Калики

Упал на отцовскую грудь Ивашка:

— Тятя! Тятя!

— Живому — сражаться! — прохрипел Григорий Чупрунов, оттолкнув сына. — Иди! За тобой еще семеро!

— Куда ж я без тебя, тятя? Как в одиночку из сего болота выберусь?

— Держись, Ваньша! — с мукой в голосе закричал Воронин и осел на груду мертвых, своих и чужих.

В парчовом халате поверх золотого панциря невиданной работы, на статном тонконогом скакуне подъехал к Ивашке старый знакомый, что кровью людской заместо вина тешился. Неспешно набросил на шею волосяную петлю...

— В Переславле жены красно обряжены! — кличут глашатаи.

— У-ра! А-а-а...

— Но нема доныне краше дев Волыни... — прошептал Боброк, сверкая очами.

— Та й звонки напевы галичанской девы! — заплакал Игнат, — Стыдоба-то какая, Дмитрий Михайлович! Отпустил бы меня: вся Русь в поле, а Галитчины нет!

— Терпи, Гнате! — проскрежетал сквозь зубы Волынец. — Биться некому, так хоть победу справить! За всех порадоваться! Да не скули ты, волчья сыть! Будет и нам работа!

— Со Злом пришел ты в родную землю, Алькусаим, — зазвучал голос Сокола. — И будь ты хоть трижды величайший, здесь тебе победы не знать! С высот Сварогова Царства зрят на Поле твои пращуры, гневаясь на тебя, болея за нас. Слаще райских птиц им песня наша. Слышишь ли ее?

— У кметей во Турове вся комонь каурые! — звучало во Поле.

— Полоцкие кметы в серебро одеты!

— В золоте латынском все дружины Минска!

Горечь Ивашкину словом не передать — один он остался из всей семьи. Ни тятьки, ни братьев — старший в дому. Рывок аркана вывел его из тягостной думы.

— Харош мамлюк! — сказал упырь, плотоядно цокая языком и покачивая головой.

— Рязанские мы, — не поднимаясь с колен, не отрывая взора от тятькиного лица, отозвался Ивашка.

— Рязань мамлюк, — облизнулся ногай. — Шибко харашо.

"Не понял видать", — решил Ивашка.

— Не мамлюки мы, отчичи... вятичи, — сказал он, желая развеять вражеское заблуждение.

— Нэ-эт, ты — мамлюк! — поправил ногай, оглядывая веселым прищуром окруживших Ивашку всадников.

Те с готовностью захохотали — больно забавен был коленопреклоненный детина в кольчуге. Приятно, ох, приятно было сознавать как скоро десятки тысяч пригожих русоволосых рабов обратятся в конские табуны, в овечьи отары, в шелка и дорогое оружием. А бабы! Слов нет — недурственно время от времени силком распотешиться, но что на свете слаще вольной женской любви? Не станет у девок своих парней, к чужому прилепятся. Джихангир обещал — каждый, в поход тронувшись, знатным нойоном станет!

От наплыва чувств дернул ближайший джигит за бороду русского муллу. Второй, шутя, крест одним махом содрал.

— В Новеграде старом хвалятся товаром! — закричали тысячи голосов.

— Словно кремень, слово у граждан Плескова! — отозвались гордые плесковчане.

— Ладога и Русса не рождают труса! — подхватили северные витязи, круша направо — налево.

Не чудо ли деется в Поле незнаемом? Будто не было тягостей битвы, будто не полегли лучшие богатыри Русской Земли, будто и не погиб каждый второй — русское войско, покачнувшись, шагнуло вперед.

Поднял голову Иван Чупрунов, посмотрел на охальников, небрежно перехватил руку третьего, оттолкнул:

— Не балуй, грех это. Не мамлюк я, вурдалаче, русич я!

Вздрогнул ногай, забегали по сторонам маслянистые глазки:

— Нэхарашо гаваришь. Ты — Рязань мамлюк. Русицы гдэ? Нэту. Резань эсть, Масква — эсть. А Русия гдэ ?

