Беседы в чайной избе

— Ну что вы! — сказал кардинал. — Просто я уже видел её, да и староват я для всех этих болот, Шурик. Я по ним хаживал и знаю, что там на самом деле...

Шурик пожал плечами. Он был недоволен.

— Право же, дружище, не в болотах суть. — кардинал откинулся на спинку кресла и принял любимую позу: сунув чётки, которые до этих пор перебирал быстрыми, музыкальными пальцами, закинул голову, сцепил кисти на затылке и растопырил локти. — И не подумайте, пожалуйста, что я намекаю на разницу в наших годах. Нет. Это ведь неправда, что бывают дети и бывают взрослые. Всё на самом деле сложнее. Бывают взрослые и бывают по-настоящему взрослые. Вот, например, вы, я и сэр боцман. Стали бы вы сейчас в трезвом уме и здравой памяти читать "Хищные вещи века"? Вижу ответ Ваш на лице Вашем. А сэр боцман перечитывает сейчас "Хищные вещи" чуть ли не пятый раз, а я впервые почувствовал прелесть этого произведения только двадцать лет спустя после первого прочтения... — кардинал помолчал и пояснил: — Прелесть этой книги, конечно. Величие сэра боцмана я почувствовал гораздо раньше.

Шурик с сомнением смотрел на кардинала.

— Я, разумеется, знаю, что это классика и всё такое, — сообщил он. — Но читать "хищные вещи" пять раз я бы не стал. Там всё запутано, усложнено... А жизнь по сути своей проста, много проще, чем её изображают в таких книгах.

— Ой, не скажите, молодой человек, не скажите. — Оторвался от чтения сэр боцман.

— Согласен с Вами, сэр боцман, — сказал кардинал. — Жизнь, действительно, по сути своей сложна. Много сложнее, чем описывают её такие фильмы, как эта картина, что Вы только что изволили посмотреть. Если хотите, мы попробуем разобраться. Вот, к примеру, командир подполья. У него где-то в тылу есть жена и сын. Возможно и дочь в придачу, о ней здесь не говориться, но если внимательно посмотреть, то намёк на это найти не трудно. У него есть друзья. И всё же как легко он идёт на смерть. У него есть совесть. И как легко он ведёт на смерть своих людей...

— Он забыл обо всём этом, потому что...

— Об этом, Шурик, не забывают никогда. И главным в фильме должно быть не то, что этот несчастный геройски погиб, а то, как он сумел заставить себя забыть. Ведь гибель-то была верной, дружище. Этого в кино нет, поэтому всё кажется простым. А если бы это было, фильм показался бы тебе скучнее...

Шурик молчал.

— Ну-с? — сказал кардинал.

— Может быть, — неохотно признался Шурик. — Но мне всё-таки кажется, что на жизнь надо смотреть проще.

— Это пройдёт, — пообещал кардинал. Они помолчали. кардинал, прищурясь, глядел на зеленоватый свет торшера. Шурик сказал:

— Есть трусость, есть подвиг, есть работа — интересная и неинтересная. Надо ли всё это перемешивать и выдавать трусость за подвиг и наоборот?

— А кто же перемешивает, кто этот негодяй? — с деланным возмущением вскричал кардинал.

Шурик засмеялся.

— Я просто схематически представил, как это бывает в некоторых книгах. Возьмут какого-нибудь типа, напустят вокруг слюней, и потом получается то, что называют "изящным парадоксом" или "противоречивой фигурой". А он — тип типом. Тот же командир подполья.

— Все мы немножко верблюды, — проникновенно сказал кардинал. — Каждый из нас по-своему верблюд. Это жизнь всё пахтует. Её величество жизнь. Эта благословенная негодяйка. Жизнь заставляет мадам Шушару покинуть родной город в поисках лучшей жизни, а Ваш покорный слуга и подруги госпожи Шушары упрашивали её не делать этого. Жизнь заставляет нашу барменшу отказывать своим лучшим подругам и друзьям. Кто же из них верблюд, то бишь тип? Жизнь заставляет меня, который целиком согласен с железной линией подруг, сочинять сказочку о спиритическом сеансе, чтобы хоть так выразить свой протест против самой непоколебимости этой линии. Кардинал, тобишь я, тоже тип. Весь в слюнях, и никакого постоянства убеждений. А знаменитый господин Шурик? Не он ли видел смысл жизни в том, чтобы положить живот на подходящий алтарь? И кто поколебал его — не логикой, а просто выражением лица? Обыкновенный мещанин из Кёниксберга. Поколебал ведь, а?

— Н-ну... в каком-то смысле...

— Ну, не тип ли этот Шурик? Ну, не проста ли жизнь? Выбрал себе принцип — и валяй. Но принципы тем и хороши, что они стареют. Они стареют быстрее, чем человек, и человеку остаются только те, что продиктованы самой историей. Например, в наше время история жёстко объявила элите этого города: "баста! Никакие открытия не стоят одной-единственной человеческой жизни. Рисковать жизнью разрешается только ради жизни". Это придумали не люди. Это продиктовала история, а люди только сделали эту историю. Но там, где общий принцип сталкивается с принципом личным, — там кончается жизнь простая и начинается сложная. Такова жизнь.

