— Как что? Ты помнишь, как Эхнатон все крушил и сжигал после смерти своего отца, как насильно обращал людей в новую веру. А теперь мне приходится расплачиваться за его зло. Разве злыми руками можно построить, что-то доброе? А ведь я же могла все сделать по-другому...

— Не сожалей ни о чем. Ты действовала по велению сердца. Ты соответствовала своему предназначению. Таков твой путь.

Айя обнял колени царицы. Ему искренне захотелось ее утешить, но то была мгновенная слабость. Следовало думать о будущем, о новых перспективах, интригах. Нефертити уже прошлое. Оба гордые и независимые, они никогда не проявляли родственных чувств друг к другу. Наблюдая за ними со стороны и слушая их разговор, постороннему человеку трудно было бы догадаться, что это отец и дочь. В загадку своих отношений они никого не посвящали. Это помогало им верно оценивать друг друга, сохранять на какое-то время преданность, и что самое главное, учитывать интересы друг друга. Столь суровое воспитание и прохладные отношения позволили Айя воспитать в дочери воительницу и государственного деятеля. Он вдруг вспомнил ее юной, прекрасной, счастливой. Скольких придворных она сумела покорить умом и силой духа! Увлечь красивыми речами за призрачным богом Атоном! Только где теперь эти многие? Разбежались, кто куда, продались, кто за сколько смог. Айя почувствовал искреннюю жалость к зрелой и уже никому не нужной дочери. Незавидная судьба. А ведь как все красиво начиналось! Ей бы хоть малую толику его магических способностей или поменьше упрямства — и была бы она сейчас фараоном.

Отняв руки от лица, Нефертити внимательно посмотрела на визиря. Ей хотелось спросить о давно мучившем ее подозрении, но она боялась.

— Скажи, только честно, ты же готов был мне помочь совершить переворот, почему ты все-таки принял сторону глупого юнца?

Айя давно ждал этого вопроса. Но он почувствовал, что она хотела узнать нечто другое.

— Тутанхамон так сильно жаждал власти, что в отличие от тебя, совсем не колебался. А ты озадачивала и себя и меня ненужными вопросами. Неужели ты так и не поняла, что если есть хоть малейшее сомнение, заговору конец. Нас бы раскрыли и казнили. Ты же сама знаешь, Эхнатон был не так добр, как многие о нем думали.

Нефертити безучастно смотрела в одну точку, казалось, она даже не слышала того, что говорил Айя.

— Когда-то у меня была семья, — тихо прошептала она. — Была любовь. Были дети. А потом мое счастье сожрал хаос. И все это случилось со мной. Наверное оттого, что я слишком долго живу... Уходи Айя.

Переступая порог, царедворец обернулся.

Откинувшись на спинку кресла, сидела старая женщина. Но он к ней испытывал только жалость. Для всех она давным-давно была мертва, другие люди определяли жизнь царства. И он хотел быть не просто ближе к этим людям, но и как всегда управлять ими, превращая в безвольных и послушных кукол. Власть портила тех, кому она доставалась, особенно если это были маги и колдуны. Власть над людьми была приумножена властью над обстоятельствами, слишком много тайн было скрыто в сердце Айя, и они там гнили, отравляя и его душу, и его существование.

Он гадал на нее два раза. Один раз, когда она взошла на трон: будущее было блистательным, необыкновенным, но всматриваясь в толщу времен Айя отчетливо увидел крах и потери. Он промолчал об этом. И никогда не сожалел. Жить, зная все наперед, было бы слишком тяжелым грузом. Он пытался ее спасти, пытался убедить в том, что безумного Эхнатона пора отправить на царский покой, но ей всего было достаточно, она была соправителем, и в заговоре участвовать не хотела.

Второй раз он гадал недавно, будущее Нефертити было поглощено тьмой и смертью.

— Божественная, а где тот яд, который я привез после очередного приступа безумия Эхнатона, когда он силой взял Анкесенатон. Судя по тому, что он продолжал жить дальше, ты этим ядом так и не воспользовалась.