Далеко-далеко, за спинами сгрудившихся ногаев, за бескрайней синью Великого Дона вздыбилась вдруг земля. Смотрит Иван Чупрунов и глазам своим не верит — в светлой кольчуге и золотом шеломе выросла прекрасная женщина над дубовыми рощами. И мнится Ивашке, будто с матушкой схожа, а глаза Аленкины. На ресницах слезы — скатным жемчугом, по челу белому кровь струёй, а в руке — меч. Протянула руки к Дону дева великая, будто у Ивашки помощи просит, и запылало ивашкино сердце жальбою и огненным гневом.

— Дай сюда крест, — сказал он, обернувшись к тому, кто батюшку обидел. — Пошто людство зорите? Пошто над стариками глумитесь? Кто звал вас сюда, вурдалаки? Дон и Волга нам Богом от веку дадены. А, ну, вон отсюдова! Прочь! Прочь!

Мигом выдуло шутливый настрой у лихих ногаев, руки сами собой к мечам потянулись...

— Где отыщешь краше мать Расеи нашей? — взывают глашатаи.

— У-р-ра-а-а! — и трещит, шатаючись, вражий строй.

— А загадки эти знают в целом Свете!

— У-у-рра-а! — еще шаг.

— Где робеет птица? Враг — кого боится?

Рванул Ивашка за вервь аркана, поймал замешкавшегося упыря на поднятые руки и с восторгом освобождения от мороки вбил его головой в грязь кровавую по самые плечи:

— Жри, сколько влезет!

Сгреб за шею ближнего коня, дернул на себя — полетел конь копытами кверху, вместе с наездником.

— На загадки эти вам любой ответит!— крикнули глашатаи.

И вновь с громовым древним кликом шагнуло вперед русское войско.

— Страшно сине-море, если с ветром в ссоре!

Еще шаг...

— Страшен лес дебрянский! — зарычал Ивашка, подхватывая клинок и секиру Семена. — И богатырь рязанский! У-у-у-рр-а-а-а!

Веселье охватило обреченные, казалось, полки. Смешон русичам свирепый ворог, сама Смерть — точно бабка родная.

Залетел в ряды псковского воинства Дмитрий Ольгердович, приподнялся в стременах:

— Передали полочане — пусть не трусят плесковчане! И у тятькина колодца можно на ... наколоться!

Хохотом встретили посланца рыцари града Плескова, но оскорбился посадник Никола Ушкуев:

— Не князь ты, Дмитрий Ольгердович, а охальник! Ты словами не блуди, лучше в Поле погляди. Кровь бурлит, как брага в чане — бьют Мамая плесковчане! А у полоцкой шпаны — мокры шелковы штаны!

— Дак што? Так и передать?

— Ступай, ступай! Нам языком чесать неколи! До Холма — рукой подать!

Изрезанный ножами, утыканный стрелами пал ярославский богатырь Михаил Поновляев. В последнем броске дотянулся до сопротивника, стиснул зубами жилистое горло, с собой повалил. Слава славянину!

И место его пустым не осталось: заступил брешь новгородский ушкуйник Дмитрий Завережский. Голова окровавленой тряпицей обвязана, а в руке — шелом. Размахнулся, зашвырнул шишак надрубленный в толпище вражье, крикнул зычно, будто труба прозвенела:

— Живой не буду, а шелом добуду! — и полез вперед, сшибая встречных булавой и секирой.

— Пропадай головушка, аб жила зазнобушка! — донеслось одесную. — Принимаю!

— Я за Русь родную, черта поцелую! — аукнулось ошую. — Даю зарок!

Сотни шеломов полетели в гущу Орды, сотни удальцов с хохотком-прибаутками проломили вражью стену, и хоть многие пали, но уже тронулись по их следам друзья и соседи... а то и вчерашние недруги.

Дед Чупрун — старый ватажник — в церковь ходил с прилежанием, былые грехи отмаливая, но недаром по селу слухи сеялись, что втайне веровал старичина в древних донаших богов. Ведал про то и внучек любимый. Мальчонкой сопливым посещал он, деду сопутствуя, поляны в чащобных местах, где под дубами, громовою стрелою ужаленными, сходились странные люди. Поговорив и хмельного меда отведав, зачинали бесовскую пляску с дикими выкриками и нелепыми скачками. Мало по малу перерастала та пляска в свирепую драку, казалось, не друзья сошлись на пирушку — враги заветные. Трещали черепа и кости, глухо плескали по телам пудовые кулаки и праздничные сапоги, струйками брызгала юшка.

