Романтические линии из Кл2

И не только вытащил, но и приобнял. Я ощутил короткий прилив едкой ревности при виде его руки на Томиной талии.

Сделал глубокий вдох, успокаиваясь, и растерянно оглянулся. Внезапно передо мной возникла Кузя — немного кокетливая, немножко лукавая, немножко наивная. Вид у нее был самый кроткий и невинный, и руки ее поднялись и мягко легли мне на плечи будто бы сами по себе, вне ее воли.

Я осторожно взялся за тонкую талию, и мы, чуть покачиваясь, молча поплыли по волнам музыки.

Объятье, не объятье, а что-то вовремя остановившееся посередине, но мне хватило и этого. Я не смотрел — что тут можно увидеть? Почти не слушал — лишь бы попадать в такт. Запах... Хотел бы я учуять ее запах, но она забила его какими-то взрослыми духами. Поэтому мир мой скукожился до правой ладони и совершенного рельефа под ней. Там вели свой неторопливый сладкий танец, то потягиваясь вбок, то расслабляясь, два стройных валика вдоль позвоночника и уютная ложбинка между ними. Было в этом что-то от кошки, ластящейся под почёс, и ладонь моя дернулась было ниже — туда, куда сбегают эти валики, а по бокам от них живут две милые ямочки.

Дернулась, но я успел себя остановить, лишь заломило зубы от желанья.

Теперь моя взопревшая ладонь принялась путешествовать по талии строго горизонтально, то чуть вправо, то чуть влево, вбирая движение юного тела, словно завзятый любитель вина, купающий язык в первом глотке выдающегося урожая.

Кузя внезапно отмерла. Глаза ее блеснули, отразив далекий фонарь за окном и, мягко сократив дистанцию, она в полголоса намурлыкала мне на ухо, чуть поменяв летящие из магнитофона слова местами:

— Killing you softly with my song...

Ирония, вполне различимая в ее голосе, подействовала на меня как ушат холодной воды — я смог вынырнуть из этого наваждения.

— Thanks, — кивнул я, вознося благодарственную молитву всем богам за полутьму в комнате — лицо мое сейчас отчетливо пылало.

Она озорно улыбнулась и еще чуть-чуть подтянула меня к себе. Вроде на пару сантиметров ближе — это совсем немного, но я сразу почувствовал себя Махатмой Ганди в постели с юной племянницей. Железный мужик был: "если я не позволю своей племяннице спать со мной, не будет ли это признаком моей слабости?"

"Ох, слаб я, ох, есть еще куда расти", — огорченно осознал я.

Облегчение пришло с последним тактом мелодии — я смог сделать шаг назад.

— Андрюша, мне та-а-ак понравилось, — громко сказала Кузя, и глаза ее лучились ехидством.

— А уж мне как... — буркнул я, торопливо отступая.

Вслед мне веселым колокольчиком полетел ее смех.

"Зараза! Отомщу" — без всякой уверенности пообещал себе, с безнадежностью понимая, что все приходящие в голову варианты мести вызовут, скорее всего, полное одобрение со стороны наказуемой.

Озадаченно покрутил головой и, почувствовав за спиной чье-то присутствие, повернулся. Передо мной стояла Тома — легкая, изящная и очень, очень решительная. Упрямый локон выбился из прически, но в этом не было кокетства, только искренность и чистота.

— Pardonne moi... — полетел кипящий ликованием голос Мирей Матье.

Шагнули навстречу друг другу, и я бережно принял ее в свои руки. Мы танцевали молча, глядя другу другу в глаза, и мне было необычайно спокойно.

Поговорить можно со многими, а вот помолчать — с одной-единственной. Но это особое молчание — признаком его является не отсутствие слов, а проявление нового смысла, когда становится пронзительно ясно, что "мысль изреченная есть ложь", и, потому, надо просто сцепить ладони, и от нахлынувшего счастья уже не понимать где чья рука. Это приходит как волна, что сначала тихо поднимает, а потом накрывает с головой, словно при купанье в море под луной, и ты тонешь, теряя ощущение четкой границы между реальностью и вымыслом; но тебя держат родные глаза напротив, и по странному выражению в них ясно, что она сейчас тоже в этом мире на двоих, там, где нет ни зачуханной коммуналки за порогом, ни одноклассников в полушаге.

