-Мое правительство не поймет, если со стороны чешских властей и дальше будут продолжаться подобные эксцессы.
-Я не могу не отметить, господин посол, что ваша позиция неразумна.
-Примите к сведению обеспокоенность моего правительства и дайте указания по самому полному и подробному информированию нашего дипломатического ведомства и уполномоченных лиц о ходе проводимого дознания и предпринимаемых мерах. Это все, господин премьер — министр...
19 Апреля (6 апреля по русск. ст.) 1932 года. Вторник.
Прага. Земли Чешской короны.
С большим трудом Коновалов отыскал улицу, которую ему назвал Аскольдов, затем и нужный дом — двухэтажную халупу с отвалившейся штукатуркой.
Аскольдов встретил его дружески. Показав на покрытые плесенью стены, сказал:
-Это вам наглядности для — живем в эмиграции, на всем экономя. Бр — р!
-Мне данное обстоятельство вашего стесненного положения абсолютно все равно, — холодно произнес
Коновалов, осторожно, с брезгливой миной на лице, садясь на замусоленный диванчик, оглядел квартирку. Сев на диван, Коновалов молча ждал, когда Аскольдов начнет разговор. Аскольдов тоже молчал, ему трудно было начинать этот разговор. Наконец, он решился и заговорил:
-Не думаю, что ошибусь, ежели скажу вам о чем вы подумали, садясь на диван.
-Да? И что же?
-вы подумали, что неплохо бы нам иметь побольше денег.
-Не ошиблись — сказал Коновалов.
-Деньги нужны всегда. — резонерски сказал Аскольдов. — Когда в кармане шелестят ассигнации, не страшны никакие катаклизмы и потрясения.
-Деньги, деньги, — задумчиво проговорил Коновалов. — Их нужно немало...
-Англичане могут ведь предложить немало? — хитро улыбнулся Аскольдов. — Господин Коновалов, я верю вам, и тому, что вы вчера говорили. Но мне хотелось бы знать еще кое — что. Допустим, я предоставлю вам выходы на своих информаторов в Москве. Это все очень надежные люди, мои соратники. Многие прошли школу каторги и конспирации. Они представляют наш комитет в России. Вернее, часть его. Наша организация достаточно сильна, чтобы с ней считались идущие рядом и к той же цели другие организации. Но у нас в эмиграции, как вы понимаете, есть разные течения и формации.
-Вот именно — разные! Вот именно! — сказал Коновалов. — А мы союзников себе выбираем по принципу единства идей. Идея — это душа всякой борьбы.
-Группа, которую я представляю в Русском комитете в Праге, к сожалению, ныне оттеснена на задний план.
-Насколько мне известно, вы были близки к руководству комитета? — осторожно заметил Коновалов.
-Расхожее мнение, к сожалению, не имеющее под собой основы. С нами не считаются. Мы протестовали, но наши протесты отвергнуты. Вероятно, со смертью профессора Радкевича ситуация несколько изменится к лучшему.
-Надеюсь на это. — сказал Коновалов и осекся: черт его знает, как воспримет его слова Аскольдов, бывший ближайшим помощником профессора Радкевича в делах Русского комитета.
-Ответьте мне, господин Коновалов, просто и ясно: стремление англичан использовать информации, получаемые русской эмиграцией из своих источников, имеет у вас успех и...востребованность?
-Да. Это объективная ситуация.
-Об этом я догадывался, — с добродушной улыбкой сказал Аскольдов. — Некоторые члены нашего комитета решили содействовать вашим делам, связанным, как я понимаю, с просьбами Англии. Последнее продиктовано достигнутым в нашем комитете пониманием, что Лондон на определенном этапе борьбы может стать даже нашим союзником или, во всяком случае, дверью в Европу.
-Так, так.
-Англичане могут ведь предложить немало.
-Вероятно.
-В подобных случаях не стоит торговаться. Не в деньгах счастье.
Коновалов погладил ладонями рук свои коленки, легкая тень усмешки мелькнула на его губах.
-Ваше предложение надо еще обдумать...
-Помилуйте, предложение прозвучало вчера. Прозвучало оно от вас, не от меня. — ответил Аскольдов.
-Мне необходимо посоветоваться с товарищами.
-Вот еще лук — чеснок, — удивился Аскольдов — Не вы ли вчера толковали об сем, как о деле почти что решенном и просили нашего содействия?
-Давайте условимся о нашей новой встрече. — уклончиво ответил Коновалов. — Когда мы сможем увидеться вновь? Сегодня у меня много дел...
-Не стану задерживать. — Аскольдов развел руками.
Коновалов поднялся с диванчика.
-Да, а встречаться нам с вами более не стоит. — сказал вдруг Аскольдов.
-Вы опасаетесь встречаться ради осторожности? Или есть на то другая причина?
-Другая. Конечно же другая.
-Что вас смутило?
-Смутило. Да, пусть будет так, смутило. — согласился Аскольдов.
-Но послушайте, я должен быть уверен...