— Убьют тебя единожды, дедусь, — сказал Ивашка, возвращаясь однажды с потехи, но нежданно помолодевший Чупрун только хмыкнул, зажимая расплющенный нос.

В другой раз повелел Ивашке смотреть прилежнее, да запомнить движения танца, сколько сумеет. Нелегким делом оказала себя пляска нелепая, когда сам попробовал. Долго не давалась она в Ивашкины руки — никак в лад угодить не умел. А когда попал...

В позатом году на Масленице бились с заречными стенка на стенку. Ивашка уже и в ту пору на Аленку заглядывал, а тут не пошла масть приречному концу — кого с ног сшибли, кого за черту выперли... Остался Ивашка один-одинешенек. Черт что ли его под локоть толкнул, чи гордыня немереная — на виду у всего села закружился Ивашка в заученной пляске. Один против пяти. Трех едва не до смерти убил, то же и с остальными бы сталось, да вбежал на лед батюшка Иван, в шею с ристалища погнал, рассерчал — страсть! Тятька Григорий дома мало не час за волосья таскал. И Чупрун добавил, а после строго-настрого заповедал:

— С теми, кто сего не умеет, эдак шутить не моги! Подобное знанье для смертного боя, и то — на крайний случай!

Батюшка Иван на исповеди тоже советовал, только иное:

— Забудь поскорее науку сию, отрок! — сказал строго. — Бесовское смущение человекам она. На пагубу душе старыми диаволами измышлена.

Испугался Ивашка, принял в разум слова священнослужителя, и хоть снилась ночами пьянящая легкость заветного танца, наяву крепко зарок содержал. Помнил и ныне; только не о душе своей сегодня дума Ивашкина, не о спасении жизни — о деве, что врагом уязвлена и заступы просит. Нет ее краше, нету роднее. Чтобы слезы ее осушить — ничего не жаль!

Крутанулся Ивашка, и два меча свистнули мимо, топнул ногою, прыгнул на месте — секира голову чужую сама нашла, клинок стрелу на взлете сломал. Нагнулся над трупным валом батюшка Иван, поднял харалуг Пересвета:

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!..

Дунул ветер с Восточной стороны, зашумела дубрава зелеными листьями.

— Что — "пора"? — спросил Векша.

— А? — переспросил Боброк, склоняясь в седле и заглядывая Векше в глаза.

Вздрогнул Векша, увидев залитое слезами чело князь-воеводы.

— Кто-то молвил — "пора", — проговорил он растерянно.

— Тоже слышал? Не брешешь?

— Клянусь!

Могучий гнедой жеребец сделал гигантский скачок и встал на дыбки, вздетый железной рукою Боброка.

— А што, соколы-соколики? — крикнул предательски дрогнувшим голосом князь-воевода, — не довольно ли горе мыкати? Взошло солнышко и к нам на двор! Пришло наше время! Костлявой не трусить... И полону — не брать! — и вдруг заревел, будто зверь невиданный. — Мадай! Ма-а-да-а-ай!

Нечеловеческий вопль двадцати тысяч разверзшихся глоток слился с воплем терзаемых шпорами комоней:

— Ма-а-да-ай!!!

Древний прачуровский боевой клич потряс Куликово Поле, в полном оцепенении смотрели оба воинства как выплеснулась из дубравы серебряная в сиянии солнца волна истомившихся по мести богатырей, как, разделяясь надвое, заструилась в спину ногайским и татарским туменам и прямо на Красный Холм. В следующее мгновение, все поняв, Орда бросилась наутек.

— А здесь ли стольный город Владимир? — простонал Бермята, озираясь окрест, взглянул на стяг изодранный и ответил себе. — Здесь, княже...

Припадая на все четыре ноги, плача дитем малым, пошел казачий конь за бегущими супостатами.

— Беги, хан! — сказал Мамаю Алькусаим. — Племя Сама Мадай ведет... Всем, кто удрать не успеет — смерть неминуемая.

— А ты, маг? — впрыгивая в седло, выдохнул хан.

— Ему отсюда ходу нет, — раздался голос Сокола. — Да и ты, гадюка, недолго проползаешь.

Хварно персидского чародея уже не искрился, огнём полыхал.

— Дура-ак! — услышал Мамай, спускаясь к подножию, надсадный хрип Алькусаима. — Кто меня одолеет, тот и часа не проживет!