Порывисто втянул воздух, осознав, что забыл дышать. Голова сладко кружилась, и я притянул Тому поближе. В этом не было ничего плотского — просто хотелось ее тепла.

Прозвучал последний аккорд, и мы на пару секунд замерли в тишине — я очень не хотел выпускать ее из рук. Потом совершил над собой насилие и сделал шаг назад.

Полумрак тем временем немного истаял — глаза привыкли к темноте.

На нас смотрели. Кто-то — удивленно, кто-то — с завистью, кто-то, как Кузя, с легкой одобрительной улыбкой.

Я приподнял правую бровь, и взгляды рассеялись, словно и не было.

Демис Руссос запел "Сувениры", и я опять шагнул к Томе.

Хочу, хочу, хочу еще! — чтоб нас залило прозрачной и вязкой, словно желе, музыкой, как двух мух в кусочке янтаре, и чтоб от этой близости опять обморочно сладко кружилась голова и слабело под коленками.

Мы танцевали песню за песней, учредив свой уютный мирок на маленьком пятачке истертого паркета. Все, что вовне, было фантомом — еще две танцующие пары, Яся, что-то втолковывающая Зорьке у стены, и далекий свет одинокого фонаря.

Кассета доиграла последнюю песню. Я с сожалением оставил Тому, включил свет и пошел ставить следующую подборку композиций.

— Можешь белый танец не объявлять, — хмуро объявила зашедшая со спины Зорька.

— Уверена? — я повернулся и серьезно посмотрел ей в глаза.

— Абсолютно, — отрезала она и криво улыбнулась.

Стремительно собралась и выскользнула за дверь.

— Пойду, провожу, — пробормотала, глядя в пол, Яся и рванула за ней.

Ирка схватила за руку двинувшегося было за ней Паштета.

Я с болезненной гримасой почесал затылок:

— Перерыв? Давайте по чаю? Тетя Дина говорила, что хворост испекла. А это, други мои, такая вещь, которую ну никак нельзя оставить без внимания.

— Ага, — согласилась Кузя, деловито выставляя на стол здоровенный таз, прикрытый скатертью.

— Я на кухню, — сказала Тома, — я знаю, где тут чайник.

Естественно, я увязался за ней. Не мог же я позволить ей в одиночку путешествовать по этому лабиринту — вдруг, какой Минотавр выйдет из темного угла?

Мы прогнали тараканов, и занялись делом.

— Ну, что, развязался? — невесело усмехнулась Тома, ставя чайник на плиту.

— Развязался... Завязался... — я чиркнул спичкой и наклонился, зажигая конфорку. Поднял спичку к глазам, задумчиво наблюдая, как, корчась в огне, обугливается дерево. — Жалко ее.

— Жалость унижает человека, — отрезала Тома, обхватив себя руками.

— Ладно, проехали, — сказал я, чувствуя, как улетучивается легкость бытия.

— А, вы здесь... — на кухню заглянула озабоченная Яся, — правильно, давайте чай пить.

Когда мы вернулись в комнату, я вовремя сообразил отложить хворост мамам на отдельную тарелку — тонкое хрустящее лакомство расхватали из таза за пять минут. А потом, дурачась и смеясь, собирали со дна сахарную пудру и, не стесняясь, слизывали ее с пальцев. За этим нас и застали вернувшиеся мамы.

— Чинно-благородно, — одобрительно оценила обстановку зарозовевшаяся на морозце тетя Дина, — мы тоже почаевничаем с вами.

Я в благодушной сытости молча наблюдал за почти семейными сценками.

Держа Ирку за ручку, что-то шепчет ей на ушко светящийся счастьем Паштет. Ира в ответ смешливо косится на него. Эх, совет да любовь вам в этот раз...

Сёме дозволено взять соседку по столу за талию, и он от этого тихо млеет, а Кузя исподтишка отслеживает мою реакцию на это.

"Ну, это совсем детские игры", — улыбаюсь я расслабленно в ответ, и перебираю под столом Томины пальчики.