-Я не уверен даже в самом себе. Господин Коновалов.— резко ответил Аскольдов. — Но я был согласен с вашим предложением о сотрудничестве наших организаций.
-Такие дела требуют разумного риска и великой осторожности.
-Кто не рискует — тот и не выигрывает. Вы были спервоначалу готовы рискнуть, теперь же идете на попятную. Бог вам навстречу, господин Коновалов.
-Вы говорите, что ваши люди связаны с Москвой, так?
-Да.
-И вы готовы предоставить мне возможность воспользоваться их информациями?
-Да. Это весьма и весьма повысит ваши котировки в Лондоне. А коль так, то и мы окажемся полезными.
-Весьма дальновидно.
-Да уж, вывод на будущее, и все. Похоже, наступают решительные времена и для Европы, и для России. Пора Великобритании увеличить свои расходы на финансирование русской оппозиции.
Коновалов закурил сигару, не предлагая, однако, собеседнику,выпустил из крепких губ ароматное кольцо дыма, повел глазами по комнатке.
-И еще вопрос, позволите? — Аскольдов смешливо потер руки. — А что же будет взамен, когда победит ваша идея?
-Будет обновленная монархия...
11 апреля 1932 года. Воскресенье.
Москва. Красная площадь.
...На Красной площади в Москве с вечера еще закипела работа. Накануне, на урчащих дизельных 'ярославцах'* свозили строевой лес и доски. У Спасских ворот аккуратно разгружали и разносили по плотницким артелям. Точный расчёт всего технологического цикла и необходимых материалов, естественно, сделан был загодя. Как говорится, начиная дело, о конце помышляй. Для распиловки бревен наняли специальную бригаду ручных пильщиков. Обычно этим занимались приезжие татары. По традиции работа пильщиков на Красной площади проходила в предпраздничные дни большого религиозного праздника. Распиловка бревен тяжёлая, изнурительная, однообразная работа, но татары народ очень трудолюбивый, и вскоре появился на площади штабель свежепиленых досок нужной толщины и оструганные бревна.
Всю ночь округа оглашалась стуком топоров и визгом пил — под светом прожекторов с кремлевских стен, и переносных ламп, установленных промеж плотницких козел, ставили шатры, помосты, растягивали канаты. Плотники работали споро — начинавший собираться на площади, несмотря на довольно свежую погоду, московский люд, желая приободриться и согреться, громко восхищался их работой: известное дело, русский мастеровой 'для топора не мелит мелом' и не размеряет циркулем; прямой глаз и привычка, и верная рука делают работу. Иные искусники из удальства показывали на публике высокую степень совершенства, вырубали фигуры в досках, что можно было подумать на долото, ножи и разные столярные инструменты'...
Дело быстро продвигалось. Часам к семи на площади работы были завершены. Плотницкие артели, окончив свое дело, поспешили скрыться. А 'вся Москва' уже валом повалила в Кремль и на Красную площадь, так как объявления градоначальства Москвы оповещали всех, что в этот день 'состоится Высочайший выход' из Успенского собора через Спасские ворота к собору Покровскому. Народ русский должен был видеть воочию своего царя в сердце России. Московское градоначальство заблаговременно печатало и расклеивало по всем видным местам обращение к москвичам, в котором доступ публики на Красную площадь, в Кремль и даже на площадь у Архангельского собора объявлялся вполне свободным, безо всяких пригласительных билетов. Вербное воскресенье было днем единения, — и все мелочные житейские заботы были заброшены ради такого зрелища.
На церемонию 'Входа Господень в Иерусалим'* дипломатический корпус, аккредитованный в Москве, также начинал съезжаться заранее, и уже за полчаса до назначенного времени все приглашенные, как правило, были на Красной площади. Иностранных гостей, представителей дипломатического корпуса, впускали через специальный вход и размещали у кремлевской стены вблизи Спасской башни. Здесь иностранцы могли вблизи наблюдать русский религиозный обряд.
Дипломаты прогуливались возле гостевой трибуны, что — то озабоченно обсуждали с вдумчивым видом, убежденные в собственной важности, на ходу обменивались любезностями и пустыми бесполезными замечаниями, с торжественным и непререкаемым выражением лиц высказывали 'на ногах' мнения и предположения о предстоящей церемонии. Иные, молодые, дипломаты, с лощеными взглядами, позволяли себе дерзостно смеяться в голос, не скупились на насмешки и сдержанное ехидство в адрес русских, продолжающих держаться за средневековые традиции и даже в веке двадцатом вынужденных ежегодно утверждать сакральность царской святительской власти.
Дипломаты косились. Они косились, поглядывая на державшего несколько особняком от них и группки британских представителей, высокого англичанина, чей дипломатический статус был неопределенно — размыт и неясен...
Прошедший 1931 и первая половина нынешнего, 1932 года оказались богатыми на международные события...
Большая Коалиционная война, едва не закончившаяся вытеснением англичан с континента и поражением Франции, принесшая неисчислимые бедствия и страдания Европе, завершилась осенью 1915 года, когда уже определился характер этой бойни, подписанным в голландском Маастрихте 'миром без победителей'. Война принесла качественную трансформацию европейского общества, грозившего потерей контроля над ситуацией в собственных странах.
