Серые земли-2. Главы 17 - ...

— Ведите себя обычно.

Пан Вильчевский, несколько удивленный подобной ретивостью — прежде-то на кляузы его правительство не реагировало — только и сумел, что кивнуть. Ключ от Гавриилова нумера он сдал безропотно. И лишь молчаливая тоска в глазах его выдавала истинные чувства. Правда, жалел пан Вильчевский вовсе не беспокойного постояльца, столь нагло отсутствовавшего в нужный момент, но ковровую дорожку, на которой оставались следы ботинок.

Небось, просто так не отойдут... мыть придется... а значит, не одну дорожку, но все, дабы не выделялась оная цветом и вызывающею чистотой... и если так, то надобно людей приглашать на уборку... платить... и порошок покупать, опять же...

Пан Вильчевский вздохнул: тяжкое это дело, оказывается, гражданский долг исполнять.Глава 20. Отвлеченная, в которой речь идет об охоте и свадьбе

Жизнь делится на два этапа — сначала нет ума, потом здоровья.

Жизненное наблюдение некоего медикуса, профессия которого способствовала познанию тонких свойств человеческой натуры.

....ату, ату, ату его!

...гремело небо, прогибалось под тяжестью громового коня, ухало, выметывало искры-молнии. Качалось. А всадник, знай себе, нахлестывал крутые бока плетью, свистел. И от свиста того поднимался ветер, да такой, что сосны вековые спешили поклониться Старому Богу.

Он же летел.

Прикрикивал на свору.

— Ату его!

И бежал по болотам человечек. Задыхаясь, зная, что не уйти ему от призрачной стаи. Повалиться бы наземь, распластаться на мокрых мхах, взмолиться б о защите. Глядишь, и побрезговала бы охота этакою дичью... но человечек был упрям.

Он проваливался. И вставал. Выползал. Полз. Поднимался на ноги. Вновь бежал семенящим, сбивающимся шагом, прижимая руки к боку... падал... проваливался...

— Ату! — веселился всадник и хохотал.

На смех его из болота поднимался газ. И волдыри водяных пузырей появлялись то слева, то справа, заставляя человека шарахаться, падать...

— Ату!

— Я... — он все-таки, обессилевши, лег. — Я буду служить тебе!

Его голос, слабый и визгливый, был неприятен призрачным псам, и красноглазые, они зашлись воем.

— Тише! — всадник, привстав, хлестанул ближайшую псину плетью, и та смолкла, легла, вздыбивши короткую шерсть.

Она не скулила, как скулят наказанные хозяйскою рукой собаки, ее сотрясала мелкая злая дрожь, а в красных глазах человеку мерещилась ненависть.

Откуда?

Собаки не умеют ненавидеть.

Он же, поняв, что шанс появился — он появлялся всегда — встал на колени. Вытер рукавом грязное лицо.

— Я... я всегда служил тебе... — человек не смел смотреть на того, кого до недавнего времени полагал выдумкой.

— Кайся.

И все же взгляд человека, растерянный, мечущийся, не способный зацепиться ни за кривую березу, ни за драный черный мох, ни даже за призрачных псов, то и дело возвращался к тому, кто ныне изволил явить себя. И человек мог бы поклясться, что не призрака видит.

— Я... я согрешил, — послушно признал человек.

Боги ведь любят покорность.

И люди тоже.

Им кажется, что если кто-то покорен, то он и безопасен... ничтожество не способно ударить...

— Кайся! — повторил голос, от которого в голове что-то лопнуло, зазвенело.

Из носа с драными ноздрями кровь хлынула. А губы сами собой шевельнулись. И человек услышал собственный голос, и удивился, до чего голос этот мерзок.

— Я... Матвей... сын Бжислава...

...собственное имя было чужим. Он давно уже отвык от него, а право называться Бжиславовичем и вовсе потерял, когда опустил на отцовское изможденное лицо подушку. И ведь казалось, что верно все... зажился он на свете, и сам мучится, и сыновьям покою не дает. Полуслепой уже, с норовом дурным, только и знает, что грозится, будто бы мельницу храму отпишет.

