Серые земли-2. Главы 26

Евстафий Елисеевич кресло тронул, вновь вздохнул и велел:

— Садись. Говорить будем.

Гавриил сел.

Говорить? Написать проще было бы, слова-то правильные он давным-давно придумал, а говорить...

— Да и появились у нашего Ильюшки друзья в верхах, которым он бы на воеводином месте сподручен был. Воспользовался оказией, ирод...

Евстафий Елисеевич смахнул рукавом больничное рубахи не то пыль, не то след того, неизвестного Гавриилу, Ильюшки, чей призрак мешал беседе.

— Вернусь — уволю.

— За что?

— А просто так, — Евстафий Елисеевич откинулся в кресле и бронзовый бюст государя к окошку повернул. — Я начальник. Имею полное право самодурствовать.

Веско прозвучало.

— Ты ж не молчи, Гаврюша... не молчи... давай, сказывай, с чего все началось...

...с мамки. С того, что была она некрасива. На Приграничье женщин немного, а потому и редко встретишь такую, которая б заневестилась. На каждую, даже бесприданницу горькую, своя судьба сыщется.

Да только не помогало мамке приданое.

Было его — хутор, еще дедом поставленный, а на хуторе — хозяйство. Крепкое, надобно сказать. И лошадка при нем имелася, и коровы, свиней аж пять голов, да прочей живности, но вот... не заладилось.

Нельзя сказать, чтобы Зузанна Пшигинска вовсе была уродлива.

Не рябая.

Не кривая.

Росту, правда, огроменного, выше всех мужиков в округе. И силищи немалой. Но все ж... все ж имелось в чертах ее лица что-то такое, пугающее. И женихи, а находились такие, которые, на приданое польстившись, шли к Зузанне на поклон, исчезали.

Так бы и вековала она век бобылкою горькой, да... вскоре после смерти отца, как в селе шептались, не случайное вовсе, Зузанна забрюхатела. От кого?

Не ведали.

Всякое говорили... и местных мужиков перебирали, гадая, сколько им выпить пришлося, чтоб этакую раскрасавицу в постелю уложить, и заезжих.

Правды не знал никто.

— Ей было двадцать пять. Там... на деревне... в двадцать пять — почти старуха уже... она и решила, что терять нечего, что... до круга дошла каменного... он поблизости от нашего дома был, — Гавриил сглотнул. Говорилось тяжко, как в те, первые дни, когда он прибился к людям.

И наставники, помнится, в нежелании Гавриила говорить видели тлетворное влияние животной его натуры... правда, не знали точно, что за животное в нем сидит.

— Она слышала, что камни эти любое желание исполнить могут. Она принесла им черного петуха. И барашка. И... и попросила о ребенке. Ей очень хотелось ребеночка... она сказала, что не помнит, как оно было... просто пришла на ночь глядя, а глаза когда открыла — то и рассвет уже.

Хорошо, что познаньский воевода слушал молча, только перо в пальцах вертел, и на перо это глядел. Правильно, Гавриил не смог бы говорить, если бы глядели на него.

— Она потом уже поняла, что беременная... испугалась... тогда еще она умела бояться... и обычным человеком была. Наверное, если бы нашелся хоть кто-то, кто бы... она бы и осталась обычным. А вот не нашелся... и камни... я к ним потом сам бегал. У камней спокойно так... как будто... не знаю, как будто это лучшее место на всей земле.

Гавриил закрыл глаза.

Серые стражи.

Круг травяной. И тишина. Ночь догорает, он слышит ее, как и тех, кто живет в ночи. Ходит, не смея переступить границу...

— Она... она не хотела, чтобы они знали, другие люди. Из деревни. Только беременность не скрыть было, хотя она долго скрывала... сама-то большая... крепкая... а живот — не очень... когда братьев носила, то живот был огромный. Отчим еще боялся, чтобы с ней беды не приключилось. В последний месяц повсюду с ней за ручку ходил... а она счастлива была, — Гавриил сглотнул, потому что воспоминания об этом чужом счастье причиняли боль.

Он его разрушил.

