Я - Ангел. Часть первая: "Под прикрытием

— Как не быть? С контузией я в госпиталь в Вильно попал, а оттуда прямиком в польский плен. Первое время, я даже как меня звать и кто я такой не помнил! Ну а уже в концлагере подцепил сыпняк...

Затем, я грамотно перевёл разговор на другую тему, а уже в конце беседы, я обратился к доктору с необычной просьбой:

— Михаил Ефремович! Вы не могли бы написать мне справку о моей частичной амнезии — в результате контузии полученной в борьбе за Советскую Власть?

Не помешает если что, хоть как-то — да прикрыть мой "зад"! Ракушкин, видать был такого же мнения. Понимающе приподняв брови, он заговорщическим шёпотом ответил:

— Конечно, конечно... Обязательно выпишу Вам такую справку — чтоб, у "товарищей" возникало меньше вопросов.

Из "процедур" доктор Ракушкин только напоследок пощупал мой лоб, посчитал пульс и удалился, вспомнив про другого больного, из "лекарств" же прописав мне покой и обильное потребление пищи... Особенно высококалорийной — белковой.

Отец Фёдор грустно вздохнул после его ухода и отправился в сарай продолжать истреблять своё ушастое поголовье.

* * *

Видать, местный эскулап по всей Ульяновке растрезвонил — что в доме священника появились свободные уши!

С обеда, не успел я часок кемарнуть для более полного усвоения животных и растительных белков, жиров и углеводов, как поток посетителей накатился лавинообразно! И с тех пор, практически ежедневно, по десять — пятнадцать посетителей обоих полов, различных возрастов и занятий. Конечно, большинство — из местной интеллигенции или представителей бывших "имущих" классов и никого не смущало, что я только-только был красным командиром...

Парадокс!

Хорошо ещё, что каждый со своими "подношением" — что несколько попридержало геноцид ушастых пушистиков. Опять же — мне на руку: я как губка впитывал информацию, причём, мне не пришлось за ней бегать — носители информации сами ко мне являлись и сливали "самое ценное" в этом мире. Конечно, в основном это пустой полусельский треп — у кого, что там окотилось или опоросилось, кто с кем подрался или какая баба гуляет от своего мужика, а какая нет... Ну и ещё про литературу, искусство, историю и совсем немного про "политику". Но, попадались и, воистину "жемчужные зёрна"!

Ладно, про это потом...

Главное же, к концу своей болезни я полностью знал весь местный "расклад", что очень пригодилось в дальнейшем.

* * *

Не удержались от посещения и представители власти: САМ(!!!) Фрол Изотович Анисимов — Председатель волостной ячейки ВКП(б), Председатель исполнительного комитета волостного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов (волисполкома) — соблаговолил посетить меня на третий день, прямо с утра. Действительно — бритый наголову, низкорослый — но крепенький такой мужичок... Чем то, он мне напоминает Чапаева из ещё не снятого фильма. Нет, не внешне — своими замашками-повадками провинциального фраера.

Сразу видно, любитель косить под "своего" — одет вызывающе по-простонародному, в видавшую виды солдатскую гимнастёрку, шаровары и шинель... Правда, сапоги на нём хромовые — офицерские и картуз того же происхождения.

Изрядно напрягало, что он смолил одну самокрутку с вонючим самосадом за другой, ничуть меня некурящего не стесняясь! Впрочем, здесь у них так принято — предъявлять "свой устав" в чужом "монастыре" не стоит.

С ним мы в основном поговорили про войну: он вспомнил про своё участие на "Германской", а я — прочитанные в книгах или виденные и запомнившиеся эпизоды из фильмов про Гражданскую.

Сразу было заметно, разное отношение — к разным войнам. Его воспоминания, в основном зацикливались темой избиения офицеров — уже после Февраля и особенно Октября... Как будто, солдату — воевавшему с пятнадцатого года и, вспомнить больше нечего — кроме этой мерзости.