...не храму, но Миклошу, младшему братцу, отцову любимчику... тот знал, не мог не знать... а на поминках глаза отводил стыдливо, мол, неудобственно получилось. Сам же радый... и женушка его толстозадая тоже радая... мельничихой теперь будет. А Матвею куда? Примаком жить? Братец денег сунул, сотню злотней... надолго ли ее хватило?

В столицах жизнь дорогая.

А на мельнице Матвей знал, что есть еще, и заявился туда ночью, поспрошал... и братца поспрошал хорошенечко так, каленым железом... ах и верещал он, молил о пощаде... и жену его... убивать пришлось, но не впервой... жаль, добычи взял скудно.

И его взяли, трех дней не прошло.

Признался. Каялся. Мол, бес попутал... долги... знать, хорошо каялся, коль вышла королевская милость, каторга заместо плахи. Но с милости той жив не будешь. На каторгах вовсе долго не живут, а уж эта... пока шли — трижды бежать пытался. Ловили.

Клеймили.

Ноздри драли, другим в назидание. А и пускай... клейменых боятся, страх же — сила... силу на каторге разумели.

Потом бунт... повеселились... от того веселья полымя стояла от края до края. Кровью пахло. И запах этот казался Матвею лучшим из ароматов. Тот, кто восседает на черном коне, тот, кто держит в руках плеть... он понимает.

И слушает.

И потому льются слова, как на исповеди... нет, на исповеди Матвей говорил то, что и другие... пил, сквернословил, малые грешки, за которых и наказание малое. И душа-то после этакой молитвы не становилась чище.

Нет, здесь иное.

Здесь душа его, запревшая, зачервивевшая, выворачивалась наизнанку. И от того выть хотелось.

Плакать.

А он только говорил... как понял, что бунтовать долго не позволят... как от веселья общего сбег... и бег, по лесам, по болотам, сам не зная, куда... как едва не помер, но вышел на заимку... и как похоронил на той заимке деда... старый был, сочувствовал.

Медом подкормил.

Хлебом.

Да только все одно — выдал бы. Матвей это намерение его шкурой чуял. А он не желал больше королевских милостей. И потому лег дед в моховую могилу. А Матвею его рванье досталось. И дорога. Старик-то про Серые земли и рассказал, про то, что там королевской власти нету...

Хрипели псы.

Валялись на брюхе, елозили, юлили хвостами, тянули змеиные шеи, силясь дотянуться до человека, трогать которого было неможно.

Пока.

Матвей же, позабыв про призрачную стаю, задыхаясь от счастья, рассказывал о разбойниках... о доме хитром... о зеркальце, которое нашел... о той, что говорила с ним из зеркальца... нет, он не верил бабе... от баб все зло в мире идет... и ей не служит... он просто хотел Шамана потеснить.

Уж больно тот мягок.

На болота ходит, людей гробит... на болотах всякое нежити полно... нет, платят-то за нее полновесным золотом, да только то золото кровью, шкурой своей отрабатывать приходится. Шкуру Матвею, прозванному Хлызнем, было жаль. И не понимал он, к чему рисковать, когда рядом вон селяне живут-жируют... оно, конечно, пусть и не золота, но серебра влегкую снять можно.

Велика ли премудрость?

Выскочить. Пустить огня, порубать строптивых... да и весело... мужики скулят, девки верещат, кровь кипит от хмеля, от страху чужого. Так нет же, Шаман селян трогать запрещал, мол, нечего простой люд мучить. И когда Матвей бабенку одну зажал в уголочке, та, небось, не против была, а верещала после по бабьей дури исключительно, то скандалить стал.

Побил, что собаку.

Вовсе гнать собирался... звиняться заставил... и денег бабенке отсыпал с Матвеевой доли, небось, та отродясь столько не видывала.

Да, Матвей затаил обиду.

А кто б не затаил? Не по-правде все было! Не по-праву воровскому, честному...