И разрушил бы вновь, потому что неправильно, когда счастье на чужой крови... а волкодлаки не умеют иначе.

— Когда меня родила... она испугалась.

— Чего?

— Не знаю. Сказала, что... что думала придушить меня. А потом бы соврала, что младенчик мертвым родился... оно так бывает ведь. А я появился и... и поняла, что ей самой не жить, если вдруг... и растила...

Гавриил шмыгнул носом. И чего вдруг повело-то? Ведь не обижала его мамка... не била никогда, так, прикрикнет, бывало, но и только... и кормила всегда от пуза.

Одежку шила.

Только вот... все одно горько.

— А потом он появился... просто пришел.

...все знали, что со старой дороги не след добра ждать. Она-то, построенная в незапамятные времена, когда Королевство Познаньске с Хольмом едины были, уводила в самое сердце Серых земель. И ежели по краюшку еще ездили, что купцы, что служивый люд, то на желтые плиты, блестящие, точно только-только положенные, редко кто осмеливался ступать.

Говорили, тянет дорога эта самую душу.

Гавриил ничего такого не чуял и, случалось, добирался и до желтых плит, и дальше, к реденькому лесочку, за которым и стояли камни.

Они манили его.

Звали будто.

Только мамка крепко злилась, когда Гавриил на зов этот шел... и по дороге опять же гулять не велела. А он тем разом мало, что гулял, так еще и странника встретил.

Обошел бы, да... неохотно отпускала желтая дорога. И свела, небось, с умыслом.

— Здравствуй, мальчик, — сказал человек огромного росту. — Куда ты идешь?

— Туда, — Гариил ответил, хотя ж мать запрещала ему разговаривать с незнакомыми людьми.

— И не боишься?

Гавриил помотал головой. О Серых землях сказывали всякое, но... до этого дня рассказы не пугали. Не встречались Гавриилу ни криксы, ни мавки, ни иная нежить...

— Это хорошо, — человек склонил голову.

Лицо его грубое было некрасиво. Свернутый набок нос. Тяжелый подбородок. А лоб вот низкий, и глаза сидят до того глубоко, что и цвета их не разглядеть, не то серые, не то по-волчьи желтые.

— А где ты живешь, мальчик?

— На хуторе.

И зачем-то добавил:

— С мамой.

Человек ощерился улыбкой.

— С ма-мой... а отец твой где?

— Не знаю. Я его никогда не видел...

— Хорошо, — сказал человек и уступил дорогу. — Иди. Но долго не гуляй. Чтобы до темноты дома был, ясно?

И прозвучало это так, что у Гавриила мысли не появилось перечить.

— Он остался у нас. Почему не задрал? Не знаю... они с мамой... как-то сразу... будто она всю жизнь только его и ждала. Расцвела просто... похорошела. Это в деревне так говорили, что похорошела... шептались... но осторожненько. Он, когда про маму плохо говорили, злился очень. И... и наверное, если по-честному, то ко мне он тоже хорошо относился.

Гавриил много думал, потом, когда наставник сказал, что все ответы в прошлом.

Не было ответов.

Память была... как на рыбалку ходили... все деревенские мальчишки ходили на рыбалку, а Гавриила не брали с собой. Его вообще деревенские сторонились.

Били не раз.

Дразнили приблудышем и вообще другими, нехорошими словами. Мать, когда спросил, крепко разозлилась и по губам била. А потом ходила к деревенским, ругалась... только не помогло.

Еще и ябедой обзывали.

Но в тот раз... он шел на рыбалку не один, с Валдесом. И нес ведро, в которое мать положила обед нехитрый. И еще коробку нес с червями. А Валдес, ступая неспешно, рассказывал, какую рыбу и как ловить надобно.

И место выбирал.

А вечером рассказывал матери, как все было... в тот вечер Гавриил засыпал счастливым.