Я представлялся, как дослужившийся до командира стрелковой роты РККА и, делая вид — что в истреблении моих "коллег" не видел ничего предосудительного, соловьём пел — рассказывая про "ратные подвиги" своей части под Вильно, Брестом и про последующий "драп" из-под самой Варшавы.

К слову сказать, я не сколько не наглел и обалденного вояку из себя не корчил — по большей части делая акцент на мелкие "бытовые" подробности военной жизни. Фролу Изотовичу, это ужасно понравилось! Он сам, войдя в азарт, перестал донимать меня рассказами о том, как стрелял в спины офицеров — поднимающих их полк в атаку во время Июньского наступления и, сам вспомнил великое множество "солдатских хитростей".

— Товарищ Анисимов, — внезапно меня торкнуло гениальной идеей, — а почему бы тебе не написать про это книжку?

— Зачем? — удивился тот.

— Как это, "зачем"?! Аполитично рассуждаете, товарищ! Впереди ещё не одна война с мировой буржуазией — молодые красноармейцы должны знать все премудрости старых бывалых солдат, которые помогут им выжить и победить.

Вижу, это показалось тому очень заманчивым предложением, хотя несколько смущаясь он признался:

— Хм... Гкхм... Да я и, писать то... Толком не умею!

Понятно: с тремя классами — редко кто становится писателем. Разве, если классиком объявят — как Максима Горького...

— Неужели, у тебя — как у главы волостного Совета, председателя волостной партячейки, — делаю как можно более выпуклые глаза, — уж и, секретарши с пишущей машинкой нет?!

— Ну, почему "нет", — он скромненько так, отвёл глаза в сторону, — есть! Секретарша есть и пишущая машинка при ней.

Мне уже "доложили", что с секретаршей из дворянок — привезённой им в голодном восемнадцатом году вместе с "машинкой" из самого Нижнего, местная власть "гуляет". Что ужасно не нравится его законной — ещё "дореволюционной" супруге, нажившей с Фролом Изотовичем троих детей. Как бы не половина всех местных новостей, про эту "Санту-Барбару"!

— Ну, так диктуй ей, что мне сейчас рассказал — а я потом литературно обработаю и, вместе пошлём в какое-нибудь издательство.

Я, несколько заговорщически подмигнул:

— Вся слава тебе — как автору, а гонорар — пополам... Всё "по-честноку"! Ну так как, Фрол Изотович?

Вижу — "загорелся", но ответил уклончиво — мол, подумать надо. Напоследок спросил — умею ли я ремонтировать автомобиль. После, такого же — уклончивого ответа: мол "посмотреть надо, что там за лохматина", председатель местного Сельсовета... Извиняюсь — Волисполкома, пожелал мне скорейшего выздоровления и попрощавшись удалился, пыхтя недокуренной "козьей ножкой".

Немного отдохнул: после товарища Анисимова — "посетителей" не было весь день! Распугал он их, как крупная щука — распугивает всякую мелочь в какой-нибудь луже...

* * *

Не обошли меня своим вниманием и правоохранительные органы в лице самого Начальника волостного (районного) управления милиции НКВД — какого-то там "уполномоченного", товарища Каца Абрама Израилевича.

Тоже блин — надымил куревом, хоть топор вешай и бей им товарища Каца по его кудрявой головёшке — что мне очень хотелось проделать!

Если товарищ Анисимов был похож на слегка приблатнённого лысого биндюжника — волей судеб усевшегося в кресло председателя колхоза и, до сих пор этот факт в полной мере не осознавший, то товарищ Кац был похож...

Просто на еврея, одетого в видавшую виды кожаную куртку!

Хотя глава местных милиционеров всем по ушам трёт про своё трудное детство в семье простого еврейского сапожника, его прежние дружки успели сболтнуть — что он был родом из достаточно обеспеченной семьи, владеющей ломбардом и десятков мелких лавок в каком-то восточнопольском местечке.

Как он здесь очутился?

