой с самыми страшными инструментами!

Она примерилась накинуться на Кодди, сбить его с ног, столкнуть с лестницы, чтобы сломал шею. Это казалось легко: тюремщик шагал беспечно, вразвалочку, не ожидая атаки. Его беспечность остудила графиню: нет, не так ведут узника на пытки. Она дала ему живым подняться в мансарду, отпереть дверь, впустить ее в палату.

Там не было никаких механизмов. Была мягкая кровать с одеялом и подушками, кресло, секретер, графин с водой, умывальник, даже уборная за отдельной дверью! Лунный свет струился между штор, изящная лампа стояла на тумбе у кровати. Брат Кодди зажег ее, и в воздухе разлился аромат южных благовоний. Очевидно, это была самая комфортная палата во всей лечебнице. Поистине, достойная графини!

Едва тюремщик вышел, леди Сибил упала на постель и забылась светлым сном.