Что-то быстро шепчет, прикрывшись ладошкой, Томе на ухо ее мама, и до меня долетают короткие обрывки: "представляешь... сам..."

Нет, в голове моей не зазвенел тревожный звонок — не успел. Я лишь ощутил легкую тень неправильности, когда Тома изумленно воскликнула "Да ты что!" и быстро обернулась, оценивающе глядя на Ясю.

Ее мама дернула было рукой, пытаясь привлечь внимание дочки, но из Томы уже вылетело, аж звеня от восторга:

— Андрей, это что, правда — ты Ясино платье сшил?

Над столом повисла тишина.

Яся ткнула взглядом в тетю Дину и молча всплеснула руками; та виновато покраснела. Томина мама чуть слышно цокнула языком и с неодобрением посмотрела дочке в затылок. Кузя протянула к Ясе руку и задумчиво потеребила пройму на ее платье, изучая обметочный шов.

— Ну... да, — вытолкнул я из себя, когда молчание затянулось, — хобби у меня появилось такое.

— Ух... — произнес Паша, и на меня со всех сторон посыпались вопросы.

Впрочем, некоторые молчали: Яся, обе мамы, и, что меня насторожило — Кузя. Я, пошучивая, отбивался — это было не сложно, а в уме прикидывал размер ущерба.

Конечно, если по правде — этого следовало ожидать. Чтоб женщины, да смогли удержать такое в тайне... Нет, им легче на Луну запрыгнуть.

"Ладно", — подумал я с некоторым даже облегчением, — "признайся, тебе же этого втайне даже хотелось. А кому ж не хочется восторженного признания заслуг? Ох, все мы остаемся немного детьми, а уж я сейчас — особенно".

Меня вдруг передернуло, и на губах выдавилась злая улыбка — злая на самого себя. Какой смысл обвинять в чем-то Тому, если я сам этого в глубине души хотел? И что мне сейчас, лупить себя по затылку?

Я расслабился — пусть будет, что будет. Ничего страшного. Акуна матата.

— Последний танец! — объявила тетя Дина, — и пора по домам.

Ткнул наугад кассету, выпали жизнерадостные "Самоцветы".

Выдернул Тому на середину, и мы, сопровождаемые озабоченным взглядом ее мамы, закружили.

— Ты чего нахмуренный какой-то стал? — спросила Тома, и заглянула мне снизу в глаза.

Я вдруг понял, что это произошло впервые — снизу, и чуть повеселел, разглядывая ее. Не часто, ох не часто мне удается вот так вот — не скрываясь, в упор, при ярком свете, скользить взглядом по милому лицу.

— Не надо печалиться... — предложили "Самоцветы", и я согласился с ними.

Ну, ошиблась, ляпнула... А, все почему? Потому, что нет в ней сучьей жилки. И это — замечательно. Так бы и законсервировать...

— Боишься, что парни засмеют? — уточнила она, порозовев.

"Ага, чует кошка, чье сало съела..." — умилился я ее смущению, а потом озабоченно признался:

— Нет, что девчонки на лоскутки раздерут.

— О! — глаза ее округлились, и она дернулась, испуганно оглядываясь на Кузю, — об этом я не подумала...

— Вот-вот, — кивнул я, — подумай...

— Мир не прост, совсем не прост... — практически без перерыва пошла новая песня, но я нажал кнопку "стоп". Все. Действительно — стоп.

Попрощавшись с хозяйками на пороге.

— Все будет хорошо, — шепнула мне в ухо Яська.

— С днем рождения, подружка, — чмокнул я ее в завиток у уха.

Мы вывалились на улицу гурьбой, но быстро разбились на сцепки. Я привычно взял Тому под руку, другим моим плечом тут же мягко овладела Кузя. Пашка незамедлительно спарился с Иркой, а закрутившегося в недоумении Сёму ловко прихватила Томина мама. Так и пошли.

— Наташа, ты только не говори в классе никому про то, что Андрей шьет, хорошо? — Тома чуть наклонилась вперед и заглянула через меня в глаза Кузи.

— Конечно-конечно, — широко улыбнулась та и охотно пообещала, — я никому ничего не скажу... Пока не переговорю с Андрюшей, — и поплотнее прижалась к моему плечу.