Необъяснимый ничем вменяемым, акт властей Империи — при Великом отступлении из Польши в 1915 году, насильно выселивших евреев из "Черты оседлости" и расселивших их по всей России! Озлобленные и находящиеся буквально на грани выживания, они после Октября первыми шли в Красную Гвардию и ВЧК: во-первых, чтоб элементарно выжить среди чужого для них народа, а во-вторых — чтоб элементарно отомстить... Ведь, при выселении — а делали это по большей части казаки, с ними не церемонились! При малейшем подозрении в шпионаже в пользу Германии, евреев вешали без всякого суда и следствия. А при "эвакуации", множество их стариков и детей умерло в дороге от болезней и голода. Про утраченное имущество — за которое любой еврей удавится, я уже не говорю.

Многое в истории Российской Гражданской войны становится понятным, если знать влияние этого "еврейского" фактора — в частности пресловутое "расказачивание".

К великому сожалению, абсолютным большинством жертв их мести — были люди, никаким боком непричастные к их еврейским бедам.

И, этот по рассказам — из таких же!

Правда после того "восстания", Кац в значительной мере поубавил свою прыть, ну а потом и вовсе "остепенился" — женившись на дочери местного предводителя дворянства. Бывшего, разумеется...

Что самое поразительно, чему больше всего удивляются местные — так у них совет да любовь! Меня это впрочем, нисколько не удивляет: надо отдать им должное — у евреев отношение к женщинам довольно почтительное и, слабому полу это не может не нравиться.

К Абраму Израилевичу, у меня с первого взгляда появилась стойкая антипатия!

Ко мне он явился не один — а с двумя другими товарищами в форме и, его визит сразу стал напоминать то — ли арест, то ли просто — задержание. Мой названый отец забеспокоился было, но совершенно напрасно: всего лишь опрос в связи с моим "ограблением", хотя вроде — никто из нас заявление не писал.

Опять же понятно: так же как и остальных визитёров — главу местного НКВД дрючит дефицит общения в сельской местности...

Но мент он и, в Африке — мент!

Просто так зайти и поболтать, он не может — обязательно надо со своими дешёвыми "спецэффектами".

Освоившись в доме, после всех положенных при проведении подобных мероприятий "официальных церемоний", главный ульяновский мент спрашивает:

— Расскажите, товарищ Свешников как Вас ранили белополяки.

Не иначе — "ловит", Алан Пинкертон, чёртов!

— Извините, товарищ Кац... Я был контужен, а не ранен.

Притворно расширяет очи — типа, забыл:

— Ах, да! Запамятовал, извините... И всё же расскажите.

Несколько недовольно замечаю:

— Вы — "запамятовали", а мне — конкретно память отшибло! Боюсь, ничего особо интересного рассказать не смогу: амнезия — потеря памяти, то есть... Здесь помню, здесь не помню — как-то всё фрагментально... Отрывочно стало быть.

Однако, не слезает и лёгким нажимом:

— Расскажите, что помните.

Однако, какой настойчивый мент попался! Ладно...

"Не так давно" приходилось читать книгу Соломона Бройде "В плену у белополяков"... Слегка напрягши память, начинаю сумбурно-раздражённо рассказывать оттуда, несколько корректируя конечно:

— Помню — шли в атаку: я бежал впереди роты — "УРА!!!". Потом слышу отдалённый орудийный выстрел и следом шелест снаряда... Вот "шелест" превращается в какой-то леденящий душу хрип — "ХХХРРР!!!" Как удавленник, "танцующий" в петле... На единый миг, "хрип" замирает и, вместе с ним замирает душа и, кажется, останавливается дыхание и сердце...

— Шестидюймовым "чемоданом" врезали паны, — вполголоса прокомментировал милиционер у окна.

— Потом, ничего не помню — даже самого взрыва, только летящую в небе чью-то папаху. Потом, удар об что-то твёрдое и всё куда-то проваливается — ни бойцов, ни лошадей, ни папахи. Сколько времени продолжалось моё беспамятство? Минуту, часы, сутки, годы, века...? Я не знаю... Мне холодно. Я лежу в грязи. Всё мое тело, все его поры насквозь пропитаны болью и грязью. Липкая, холодная, она пластами накатывается на грудь. Мне больно, я задыхаюсь... Хочется выть от тоски, громко вопить о спасении. Но из горла судорожно выталкиваются короткие лающие стоны...

