Гауляйтер Сибири

Мартин с ногами влез на койку, обхватив руками острые коленки. Он искоса следит за Йоахимом: тот пишет и пишет, и его губы иногда шевелятся, а порой он запускает тонкие пальцы в свои вьющиеся пушистые волосы. Очевидно, что сейчас он опять где-то не здесь... и Мартин вдруг понимает: ему вовсе не хочется, чтоб явился Юлиус. Этого бедолагу Йоахима почти никогда не увидишь таким спокойным и свободным, каким он кажется сейчас, уплывший от всех нас на крошечный белоснежный островок блокнотного листка.

Зачем, зачем ты притащил в эту школу свое длинное, тонкое, неловкое тело, Йоахим из Веймара, зачем ты приволок сюда свою слабую нездешнюю душу? Чей недобрый или глупый умысел это: сделать из тебя партийного руководителя — ты дат съездов Нюрнбергских не помнишь; эсэсовца — когда ты забываешь вычистить сапожки и в строю сбиваешься с шага; гауляйтера Сибири — в то время как тебе вроде как даже и неинтересно, где она, эта Сибирь? А там — снег и медведи. Ты ходишь на лыжах, Йоахим? А тянулись твои руки хоть когда к чудесно гладкому прикладу, хотелось прижать к плечу и направить на выскочившего из чащи зверя его смерть?..

Вернер не глядит на Йоахима — он лежит, подложив жилистые руки под голову и задумчиво сведя светлые брови... и размышляет о другом.

Что, черт возьми, наш блестящий Цезарь, наш сияющий Цезарь, наш такой сильный Цезарь творит с теми, кого называет "девчонками", если ему всегда требуются еще двое из его взвода, чтоб расправиться с младшим пацаном?.. Что такого делает Цезарь, после чего ни у одной его жертвы не выжмешь ни словечка о случившемся, и почему каждый такой мальчишка начинает буквально из формы вон лезть, лишь бы... лишь бы не случилось повторения урока у Цезаря, видимо, так...

Зигги почему-то грызет ногти и глядит в стену.

Кристиан как-то ссутулился, глядя на носки сапог — обычно он никогда не сидит так сгорбленно, он же красивый парень и знает об этом.

Михаэль отчего-то вообще сидеть не может, вскочил, прошелся туда-сюда... но, зная, как его размеренная ходьба по казарме бесит товарищей, прислонился к стене и сложил на груди свои длинные руки.

Вольф и Рудольф, сидя на Вольфовой койке, нарушают школьные правила — тихо дуются в карты. В штосс. На щелбаны.

Юлиус является неслышно, но что это может значить, когда все ждут его появления? Все. Кроме его жертвы, все еще что-то строчащей в своем блокнотике...

— Эй, Йоахим, — лениво тянет Юлиус, — пойдем, поговорим.

Парень не слышит. Он пишет. Юлиус не привык к тому, что его не слушают. Он подходит и щелкает Йоахима по носу.

— Фройляйн Йоахим, оглохла, детка?

Йоахим судорожно захлопывает блокнот и вскидывает на старшего парня шальные глаза. Его ладонь тут же накрывает коричневую обложку блокнота, словно это невесть что ценное.

— Пойдем, поговорим, — предлагает Юлиус вроде как даже и дружелюбно. — И не заставляй меня повторять это в третий раз, ладно?

В дверях казармы маячат двое "легионеров Цезаря".

Йоахим поднимается. Аккуратно прячет блокнот в карман.

Мартин, наблюдающий за этим, как и все, вздрагивает первым. Ему вдруг показалось, что в мягких странных глазах чудика Йоахима опять сверкнуло что-то смелое, гордое, как в тот раз, когда он дразнил Хефнера. Впрочем, тогда это ничего не изменило... не изменит и сейчас. Скорее всего.

Но лицо Йоахима совершенно безмятежно, когда он выходит вслед за Цезарем в коридорную темноту.

Некоторое время все молчат, словно Цезарь сотоварищи все еще за дверью и может услышать.

А потом Вернер нервно произносит:

— Хотел бы знать, что Юлиус с ним там сейчас делает.

— То же, что и со всеми, — говорит Кристиан. — Но я не знаю, что это.