Европа все же нашла в себе силы, проявила политическую волю и принялась за конструирование общерегиональной системы коллективной безопасности на континенте. Однако, по прошествии нескольких лет, политическая воля европейских государств сошла на нет, уступив место взаимной демонизации и потребностью взвалить ответственность за совсем 'неевропейское' кровопролитие на противника.
'Выпадение' России из обоих лагерей участников коалиционной войны коренным образом изменило расстановку сил в послевоенной Европе. Теперь Россию почти не приглашали на совместные европейские мероприятия, изредка делая формальные приглашения к участию, скажем, в конференции, но при этом не принимая во внимание ее мнения по рассматриваемым вопросам. Более того, некоторые европейские державы посчитали возможным даже вмешиваться во внутреннюю политику России, пытаясь создать новую идейную и ценностную платформу сотрудничества с Москвой путем ее 'цивилизационной интеграции' в западный мир на западных же условиях, фактически отказывая русским в суверенной модернизации, которая обеспечивала независимость державы и ее право на историческое творчество. В конце концов, Россия, несмотря ни на что, в том числе идеологическое родство с Германией, интуитивно последовала собственным путем, который на уровне практической политики нашел выражение в геополитических императивах. На протяжении трех веков Россия была неотъемлемой частью европейского баланса сил, служила надежной гарантией от установления одной из континентальных держав контроля над континентом. Сейчас же она добровольно отказывалась выступать в роли гаранта европейского равновесия. Это была политика, уже не отвечавшая нравственному императиву в русле библейской мудрости о 'жизни своей за други своя'. Москва приступила к переходу на более высокий геополитический уровень — к созданию глобального евроазиатского проекта. Это проявилось в частности, в вызревшем прорыве в новое искусство в форме русского авангарда и в кардинальном решении проблемы положения женщины в обществе, оказавшемся, между прочим, недосягаемым для большинства стран Запада. Россия, впервые с XVII века, самоустранилась от европейских дел, ушла в изоляционизм, и не принимала участия в создании нового послевоенного европейского порядка, что превращало его в неустойчивую и недолговечную конструкцию.
Маастрихтский мир 1915 года был слишком мягок, он сохранил государственное единство Германии и потенциал для превращения ее в сильнейшую державу Европы, он был лишь временным компромиссом, демонтаж которого становился вопросом времени...
К концу двадцатых годов ясно стало, что без России и против России создать жизнеспособную систему международной коллективной безопасности невозможно по определению.
Первой это поняла Франция, лишившаяся потенциально мощного и бесценного союзника. Справедливости ради, у России много раньше были серьезные сомнения, надо ли идти на союз с тогда еще монархической Францией или нет. Когда в 1882 году, в Потешном дворце Кремля, в присутствии монархов обоих государств, русский министр иностранных дел Николай Карлович Дессау должен был подписать соглашение о военно — политическом союзе вместе с французским коллегой, он вдруг отложил перо, закрыл глаза, задумался. Французский министр недоуменно спросил его, почему возникла пауза, Дессау ответил, что молит Бога, чтобы тот отвел его руку, поскольку вопреки очевидности союз с Францией может оказаться гибельным для России. Какой — то внутренний голос говорил Дессау, что этот шаг рискованный. И даже геополитические интересы не могли взять верх над ним. Процедура подписания была отложена, разразился жуткий дипломатический скандал, а вечером следующего дня из Парижа пришли вести о том, что Генрих V, представитель королевской династии Бурбонов, внук короля Карла X*, низложен, правительство отправлено в отставку, во Франции Национальная ассамблея провозгласила Четвертую республику. В планы республиканской Франции, в общем, не входило поступательное развитие традиционалистских монархических режимов Европы, противостоявших тогда революционному сепаратизму и революции как таковой. Париж готов был противодействовать России не только по причине хозяйственного или политического, но даже и мировоззренческого либерально — революционного свойства.
Министру иностранных дел Дессау в Москве, на Ильинке, поставлен был памятник, один из самых курьезных в столице — Дессау был изображен 'как в жизни': в виде темпераментного оратора в момент выступления, полусогнутым, с характерным жестом правой руки и устремлённой вперёд фигурой.
К возможности русско — французского союза стороны вернулись только спустя десять лет и ограничились подписанием военно — политической конвенции, ни к чему не обязывающей. Россия, после Балканской, а вслед за нею и Болгарской, кампаний, когда огромным напряжением собственных сил Москва, по сути, подарила сербам государственность, грекам — проливы и Константинополь (взамен получив остров Порос в Эгейском море и российско — греческий кондоминиум над Ионическими островами), и добилась замены прямого Османского управления Болгарией на собственное косвенное влияние, вкупе с влиянием австрийцев и немцев, московская бюрократия стала куда более осторожна с покровительством разнообразным балканским славянам, а уж тем паче с 'обязывающими договорами и союзами' с кем бы то ни было — известно теперь было, куда такие союзы могут привести.