Должно быть, я рассказывал с должным выражением: слушатели, аж рты — как вороны с сыром раскрыли!

— Кхе, кхе, — закашляв, товарищ Кац прервал поток моего сознания, — так Вы значит, находились в госпитале, когда...

— Открываю глаза — передо мной чье-то худое с бородкой лицо. Рядом койки, на них люди — покрытые чем-то белым. По стенам ползают тревожные блики одинокого фонаря. Я в больнице... Я болен... Я среди живых. Скорее бы забыться и заснуть. И, снова впадая в длительное забытье, я слышу голос: "Пусть спит".

— Снова просыпаюсь — чья-то рука заботливо утирает моё лицо полотенцем, поправляет сбившуюся подушку и на минуту задерживается на моем увлажненном лбу. Я не могу пошевелиться, мои руки отказываются мне повиноваться. "Где я?", — спрашиваю. "В пятом Виленском госпитале, — отвечает медсестра, — уже две недели с тобой возимся. На вот выпей, товарищ и дожидайся прихода доктора...".

— Кхе, кхе..., — снова Кац, закашлявшись от крепкого самосада, — расскажите, как Вы попали в плен к белополякам.

Переведя дыхание, продолжаю:

— Сквозь сон как-то слышу: "Та, та, та-та, та-та..." — отстукивает пулемет где-то совсем близко. Первая мысль: неужели мой бред продолжается? Пробую поворачивать голову во все стороны. И меня сразу поражает какая-то настороженная тишина. Все заняты только собой, своими мыслями и деловито-озабоченно прислушиваются к доносящимся звукам. Значит — это явь. Здесь — выздоравливающие бойцы и я между ними. А за слегка дребезжащими стеклами — фронт с привычной музыкой пулеметов и пушек, которая приближается все ближе и ближе.

— ...Тревога охватывает всех находящихся в палате. Бородатый сосед с тату... С татуировкой на руке, порывисто наклоняется в мою сторону и приглушенно говорит: "Подходят, сукины дети. Значит, нам — крышка". И, не дожидаясь ответа, обращается с такими же словами к другому соседу. В палату торопливо входит бледная сестра и произносит нарочито спокойным голосом: "Товарищи, без паники! В двадцати верстах от города появился польский отряд. Его отобьют сегодня же. На то война...".

— Через буквально час, в палате неожиданно появился один из врачей: "Товарищи, необходимо сохранять спокойствие. Город оставлен нашими. С минуты на минуту сюда могут явиться поляки. Прошу вас быть с ними вежливыми. Бежать отсюда нельзя, да вы и не сможете". И вышел из палаты сгорбившись, с трудом волоча правую ногу.

— Грузный топот окованных железом сапог — это группа легионеров шумно ворвались в палату, размахивая кулаками и прикладами. Они избивают раненых и укладывают в свои вещевые мешки убогий красноармейский скарб. Я сброшен на пол, бородатый сосед справа, зажимает подушкой выбитый глаз — из которого торопливой струей стекает кровь... Встали надо мной: "Встать, скурве сыне! Защелю зараз, холеро!".

У Каца выпала цигарка изо рта:

— Это действительно по-польски!

Не обратив внимание продолжаю:

— Стараюсь лежать, не подавая никаких признаков жизни, однако очередь доходит и до меня: "Здыхаешь, пся крев!", — бьют меня с силой ногой в бок. Медсестра кричит: "Не бейте его — он и так к ночи помрёт!". Тогда, грязно обозвав, поляки принялись избивать её. Бросают поперёк больничной кровати... Треск разрываемого платья... Белые, бесстыдно раздвинутые женские ноги... Полузадушенные крики-стоны... Предсмертный хрип... От слабости, от боли, от голода у меня кружится голова. Я впадаю в беспамятство...