— Век мой долгим был, — послышался равнодушный ответ. — Будет о чем в Ирии вспомнить!

Застоявшийся аргамак жадно заглатывал летящие навстречу версты. Позади медленно глохли вопли исстребляемых ратей... Кто успел коня оседлать, бежал сломя голову, кто не успел — навек потерял.

Въехал Боброк на Красный Холм, спрыгнул наземь, протоптал окружие пылающей травы и толчком ноги перевернул навзничь скрюченное тело великого мага. Почти невесомым оказался могучий Алькусаим. В тигриных очах застыли злобные искры...

— Ну и зверюга! — присвистнул Боброк, обращаясь к Векше. — А все ж-таки не выстоял. Да и никто б...

Груды мертвых тел загромождали все поле от дубравы до Смолки. Поверх трупов сидели и лежали навзничь уцелевшие в сече воины. В погоню ушли те, кто сберег хоть частичку прежних сил. У этих непонятно в чем и душа-то держалась, некому было даже воды подать... бились все.

Внимание уцелевших рязанцев привлекли к себе двое. Спотыкаясь и падая, многие ползли к Непрядве, остудить жар. Эти пробирались к дубраве. Высокий широкогрудый воин с шапкой иссиня-черных кудрей, смуглокожий, с носом, похожим на серп, подставив плечо, тащил старого калику, неловко ступая на правую ногу. Калика висел кулем, перебирая ступнями больше из гонору, нежели в помощь.

— Это, Сокол, — сказал Ивашка, вставая. — Пойдем, пособим.

— Я для него чужой, — батюшка Иван поправил сбившийся набок крест. — Да и тебе бы, Ваньша, от Золотого Пояса подальше держаться. Не к добру тебе встреча с ему подобными.

— Почему?

— Заметил я, отроче, как ты за Дон пялился. Как в зверя лютого обратился, за реку ту глянув. Я там ничего не узрел. Я для Сокола — чужой. Ты — добыча желанная.

Будто не тятьку, а его самого ножом под сердце пырнули — такой вдруг тоской полоснуло Ивашку Чупрунова. Кинулся к Золотому Поясу, себя не помня. Подставил плечо под жилистую длинную руку, подхватил за поясницу... Позади неуверенно шаркали бродни батюшки Ивана.

Лёгким, словно былинка, оказался матерый старинушка. Воин, шедший по другую руку, Ивашке головой кивнул:

— Поздравляю, брате!

— С чем?

— С победой, брате. С тем, что жив остался.

Тяжко вздохнув, так молвил в ответ Иван Чупрунов:

— Эх, братка! Разве ж то победа! Избавление — в лучшем случае.

— Еще одна такая победа, — надсадным шепотом подхватил калика, — и на Руси мужиков не останется.

— Помолчать бы тебе, поганец! — послышался сзади старческий голос.

— А, это ты, поп Иван... — отозвался калика. — С чего это ты раскудахтался, выродок?!

— Из-за вас муку смертную терпит Земля наша!

Долго молчал Сокол, опустив голову, смежив вежды, лишь по переступу можно было понять — в чувствах пока.

— Правду молвишь, поп! — прошептал наконец. — Наша в том вина. Не отрекусь. Но и то верно, без нас — не избыть сего.

— Да пропади вы пропадом! — безнадежно отозвался батюшка Иван.

— А тебе — типун на язык! — не остался в долгу калика. — Коли мы пропадем, ты што ли Орду осилишь?

Так, под перебранку стариков, и шли они меж усопших, пока не достигли лесной опушки. Знакомый Ивашке востроносый Филин выбежал встречь, перехватил Сокола у смуглого воина.

— Ты кто? — спросил мимоходом.

— Жидовин он, — проворчал Золотом Пояс. — Родионом звать. Гридень князя московского. Добрый вояка, но чужой.

Родион, морщась, нагнулся, погладил ногу, ушибленную вражеской булавой:

— Вот-вот! Как в драку лезть — помогай, родной! А добычу делить — куда прешь, жидовская морда?

— Да ты не кипятись... — отмахнулся Сокол. — Твое от тебя не уйдёт, Родион Ржевский. А в нашем деле — разговор особый! Тут сугубый подвиг нужон, дабы своим стать. Прощевай, больше, кажись, не свидимся.