— И я не знаю, — отвечает Вернер, — А Зигги небось знает. А, Зигги?

— Чего это я знаю?! — подскакивает тот. Он моментально краснеет так, что цвет лица темнее цвета волос.

— Ну, ты у нас всегда все знаешь.

— Не знаю я ничё!!!

Теперь все смотрят на Зигги. Он затравленно блестит глазами.

— А чё ты задергался-то так? — спрашивает Вернер. — Раз уж не знаешь?..

— Наверно, он как раз очень много знает, — произносит Михаэль.

— Отъебись! — рычит Зигги. — Не больше твоего!!

Но по его виду замечательно ясно: он врет. Врет не по-своему отчаянно, врет от страха, потому что действительно, похоже, знает что-то такое, о чем ему нельзя рассказывать. Или боится Юлиуса, или... стыдно самому.

— Ну-ка говори, Зигги, — требует Вернер.

— Да иди ты!

Нервы у рыжика сдают, он вскакивает и пытается выскочить из казармы — но Вольф и Рудольф загораживают дверь плечами.

— Нет уж, стой, — говорит Вольф. Рудольф никогда ничего не говорит. Он просто делает то же, что брат.

Зигги быстро оборачивается и злобно смотрит в строгие, серьезные, непреклонные лица товарищей.

Он понимает, что вечный рискованный его маршрут меж дружбой и всезнайством, меж открытостью и школьными тайнами в этот раз подвел его. Заплутал. Заводит в болото, из которого не дозовешься ни этого сраного Юлиуса, ни своих ребят. И последнее — хуже.

Но рассказать он не может. Не может. Хотя, конечно, все знает.

Ребята еще удивлялись, как ему удается иногда заставить Юлиуса слушать себя. А он не заставлял. Юлиус просто снисходительно воздавал ему кое-за-что...

Иногда бывало, что ни к одному слабаку не придерешься, и тогда...

— Идем, рыжик-Зигги. Поможешь старшему товарищу? — ухмылялся Юлиус. — Я ведь от тебя не требую того, чего от девочек в штанах, не так ли?..

Зигги покорно брел в очередной закуток и, содрогаясь от стыда и омерзения, помогал старшему товарищу. Ему дурно становилось при мысли о том, как же чувствуют себя те, от кого Цезарь требует большего...

Потом Зигги долго мыл руки, и все равно ночью, в постели, его ладонь против воли судорожно сжималась, словно в ней все еще пух и пульсировал член Цезаря.

— Зигги, говори, — приказывает Вернер. — А то... мы тебе "расстрел" устроим, понял?

Зигги сопит и бледнеет. Расстрел — это на школьном жаргоне полный бойкот. Но разве сможет Зигги, болтливый, общительный Зигги хоть три дня прожить в мертвом молчании, под презрительными взглядами всего взвода?..

Он так тщательно думает, подбирая слова, что его рыжие брови сходятся на переносье.

— Ну хорошо, — говорит он срывающимся голосом. — Что он там с ним делает? Это ты хочешь знать, да?

— Мы все хотим знать, — сообщает Михаэль.

— Цезарь как их называет? — оскалился Зигги, — Девочками. А вы не знаете, что мальчики делают с девочками, да? Маленькие еще, да?! Не доходит, да?!!

Странно, но Вернер, Кристиан, Михаэль — самые взрослые (не по возрасту, по мозгам) парни во взводе краснеют. Ведь Зигги прав. Они могли догадаться... Догадывались... И просто предпочли об этом не задумываться. Страшно было задумываться. Струсили же, и впрямь как маленькие!

Тяжелое, постыдное молчание будто бы входит в комнату, словно гестаповец — и ни у кого не шевелится во рту язык, не размыкаются дрожащие губы.

— Так нельзя! — вдруг выкрикивает Вернер, шарахнув кулаком по коленке, — Да как он... Где он, сука?! Где? Зигги! Ты же знаешь, где он шарится?..

— НЕТ!! — орет Зигги, — Что, углов темных щас в школе мало?!

— Нет, я бля его найду... — Вернер уже гарцует на месте, кулаки у него сжаты.

— Вместе, — говорит Михаэль.