— Да, — сказал Шурик. — Наверное.

Они замолчали, и кардинал опять ощутил мучительное чувство раздвоенности, не оставлявшее его вот уже несколько лет. Как будто каждый раз, когда он удаляется в храм, в городе остаётся какое-то необычайно важное дело, самое важное для людей, необычайно важное, важнее всей остальной Вселенной, важнее самых замечательных творений рук человеческих. В Либ-тауне оставались люди, молодёжь, дети. Там оставались миллионы и миллионы таких вот Шуриков, и кардинал чувствовал, что может здорово помочь им, хотя бы некоторым из них. Всё равно где. В интернате. Или в клубе. Или во дворце творчества. Помочь им входить в жизнь, помочь найти себя, определить своё место в мире, научить хотеть сразу многого, научить хотеть работать взахлёб. Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их и сравнивать их поучения с жизнью. Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро. Научить презирать мещанскую мудрость. Научить, что любить и плакать от любви не стыдно. Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дёшево, что это много легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни. Научить доверять движениям души своего ближнего. Научить, что лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем относиться с подозрением к каждому. Научить, что дело не в том, как на тебя влияют другие, а в том, как ты влияешь на других. И научить их, что один человек ни хрена не стоит.

Шурик вздохнул и сказал:

— Давайте, Ваше преосвященство, в шахматы сыграем.

— Давай. — Вздохнув, согласился кардинал.

* * *

Они сидели за столиком, отгороженным от общего зала бамбуковой ширмой — Шурик, критик Латунский, сэр Боцман и граф Оман Виктория Урис Барм Аллей. Говорил в основном Шурик. Говорил долго и скучно, однако никто его не перебивал толи из уважения, толи делали вид, что слушают.

— Понимаете, граф, — втолковывал Шурик, жонглируя пустой рюмкой, — порой читаешь книгу и думаешь, провидец автор или пророк? Только не говорите, что это одно и тоже. Вот к примеру!..

Поставив рюмку на салфетку, он выдернул из внутреннего кармана пиджака книгу и принялся быстро листать, приговаривая: "Минутку... Минутку... One moment, please!.. А! Вот!" — А найдя искомое, принялся читать:

"... загремела резкая, дико ритмическая музыка, сменявшаяся напевами марша, то есть согласованного ритмического хода множества людей. Взвизгивающие звуки неведомых инструментов перебивали едва уловимую нить скачущей и суетливой мелодии. По просторам высокотравных степей тянулись неуклюжие повозки, запряжённые рогатыми четвероногими, похожими на жвачных, не то антилоп, не то быков. Верхом на более длинноногих, напоминавших оленей животных скакали дочерна загорелые аборигены, размахивая топорами или механизмами, аналогичными огнестрельному оружию древности. Всадники неустрашимо отбивались от стай ползучих коротколапых хищников, скопищ ужасных змей с высокими, сдавленными с боков головами. Иногда на повозки нападали такие же всадники, стрелявшие на полном скаку. В перестрелке погибал или ехавший по степи караван, или нападавшие, или те и другие вместе".

— Понятно, что речь идёт о кино? — Спросил Шурик, отрываясь от чтения и, заметив качнувшуюся голову Латунского, продолжил:

"Яростные драки, скачки, убийства чередовались с удивительно плоским и убогим показом духовной жизни. Повсюду и всегда торжествовали молодые мужчины, наделённые качествами, особенно ценными в этом воображаемом мире развлекательных иллюзий. Драчливость, сила, быстрая реакция, умение стрелять из примитивного оружия в виде трубки, из которой силой расширения газов выталкивался увесистый кусочек металла.

... подлинной хроники древних времён, нередко вкраплённых в глупейший сюжет. В старых обрывках проглядывало лицо девственной и богатой жизнью планеты, ещё не тронутой вмешательством человека. Такой же, только с ещё более могучей животной и растительной жизнью, была доисторическая Земля. Повторялась картина, известная всем, во время заселения Америки белой расой. Пионеры по периферии, вольные, необузданные, плохо соблюдающие законы, и хранители веры и общественного порядка в обжитых центрах. Затем обуздание пионеров до полного подавления вольного общества.

Здесь изначально степи преобладали над лесами. Самыми крупными из наземных четвероногих считались рогатые твари размером со среднего земного быка, ныне уже исчезнувшие. Колоссальные стада быкоподобных и антилопообразных существ некогда наводняли огромные степи. В мелких, прогретых лучами жёлтого солнца морях кишели в сплошных чащах водорослей рыбы. Отсутствие сильных ветров на планете подтверждалось тем, что на возвышенных участках экваториального побережья раньше росли деревья немыслимых размеров. В более близких к полюсам зонах прежде существовали обширные болота, покрытые зарослями однообразных деревьев, похожих на таксодии, только с коричневатым оттенком мелких и узких, подобных расплюснутым хвоинкам, листочков.