— Не воспользовалась, — ответила старая женщина, потерявшая все, кроме самой жизни, — я многими твоими советами не воспользовалась. А ты все видел наперед... все знал...

— Это оттого, что я оказался плохим учителем. Поражение ученика — это, прежде всего, поражение его учителя. Так что же все-таки с тем ядом, Божественная?

— Я его выбросила.

Айя чувствовал, что она врет, слышал по голосу.

— Госпожа, если ты его вдруг случайно найдешь...

— Отец! — отчаянный крик царицы прервал визиря. — Я собираюсь пережить всех своих врагов! Ты слышишь, всех пережить! Это моя месть, понимаешь, месть!

— Что ж, это... страшная месть, Божественная, — Айя тяжело вздохнул. Вот и кончилось все. Династия солнцепоклонников, вера в одного бога. — Живи миллионы лет, — искренне пожелал он ей.

Выглянув из носилок, Айя пытался сквозь мглу различить очертания бывшей столицы мира и когда-то самого блистательного города Двух Земель. Растворившийся в ночной тьме, он поглотил в себя, как своих жителей, так и своих создателей.

Глава 5.

Сидя на коленях матери, Макетатон с интересом рассматривает ее серьги: большие, серебряные, со сложным узором. Нефертити ласково улыбается. Солнечный луч разбивается о золотой браслет, что на ее запястье и разлетается на множество лучиков. Это благословение Атона. Счастье и радость переполняют ее сердце. Сегодня утром она узнала, что ждет третьего ребенка. Ах, как же этому будет рад Эхнатон! В порыве любви и нежности Нефертити крепко обнимает дочь, целует, с наслаждением вдыхая детский запах. Видение пленительного и светлого будущего предстает перед ней. Это будет сын, наследник. Она точно знает, чувствует. Макетатон весело и звонко смеется, пытаясь поймать солнечный луч. Но бог как всегда ускользает.

Нефертити проснулась от жарких солнечных лучей, которые падали ей на лицо. Она долго смотрела на мозаичный потолок, где Атон протягивал к ней лучи-руки в благословении.

Макетатон...

Любимая и желанная дочь. Ей до сих пор слышался ее звонкий голос и смех. Нефертити почувствовала, как по щекам покатились слезы. Почему именно она умерла? Почему лекари и колдуны не смогли ее спасти? Почему, почему, почему? Нефертити зарыдала в голос. За что бог лишил ее дочери? За что беды и несчастья сыпятся на нее со всех сторон? Что ей делать с одиночеством и отчаянием? Как дальше жить? Закутавшись в простыню, она рыдала до изнеможения, пока безразличие и пустота не овладели ею. Успокаиваясь и всхлипывая, она долго смотрела в окно, на яркую голубизну неба, на причудливые белоснежные облака. Там жил Атон. Побежденный и униженный древними богами Кемета. Что толку ждать от него помощи? Их обоих загнали в угол. Их обоих ждет забвение.

Нефертити тяжело и огорченно вздохнула, вставать совсем не хотелось. Но такой роскоши нельзя себе позволять. Никогда. Даже если отнимутся ноги, она все равно должна встать и ходить. Должна улыбаться. И носить двойную корону. Кто бы и как бы ее не называл.

Сегодня ее ждет тяжелый день. Именно сегодня, в шестой день Фармути, она расстанется с дочерьми. Навсегда. Эту разлуку она же и предрешила. Единственный, кого она еще не готова отпустить от себя, был Тутмос. Но и с ним придется скоро расстаться. У царицы появилось чувство, что вся ее жизнь соткана из разочарований, предательств и разлук. А та давняя сказка, в которой она когда-то жила, будто бы приснилась ей.

Вчера, до глубокой ночи она собирала оставшиеся у нее драгоценности, складывала с принцессами их самые лучшие наряды, украшения, парики... Потом они все вместе поплакали, девочки поклялись друг другу в верности. Но что значит клятва перед обстоятельствами судьбы?