— Все пойдем! — вдруг звонко говорит Мартин. До него тоже почти все дошло. Почти. Он еще мал для таких вещей. Но омерзительное, гадкое, позорное ощущение есть и у него, оно теснит грудь.

— Так. Слушать сюда, — говорит Вернер. — Стадом не пойдем. Так мы их спугнем только и не услышим, где они. Пойдем все поодиночке, тихо — да так и быстрее выйдет...

Он быстро соображает и сообщает каждому, какой угол школы он должен обследовать.

— Кто их найдет — быстро ко мне, собираем остальных и...

Что "и", сейчас пока неважно. Но зато Адольф, Засоня-Ханс и Курт явно перестали трусить — у них на рожах написано было, что они вусмерть боятся наткнуться на Юлиуса и его дружков в одиночку. Вернер был прирожденный организатор — весь в отца...

Маленького Мартина он отправляет туда, где библиотека и классные комнаты, по ночному времени запертые — там-то уж Юлиуса быть не может. Во всяком случае не должно.

Но так уж порой случается — как хорошо ни планируй, Бог судит по-своему. У их отцов именно так получилось с войной...

Тихие голоса и возню из якобы запертой классной комнаты услышал именно Мартин. Он не успел удивиться, вспомнив — да это же кабинет расологии, тут замок сломан. Да и чего в этом кабинете запирать? Таблицы с красивыми арийскими и уродливыми еврейскими физиономиями? Шкаф, набитый книжками и брошюрами Розенберга и Штрайхера?

Ему следовало бы пойти отыскать Вернера. Но любопытство держало на месте, маскируясь под разумное поведение: загляни, загляни осторожно в класс, шептало оно, вдруг там вовсе не ОНИ? Мало ли кто из старших сегодня, почуяв свободу, может бродить ночью по школе? Может, там совсем другие ребята. И... вовсе не тем занимаются. Может, пьют. А почему нет. Мартин не сомневался, что в самом старшем взводе, шестнадцатилетних, есть свой Зигги, который может тайно, по своим каналам, протащить в школу и алкоголь... И что будет, когда сюда ворвется орда сопляков из четвертого взвода? Парни хорошо если поржут над нами. А могут и не только поржать...

Тихонько приоткрыть дверь и заглянуть одним глазком. Может, я вообще не пойму, что именно вижу. В школе темно. Луна да прожектора с улицы...

Это было худшее решение в короткой Мартиновой жизни — и это он понял сразу, как раздался дикий, душераздирающий скрип дверных петель. Да и то, петли, наверно, собирались смазать, когда будут чинить замок — но так и не собрались пока...

Две тени метнулись в коридор — и вот уже Мартин в классе, висит в сильных руках легионеров Цезаря, один из них зажимает ему рот. Но глаза у Мартина открыты... а в классе светло от луны.

Во всяком случае, то, что делает Цезарь, видно прекрасно.

Кто-то, кто не может быть никем иным, как Йоахимом, ничком лежит на парте, и голый его зад белеет в полутьме, и видно, как он дергается оттого, что к нему прилип пахом Юлиус. Юлиус сильно подается бедрами вперед, а лежащий на парте тихо пыхтит и всхлипывает. Но — ничего больше. Никто не держит его, даже за руки.

Глаза Мартина таращатся над крепкой ладонью старшекурсника, зажимающей ему пол-лица. Происходящее так безобразно, дико и настолько не вмещается в его юные мозги и детское сердце... как он может, стучит у него в висках, как Йоахим может просто лежать, когда эта гадина делает с ним такое, да я бы, я бы, на все наплевать, пусть побьют, но я бы брыкался, я бы вертелся, я бы...

Юлиус меж тем косится на досадную неожиданность, но даже и не думает прерваться. Доводит дело до конца, на миг замирает... отлепляется от мальчишеской задницы, потряхивает рукою член, словно поссать сходил. Застегивается. Все неторопливо и тщательно, царственно-невозмутимо.

Мартин почти не смотрит на Юлиуса — куда больше его интересует Йоахим.

А тот медленно приподнимается на дрожащих руках... и тоже пытается привести себя в порядок. Без звука.

— За такое хорошее поведение я не позволю им с тобой поиграть, — говорит ему Юлиус как-то недоуменно, почти уважительно. — Я плохо думал о тебе, ты мужественный парень, оказывается.