— Я не знаю, почему он меня не убил. До сих пор не знаю... мог бы... и мать ничего бы ему не сказала. Он это понимал, но... возился... рыбалка... и еще охота... кто научит охотиться лучше волкодлака? Он сам к оленю подойти мог так, чтоб руками за рога... за рога и шею свернуть. В деревне ему равных не было. Уважали... а он тогда как-то обмолвился, что ни один зверь в логове своем не гадит. Может, поэтому? Но если б захотел... ему не обязательно было убивать так, чтобы это убийством выглядело. Несчастный случай. С детьми вечно приключается... он так... однажды я увидел, как он другого человека... тот начал распускать про мамку, что она с Валдесом живет, а не венчаная... во грехе, значит. И он его... в пруду... а мне молчать веле.л

— И ты молчал?

Гавриил кивнул.

— Почему? Боялся его?

— Тогда еще нет, но... он нас любил. Мать так точно. А ее никто и никогда... и если бы я заговорил, то его бы казнили, а мать, она не простила бы мне. Понимаете?

Сложно объяснить.

И Евстафий Елисеевич молчит. А после заговаривает:

— Сколько тебе было?

— Шесть.

В семь переменилось не все, но многое.

Мать забеременела.

Как Гавриил это почуял? Он не знал. Не было примет, да и мал он был слишком, чтобы приметы подобные толковать, и верно, слабость бы за болезнь принял. А он вот понял... и Валдес понял... переменился разом, сделавшись к ней ласковым, Гавриил же... он остался один.

Он уже успел забыть, каково это, когда один.

И Валдес занят.

Недосуг ему Гавриила на охоту вести. И рыбалка больше не интересна. И только целыми днями ходит, выхаживает вокруг матери. А та глядит на Валдеса с нежностью и живот свой, плоский пока, оглаживает. Ревновал ли Гавриил?

Он не знал, что это ревность.

Хотелось кричать.

Или сотворить что-нибудь этакое, чтобы они вновь вспомнили про него... и сотворил.

— Я поджог сарай, — Гавриил подтянул сползшее одеяло. — Теперь понимаю, что глупость несусветная... а думал, что сарай загорится, я же коня выведу... и коров... и вообще, спасу всех. Героем буду. Хвалить станут. Дурак.

Евстафий Елисеевич кивнул: верно, мол, говоришь.

Да Гавриил теперь сам все понимал, а тогда... как объяснить, что ему стало вовсе невозможно быть в материном доме? Глядеть на них. Понимать, что так теперь всегда будет... они и Гавриил.

— Не рассчитал только, что полыхнет сразу и... и все одно в огонь полез. Валдес меня вытащил. А конь сгорел. И корова... он меня заставил разгребать. Мне тоже досталось. Болело все... руки на волдырях. Спина. И жар крутил, а все равно сарай разбирали.

Гавриил по сей день помнил мертвые глаза коровы и упрек в них. Как Гавриил мог поступить с нею этак? Бесчеловечно... он же молоко пил... и сено давал... и сам выводил на пастбище...

— Потом Валдес взял меня за горло. Поднял. И сказал, что если я еще какую глупость учиню, то он меня задерет... и показал... какой он есть показал.

Естафий Елисеевич протянул стакан с водой.

Вовремя.

В горле пересохло и так, что ни словечка не вымолвить больше. А рассказывать еще много. Вода тепловатая, пахнет стеклом и солнцем, видать, та, из кувшина на подоконнике.

А песок на зубах вовсе мерещится... как и запах гари, идущий от одеяла. И не меняется лицо познаньского воеводы. Память шутки с Гавриилом играет да страх его прежник.

Ведь испугался.

Так испугался, когда поплыло Валдесово лицо, когда вытянулось жуткою харей, что обмочился. Но о том Гавриил рассказывать не станет. Стыдно.

Ему и так стыдного хватит.

— Я и присмирел. Потом близнецы появились... с ними Валдес нянчился с самого первого дня. И за мамку был, и за отца. У волкодлаков дети редко родятся, мало какая женщина выносить их способна, потому и трясутся над щенками.

Ложь.

Щенками они не были... не сразу стали. Обыкновенные младенчики, розовые, пузатые. Только глаза, если приглядеться хорошо, желтизною отливают.

И еще не плачут они, а скулят будто бы.