Всё это было когда-то, как неоспоримо свидетельствовали заснятые в отдалённые времена фильмы. Но теперь повсюду виднелись или возделанные поля, или бесконечные площади низкого кустарника, нагретые солнцем и лишённые всякой другой растительности. Даже слабые ветры вздымали и кружили над кустами густую пыль. Отраднее выглядели сухие степи, но и там трава казалась низкой и редкой, скорее напоминая полупустыни, когда-то распространённые в области пассатных колец Земли.

Подавляющее большинство населения обитало в огромных городах, где, конечно, лихие скачки и стрельба на степных просторах или охотничьи экспедиции в дремучие леса под яркими и чистыми звёздами навсегда отошли в невозвратимое прошлое.

Труднее поддавались объяснению зрелища иного характера, в которых красивые женщины частично обнажались, совершая эротические движения и замирая в объятиях мужчин в откровенных до отвращения позах. В то же время отсутствовала полная нагота или чистая открытость Эроса. Здесь обязательно что-то оставалось скрытым, искажалось, пряталось, намекая на некие запретные или тайные качества, вероятно, с целью возбудить слабое воображение или придать особый вкус надоевшим и утратившим интерес отношениям полов. Этот специфический эротизм сочетался с обязательностью одежды. Никто не смел появиться в общественных местах или находиться дома в присутствии других людей иначе, как полностью прикрыв своё тело.

Уважение друг к другу как будто отсутствовало. Бесцеремонная толкотня на улице, неумение уступать дорогу или помочь споткнувшемуся путнику. Более того, мелкие несчастья вроде падения на улице вызывали смех у случайных свидетелей. Стоило человеку разбить хрупкий предмет, рассыпать какую-нибудь ношу, как люди улыбались, будто радуясь маленькой беде.

Если же случалась большая беда — телепередачи показывали иногда катастрофы с повозками или летательными аппаратами,— то немедленно собиралась толпа. Люди окружали пострадавших и молча стояли, наблюдая с жадным любопытством, как одетые в белое мужчины, очевидно врачи и спасатели, помогали раненым. Толпа увеличивалась, со всех сторон сбегались новые зрители с одинаково жадным, звериным любопытством на лицах. То, что люди бежали не для помощи, а только посмотреть, больше всего удивляло.

Когда передача шла непосредственно со стадиона, завода, станций сообщений, улиц города и даже из жилищ, то речи диктора или музыке неизменно сопутствовал однообразный глухой рёв, вначале принятый за несовершенство передачи. Оказалось, что здесь совершенно не заботятся о ликвидации шума. Повозки ревели и трещали своими двигателями, небо дрожало от шума летательных аппаратов. Аборигены разговаривали, свистели и громко кричали, совершенно не стесняясь окружающих. Тысячи маленьких радиоаппаратов вливались в общий рёв нестройной смесью музыки, пения или просто громкой и неприятно модулированной речи. Как могли выдерживать жители не прекращающийся ни на минуту, ослабевавший только глубокой ночью отвратительный шум???

... Ничтожное внимание уделялось достижениям науки, показу искусства, исторических находок и открытий. Не было всепланетных обсуждений каких-либо перемен в общественном устройстве, усовершенствований или проектов больших построек, организаций крупных исследований. Никто не выдвигал никаких вопросов. Очень мало места отводилось показу и обсуждению новых проблемных постановок театра, пытавшихся уловить возникающие повороты и перемены в общественном сознании и личных достоинствах. Множество кинофильмов о кровавом прошлом, покорении (а вернее, истреблении) природы и массовых спортивных играх занимали больше всего времени. Казалось странным, как могли спортивные состязания собирать такое огромное количество не участвующих в соревнованиях зрителей, почему-то приходивших в невероятное возбуждение от созерцания борьбы спортсменов. В спортивных соревнованиях выступали тщательно отобранные люди, посвятившие всё своё время упорной и тупой тренировке в своей спортивной специальности. Всем другим не было места на состязаниях. Слабые физически и духовно жители, как маленькие дети, обожали своих выдающихся спортсменов. Это выглядело смешно и даже противно.

Похожее положение занимали артисты. Из миллионов людей отбирались единицы. Им предоставлялись лучшие условия жизни, право участия в любых постановках, фильмах и концертах. Их имена служили приманкой для множества зрителей, соревновавшихся за места в театрах, а сами эти артисты, называвшиеся "звёздами", подвергались столь же наивному обожествлению, как и спортсмены. Положение, достигнутое "звездой", лишало её или его всякой другой деятельности. Выступать в качестве артиста любому другому человеку, сумевшему самостоятельно достичь высот искусства, здесь, по-видимому, не удавалось.

Вообще отпечаток узкого профессионализма лежал на всей жизни общества, обедняя чувства людей и сужая их кругозор. Возможно, это только казалось в результате отбора событий и материалов информации.

В телепередачах и радиоинформации очень много внимания уделялось небольшой группе людей, их высказываниям и поездкам, совещаниям и решениям. Чаще всего упоминалось имя какого-то человека, соображения которого на разные темы общественной жизни, прежде всего экономики, вызывали неумеренные восторги и восхвалялись как высшая государственная мудрость. Может быть, далёкие от подлинной прозорливости гения, охватывающего всю глубину и широту проблемы, высказывания этого человека в чём-то были очень важными для обитателей?