Йоахим поворачивается к нему.

— Для меня не внове то, что ты делал, — говорит он. Мартин думает, что его обманывает слух. Юлиус, кажется, тоже...

— Только делаешь ты это плохо... Цезарь, — сообщает Йоахим легким тоном взрослого, заставшего мальца за онанизмом.

— Ладно, погоди пока, — Юлиус отмахивается и обращает взгляд на Мартина. И рыкает на своих парней:

— Что вы, е-мое, как две гориллы себя ведете? На кого набросились? Ему одиннадцать лет, а вы его скрутили, как русского пленного! А ну пустить!

— Так он заорет, Юлиус, — оправдывается тот, кто зажимает Мартину рот.

— Не уверен. Я за ним давно смотрю. Он куда как посильнее некоторых старших... девочек. Пустить, блядь, я сказал!

Мартина отпускают. От хватки железных клешней у него побаливают плечи, он задыхается от всего этого...

— Отдышись давай, — заботливо говорит Юлиус.

Мартин принимает совет к сведению. А потом сообщает старшему парню:

— Ты сволочь!

Юлиус улыбается.

— Погоди, не кипятись. Чего это я сволочь? Поиграл с Йоахимом — поэтому? Так ему понравилось это.

— Неправда!!

— Не кричи, ты же не девчонка, действительно.

— Я не сказал, что мне понравилось, Юлиус, — снова корректно, по-взрослому сообщает Йоахим, — Что же ты лжешь.

— Не ври! У тебя стояло!

— Стояк и удовольствие — не одно и то же, чтоб ты знал.

Мартин снова круглыми глазами глядит на своего малохольного товарища по взводу...

— Ладно, неважно, — говорит Юлиус, — Мартин, поверь, с Йоахимом мы сами разберемся. Ты славный парень, но эти дела тебе не по возрасту. Поэтому ты будешь об этом молчать, правда? Зачем тебе подводить друзей?

— Ты мне не друг, — заявляет Мартин.

— Может быть, я хочу им стать? Ты уверен, что не хочешь со мной дружить?.. — Юлиус улыбается мальчишке своей самой обаятельной улыбочкой, Юлиус, великолепный Цезарь, которого уважает вся школа...

— Лучшие должны дружить с лучшими. Это, видишь ли, закон природы, — смеется Юлиус. — Ну, кто я и как учусь, ты знаешь. А ты так хорош потому, что... Как тебя зовут по-настоящему, а? Мартин Лей? Мартин фон Ширах? Мартин фон Риббентроп? Мартин Борман? Еще как-то в этом роде?

Мартин заливается краской. Четвертая незаконная попытка удалась...

Но есть в этом во всем что-то... неправильное. Дружить со мной потому, что мой отец — партийная шишка?..

В сердце его дерутся чистые мальчишеские страсти — серые волчата — с более взрослыми, с целой стаей визгливых дворняг. Эти дворняги знают, что лучше — дружить с Юлиусом. Сила к силе.

Мартин не ведает, что это говорит в нем отцовское... да, чисто бормановское — быть на стороне силы всегда, права она, не права ли... честью ли победила, числом ли, подлостью ли.

Но вспоминается Вернер. И Михаэль, тихий, но непреклонный поборник справедливости. И красавчик Кристиан, почти никогда не вспоминающий о том, что он красив. Это тоже сила!

И тут его осеняет великая догадка: да этот Юлиус сам БОИТСЯ меня! Вот потому и "уважает" — с другим сопляком он бы не церемонился. А так... он знает, что мой отец — кто бы он ни был — одним щелчком пальцев вышибет его из школы, если что! Да и НЕ отец — тоже! Да скажи я тому, кто в очередной раз приедет на инспекцию — Ширах ли, Лей ли — как ты себя ведешь...

От этой мысли стыдно. Мартин не ябеда. И не привык прятаться за отца и вообще за старших.

— Ты — мне — не друг, — отчетливо заявляет Мартин, — Потому что мы против тебя. И того, что ты делаешь.

— Кто это "мы"?

— Наш взвод, вот кто.

— Ты все равно им не скажешь, — говорит Юлиус.

— Они и так знают.