Всадник засмеялся. И от смеха его взвыла призрачная свора, а человек едва не захлебнулся собственною кровью. Закашлял, выплевывая и черные сгустки, и белых опарышей, которые спешили зарыться в мох. А на поверхности его спешили распуститься тонкие полупрозрачные цветы.

Правда, срывать их было некому.

Да, если б Шаман себя иначе повел, неужто стал бы Матвей слушать Хозяйку?

Стал бы.

Слаб он.

Человек. Люди все слабы...

— Ишь ты... — восхитился всадник и плеть занес над Матвеевой шальною головушкой. Тот-то втянул, зажмурился.

Он не хотел умирать.

Даже сейчас продолжал надеяться... на что? На удачу...

— Она... все она... меня боялись... и уважали...

...как псы уважают того, кто сильней. И нашлись бы такие, которые молвили б словечко за Хлызня, встали бы за ним, когда б до дележки дело дошло. Но разве ж попустил бы Шаман беспорядки? Небось, тоже свои люди имелись, нашептывали, мол, за Шаманом житье тихое, мирное почитай... да и связи у него были такие, что могли за выслугою лет новую документу справить, и биографию, и денег... и многие мечтали о том, как уедут опосля в жизнь иную, мирную.

Кто трактиру поставит.

Кто именьице прикупит, аль лавчонку откроет... зряшние мечты, пустые. Матвей подобных не имел. Куда ему в мирное житье да с клейменою харей? С ноздрями рваными? Неужто найдутся такие глупцы, которые поверят, будто бы случайно сие получилось?

Нет, до скончания дней приговорен он, хотя ж и не к каторге, но к Серым землям.

А она... она многое могла. И дала бы Матвею силу, чтоб Шамана сдвинуть... не силу, но стеклянный бутылек махонький, в котором переливалась, бултыхалась тьма. От Матвея всего-то надобно было, что вылить оную тьму в Шаманов суп.

Несложное дело.

Только не помер Шаман... заболел... нет, поначалу-то не видно было, да вскоре поползли слухи.

Не обманула.

Ждал Матвей.

И дождался... нонешнею ночью людей своих поднял... поднял бы... да только спали люди. И он сам, хотя ж спать не собирался, вроде глаза смежил, а тут...

...от дыма проснулся.

Вскочил.

Заозирался... а вокруг покойники... какие? Обыкновенные... Матвей на своем веку покойников перевидал немало, знает в них толк. Вот папаша его бочку оседлал. Ногами тощими машет, вожжами грозится, рот разевает, чтобы сказать, что порол Матвея мало.

Мало, как есть мало...

А следом братец колдыбает, волочит переломанную ногу. Скалится нехорошо. Зубов-то половину нет, Матвей самолично выдергивал. Вот братец и решил, что ныне Матвеевы подергает.

И глаз вырежет.

Глаз за глаз...

Матвей обернулся, и женку братову увидел, с дитем мертвым на руках. Идет, колышет, и песенку поет голосочком тоненьким. И так жалостливо-жалостливо, что у Матвея слезы из глаз посыпались, хотя ж никогда-то он слезливым не был...

...сбег.

Пытались остановить.

Что тот паренек светловолосый, которому Матвей башку его проломил... зачем? А от настроя дурного, от обиды на мир... много их было, покойников, по Матвееву душу явившихся. И самолично начальник каторги, и сынок его... он-то долго не помирал, как девка верещал, когда по кругу пустили... Матвеева мысля была... а что, он-то побрезговал, не трогал... так чего за ним покойничек явился?

...и дед тот... сам виноватый... смотрел так, что ясно было — сдаст ведь...

Матвей не хотел!

Никого не хотел убивать!

— Тьфу, — сплюнул всадник.

Вновь свистнула плеть, по собачьим спинам, по мхам, по кривой березе, что разлетелась гнилью, черною жижей. И завизжал жеребец. Ударил копытом, сотрясая, и землю, и небо. Брызнуло в лицо грязью, и Матвей упал, пополз, извиваясь всем телом, моля о пощаде...

...он ведь не хотел...

...жизнь такая...

— Ату! — раздался голос, стирая прочие звуки, и холодом обдало мертвенным, тьмою окружило непроглядной.