Завтрак прошел в тягостном молчании. Нефернеферуатон и Сетепенатон старательно прятали от матери заплаканные глаза. У Нефертити также не было желания ни разговаривать, ни шутить. На сердце давило тысяча скал, а сидеть приходилось с прямой спиной и царственным величием. Она вновь вспомнила Макетатон. Помнят ли ее сестры? Вряд ли... Никто никогда о ней не заговаривал. Память о дочери только в ней и живет, светлая и грустная.

Вошла Мерита.

— Госпожа, от Великого жреца Айя прибыл гонец. Он привез нам провиант и одежду. Я правильно сделала, что приказала слугам отнести все в кладовые?

Нефертити внимательно посмотрела на старую служанку. У той, как и у принцесс было заплаканное лицо.

— Совершенно верно Мерита. Уж, кто-кто, а Айя никогда не даст нам умереть с голоду. И не называй его больше так, он уже не великий жрец.

Служанка пораженно смотрела на царицу.

Все кончено, — тихо и спокойно проговорила царица. — Он теперь главный советник.

— Хорошо, Божественная. Отныне я буду обращаться к нему, как к главному советнику. Но, госпожа...

— Полно, Мерита! Я ничего не хочу слушать. Пусть все будет так, как идет.

Спустившись во внутренний двор, Нефертити внимательно посмотрела на дочерей. Строгие, сосредоточенные, грустные, в их глазах стояли слезы. Но материнское сердце подсказывало, это не надолго. Юность, жажда жизни, новые впечатления сотрут боль разлуки. Их ждала новая жизнь, и они ее ждали с не меньшим интересом и страхом.

— Запомните, я ваша мать — Нефертити, а отец — Эхнатон. Вы из великого царского рода.

Девочки удивленно переглянулись.

— Мама, о чем ты? Мы и так это знаем.

— Ничего вы не знаете. Отныне вы будете жить под чужими именами и никогда не взойдете на трон. Но это не делает вашу кровь менее царственной. Вы должны всегда помнить, что вы царицы! Жить и действовать по велению Атона. Поклянитесь!

— Клянемся жить и действовать по велению Атона, — послушно повторили девочки.

— Ну что ж, теперь можно ехать.

Последние крепкие объятия, поцелуи, слезы на глазах, совершенно сумрачные ощущения.

Принцессы сели в присланный для них роскошный паланкин, верблюд поднялся с колен. Уже когда небольшой караван достаточно удалился, Нефертити увидела, как из него высунулась Сетепенатон и громко крикнула:

— Мама, я тебя очень люблю!

Царица закивала, давая понять, что услышала.

Сколько же было расставаний в ее жизни, а она к ним так и не привыкла. Наверное, это невозможно.

Караван давно скрылся из виду, а Нефертити с Бактатон все стояли и всматривались вдаль. Каждая из них думала о своем.

— Будьте счастливы дочери мои, живите миллионы лет, — тихо прошептала царица.

— Мам, а что теперь будет с нами?

— Только хорошее, — уверенно ответила Нефертити, и сама в это поверила. — Мы будем жить вдвоем и будем счастливы. А потом я и тебе найду мужа.

День, наполненный грустью и печалью, тянулся медленно. Чем себя занять? Что делать? Теперь для царицы это были неразрешимые вопросы. В ее дворце уже давно не было ученых и просто интересных людей, с которыми можно было поговорить и поспорить, обсуждение новых проектов, изучение чертежей, шумные празднества, охота, все осталось в прошлом, в мучительных воспоминаниях.

Наконец наступил вечер, уложив Бактатон спать, Нефертити дала волю долго сдерживаемым чувствам. Она горько и долго рыдала, оплакивая и расставание, и потери, и свою прошлую жизнь.