— Спасибо, — чистосердечно поблагодарила Тома и с облегчением улыбнулась.

Кузя негромко фыркнула и снисходительно покосилась на нее.

— Мы ведь поговорим, Андрюш... Потом? — негромко уточнила она.

— Ты губку-то нижнюю закатай, — посоветовал я, — в том платье материалов на четвертак.

Наташа посмурнела, но через несколько шагов ей в голову пришла какая-то мысль, и она аж взметнулась:

— Да откуда это у те... — и клацнула, недоговорив, зубами.

В глазах у нее зажглось напугавшее меня понимание.

— Ах-х... — выдохнула она и блеснула белозубой улыбкой, — как... Как это интересно... — и промурлыкала мечтательно, — мы обязательно, обязательно поговорим. Потом.

Вторник, 20.12.1977, ночь

Ленинград, Измайловский пр.

— Соколов...

— Ммм... — я с неприязнью провел пальцем по алюминиевой ложке: опять жирная.

— Ну, посмотри на меня, Соколов... — со страстью сказала Кузя.

Я нехотя поднял на нее глаза. Достигнутый успех ее окрылил: она радостно взмахнула надкушенной сдобной булочкой и наклонилась вперед. Маневр был бы эффективен, будь у школьной формы декольте. А так я скользнул по глухому черному платью безразличным взглядом и опять посмотрел на борщ, раздумывая, вытаскивать отмеченную темными пятнами свекольную соломку или сожрать ее так.

— Соглашайся, Соколов, — она даже шептать умудрялась с придыханием, — представь: только ты и я. А дверь закроем. И можно будет никуда не торопиться...

— Наташа, не буди во мне зверя, — процедил я. Ей все-таки удалось расшевелить мое воображение.

— Ну, подумай сам, — она эффектно прижала ладонь к груди, — никто не будет знать мое тело так, как ты — и вдоль, и поперек, и снизу-вверх...

Сидеть отчего-то стало неудобно, и я заелозил на стуле, ища позу покомфортней.

Кузя откусила от булки небольшой кусочек и запила молоком. На верхней губе осталась тонкая белая полоска. Она неторопливо ее слизнула и удовлетворенно хмыкнула, увидев, как дернулся мой взгляд.

Я молча давился первым. Она тоже замолкла, перейдя к капустному салатику, но карие глаза загадочно поблескивали, неотрывно выглядывая брешь в моих позициях. Иногда она чуть заметно улыбалась, удовлетворенно так, словно в моих реакциях удалось отыскать что-то нужное. В такие моменты я начинал нервничать еще сильней.

— Кстати, — небрежно уточнила она, — с меня никто никогда еще мерки не снимал. Я вот даже и не знаю — там раздеваться надо, наверное, да? Ну, что б правильно замерить вот отсюда и досюда?

Она сложила указательные пальцы вместе и дотронулась ими до левого плеча. Потом разъединила, и правый палец плавно заскользил по груди к противоположному плечу, показывая, как, по ее мнению, надо будет производить замеры.

Я скрипнул зубами и отодвинул недоеденный борщ. На бефстроганов с пюре я изначально возлагал большие надежды, но сейчас сомневался, что почувствую хоть какой-нибудь вкус.

Стул рядом скрипнул, принимая еще одного едока. Белый бант, белые отутюженные манжеты, белые гольфики...

— Она опять мешает тебе обедать? — строго сдвинув брови, спросила Мелкая.

Я задумчиво изучил ее диету: опять те же самые четыре куска хлеба, стакан чая и ватрушка с яблочным повидлом.

— Да, развлекается за мой счет, — кивнул в ответ.

Мелкая вперила угрожающий взгляд в Кузю, а потом негромко уточнила у меня:

— А чего хочет-то?

— Ой, мелочь, — радостно оскалилась Кузя, — да тебе еще рано это знать. У тебя ж стадия молочной зрелости: ни на что путное не годна. На беспутное, впрочем, тоже.

Мелкая сцепила под столом подрагивающие пальцы и молчит, глядя в стол. На смуглой коже румянца почти не видно.