А после исчезло все, будто бы и не было.

Матвей не сразу сумел встать на колени, так и лежал, прислушиваясь.

Тишина.

Гром грохочет, но где-то далече... и в свисте ветра мерещатся голоса призрачной стаи... и крик чей-то, и веселый гогот всадника, которому нынешнею ночью привольно.

Ату...

Матвей облизал пересохшие губы, не веря собственному счастью. Неужто отпустили? Как есть, отпустили... повезло... он потрогал одну руку, после другую... целы... и голова на месте... из носу драного кровит, но это ничего... главное, чтоб на кровь никто не вышел.

Не выйдет.

Небось, нынешнею ночью и нежить попрячется, а Матвей... Матвей вернется... по своим следам да в старый дом... вернется и скажет ныне, что Шаман не может боле ватагу водить. Куда ему, болезному? Всяк знает, что от хворого да слабого воровская удача отворачивается. С Матвеем же она по сей день, иначе как бы выжил?

Пойдут люди.

Кто со страху, кто с радостью, поелику многим не по нраву были Шамановы порядки... эх, и полыхнет граница... то-то веселья будет... первым делом Матвей в ту деревеньку наведается, в гости к бабенке, его золото прибравшей. Пускай отрабатывает... ватажники только радые будут.

Матвей отер влажное лицо, слизал кровь.

Надо идти.

А дышать-то тяжко, и сердце колотится... ничего, это со страху... все боятся, главное, страх оный перебороть. Пережить. И там уже... Матвей представил, как будет рассказывать об этой встрече.

Поверят ли?

Поверят... кто не поверит, тот промолчит, ежели в голове не пусто. А коль пусто, то и на кой ляд такая голова надобна? Он засмеялся хриплым ломким смехом, и закрыл рот руками, но все одно плечи Матвеевы мелко вздрагивали.

Он шел, не разбирая дороги, уверенный, что идет правильно. И не удивился, услышав веселый перезвон бубенчиков.

Свадебный возок летел по болотам.

Матвей остановился.

Экое диво... кони черные, гладкошкурые, этаких Матвей в жизни не видел. Сбруя изукрашена каменьями драгоценными, небось, целыми низками свисают. Бубенцы серебряные на дуге звенят-перезваниваются, заливаются на все голоса. А на козлах сидит девка в белом платье...

Потянула легонько за вожжи, и кони встали, будто вкопаные.

Только гривами трясут, ногами перебирают, охота им вновь в бег сорваться. Небось, за такую тройку барышники золотом заплатят и спрашивать не станут, откудова взял.

А еще и сбруя.

— Здравствуй, добрый человек, — обратилась к нему невеста, фату откидывая.

Платьице белое, легонькое.

Как не мерзнет?

Сама-то худа, если не сказать, тоща. Матвей тощих баб никогда не любил, а на эту вот глядит и наглядеться не может... или не на нее, но на украшения? Висит на тонюсенькой шейке ее ожерелье золотое толщиной в Матвееву руку, да с алмазами, да с сапфирами, да с иными камнями, которым Матвей и названия не знает, но чует — дорогие. К ожерелью и серьги вон имеются, как только уши этакою тяжестью не оборвала? И браслеты на руках, что кандалы...

— И тебе здравствуй. — Матвей приосанился.

Билась птицею в силках мыслишка, что выглядит он вовсе не так, как выглядят добрые люди, но Матвей ее отбросил. Может, блажная девка?

Иначе с чего на болота полезла.

— Скажи, добрый человек, не видал ли ты моего жениха? — спросила она тоненьким голосочком. А сама-то дрожит, квелая, что листок.

— Сбежал?

Матвей и этому не удивился.

— Сбежал, — вздохнула невеста, тонкую ручку подымая. И тяжелый браслет упал до самого локтя... а и платье на ней дорогое, жемчугом расшитое. — Что я теперь гостям скажу? Как покажусь перед батюшкою?

Из глаза, мутного, что болотная вода, выкатилась слезинка, поползла по бледненькой щеке.