После отъезда принцесс дворец погрузился в тишину и печаль. Бродя по длинным сумрачным галереям, царица вдруг поняла, что больше никогда в ее жизни не будет самой обыкновенной детской суеты, шума, девичьих возгласов. Этот период жизни неожиданно и безвозвратно закончился. У нее никогда не было цели — жить ради детей. Но и уменьшать их влияние на смысл своей жизни она тоже не собиралась. Жизнь опустела, посерела, и если бы не жажда мести, Нефертити и не знала бы, зачем ей продолжать жить.

Божественная осторожно заглянула в спальню девочек. Бактатон одиноко сидела на мозаичном полу среди летающих над водой стрекоз и золотых рыбок, она грустно рассматривала куклы, с которыми еще вчера играла вместе сестрами. У Нефертити сердце зашлось от тоски и боли. Но ведь и сделать что-то по-другому она тоже не могла.

— Бактатон, не грусти. Скоро придет Тутмос, и мы пойдем гулять в сад.

Девочка подняла голову, внимательно посмотрела на мать.

— А я их увижу еще?

— Обязательно. Придет время, и ты поедешь к ним вместе с Тутмосом.

— А ты?

— А я поеду за вами, только немного позже.

После полудня пришел Тутмос. Он принес с собой новый бюст царицы.

Нефертити долго всматривалась в гипсовое лицо и не узнавала саму себя. Все так же ее лицо было проникнуто царственным величием и достоинством: упрямый волевой подбородок, чувственные губы, тонкие скулы, брови в разлет. И все же это была уже не она. В ее облике чувствовалась зрелость, и то, что больше всего хотелось скрыть — надломленность. Как любой совестливый и честный человек, Тутмос изобразил ее такой, какой видел и чувствовал. Ее царское достоинство пропитано поражением и ощущением близкой гибели.

— Ты сделаешь с меня посмертную маску?

Нефертити и сама не ожидала от себя такого вопроса, он вырвался сам собой.

— Что? — Тутмос удивленно смотрел на царицу. — О чем ты? Какую посмертную маску? Твое Величество будет жить и здравствовать еще миллионы лет!

-Все верно и именно так и будет, но ведь когда пройдет миллион лет и я умру, ты сделаешь с меня посмертную маску? Такова моя воля, Тутмос.

Тутмосу ничего не оставалось, как согласиться. У нее уже давно не было царской власти, и она ни на что не могла влиять, но он относился к ней, как к царице — не перечил и принимал ее волю.

— Сделаю. И сберегу.

— И Бактатон тебе надо будет сберечь.

— А если я умру раньше?

— Не умрешь. Я тебе не разрешаю.

— Ты пугаешь меня.

— Я не пугаю. Я каждый день смотрю в глаза Маат. Когда-то одним своим решением я обидела всех древних богов Кемета. Одного мало кому известного бога я поставила над всеми остальными. Я унизила Амона. И теперь, когда я и мой бог Атон повержены, неужели ты думаешь, что Амон и все кеметские боги упустят возможность унизить меня? Они вновь вернулись в храмы, им вновь приносят жертвоприношения, с каждым днем они набирают силу, а я слабею.

— Божественная очень мрачно смотрит на мир.

— Тутмос, но ведь и ты, давно уже не так жизнерадостен, как прежде.

— Это годы.

— Моя молодость тоже прошла. Обстоятельства нас меняют, жаль, что не наоборот.

Вечер они провели в саду, в молитве проводили Атона за горизонт, в тихом семейном кругу поужинали. На ночь Тутмос остался в царской спальне.

Это маленькое счастье, Нефертити не отдала бы никому ни за какое золото. Она оберегала его, скрывала от завистливых и злых глаз, жаждала насладиться им в полной мере, и боялась. Боялась того, что однажды все закончится и ее жизнь окончательно и безвозвратно погрузится в пучину хаоса и тьмы. Влияние Тутмоса на ее сегодняшнюю жизнь было огромно. Он исполнял роль не только любовника, но и собеседника, певца ее красоты и ума. Ему она доверяла, верила. Правда не настолько, чтобы посвятить в личные и государственные тайны. Эту тонкую грань царица всегда чувствовала, и переступать не хотела.