Но о том рассказывать Гавриил тоже не станет. Вряд ли сие Евстафию Елисеевичу интересно.

— Валдес уговорил мамку хутор оставить... она... она знала, кто он таков. И послушалась. Боялась, что люди прознают... малые-то над собою почти не властные. Перекинется кто... слухи пойдут, а там и до беды недолго. Продала хутор. Наврала, что Валдесу наследство пришло большое... переехали... на дорогу переехали... трактир он прикупил старый. Такой, что на отшибе стоит...

Темный дом, почти по самые окна в землю вросший, затое в два этажа. Крыша покрыта толстым моховым ковром. Колодец полуразвалившийся. Бурьян да полынь.

Мамкино недовольство.

И Валдесов тихий голос.

— Здесь все лишь прибрать надобно... поверь мне... я быстро управлюсь.

Слово свое он сдержал. В хате помогал прибираться, не чураясь женское грязной работы. Сам пол скоблил, сам ковры стелил, не везде, конечно, на хозяйском поверхе, но зато ковры роскошные.

Посуду притащил.

И простую, добротную, и такую, которой Гавриил отродясь не видывал. Мамка, перебирая тонюсенькие тарелочки из цветного стекла, охала и восхищалась.

Откуда взялись — не спрашивала.

— Этот трактир и вправду наследством был. Валдесов брат его держал. Он был не волкодлаком... разбойником обыкновенным, вот и заимку сделал. А как на каторгу отправили, то брату весточку и скинул. Думал, что тот его выкупит... но волкодлаки... если не задрал родственника, оно и ладно.

Стакан опустел, а горло мягче не стало.

— Он дело другое устроил. Дорога старая, но порой и на ней людям случалось... кто заблудится, кто решит путь скоротить. Главное, что выходили к трактиру. И мамка встречала... Валдес... обихаживали... а как гости спать уходили, то и... они не трогали, если людей очень много... с десяток какой... обозы проходили. А как кто один... или с малым сопровождением.

Гавриил обнял.

— Им человечина нужна была, чтобы расти. Так Валдес говорил. А охотится сами не умели... он старался. Ради семьи. А мама... она знала... и ничего не говорила. Тоже ради семьи. Обмолвилась как-то, что от людей добра не видела. Чего их жалеть?

— А ты?

— Я... — Гавриил поднял взгляд. — А я боялся.

И об этом рассказать не выйдет. Страх разный.

Холодный, как поземка, которая до самого порога метет и следы заметает. И поздние гости долго топчутся на пороге, сбивая с сапогов налипший снег. Они щурятся, дышут теплом и трут ладонями раскрасневшиея щеки.

— Подай гостям выпить, — велит Валдес, и Гавриил несет тяжеленный ковш с медовым взваром. А Валдес спешит забрать тулупы... он весел и шумлив, но это — ложь.

И надо бы упредить людей.

Трое ведь. Военные, по всему видать, глядишь, и управились бы, но... язык прикипает к небу, а Валдес лишь головою качает укоризненно: мол, что это ты такого выдумал...

Страх тягучий, как тесто, которое мать мнет, выминает. И тонкие нити липнут к неуклюжим пальцам ее, тянутся.

Рвутся.

— Сейчас пироги подоспеют... тесто-то с утреца поставлено, да по такой-то погоде гостей нету. Вы первые, — Валдес самолично накрывает на стол. И ставит бутыль с малиновою настойкой. — Попробуйте...

Гости пробуют.

Всегда пробуют. И цокают языками, кивают благосклонно, потому как хороша у Валдеса настойка.

Страх горячий, как камни, которые греются на решетке. И Гавриилово дело камни снимать да носить наверх, в постели, чтоб прогрелись они.

В теплой постели засыпать легче...

— Чисто тут у вас, — старший из троицы потягивается, позевывая.

Он заснет.

Нет, Валдес не сыплет в настойку сон-траву, да и еду не сдабривает. Ни к чему оно зимой. Долгая дорога да холод лютый вымотают, а там уж, в тепле да по сытости сами разомлеют гости.