Налево от полярной звезды

Посадил меня Максим на кровать, за чаем на кухню пошел. Я — к столу и в ящик, на фотку глянуть. А там... такой парень, такой... Я сразу понял — ничего мне не светит. На фотографии этот парень сидел на берегу, по турецки, море за спиной — видно, что море, а не Сырь наша вшивая. А в руках держал раковину — большую, розовую. И смеялся. Глазищи синие, волосы — мокрые, черные — по плечам, смуглый, как мулат, мускулистый. А на обороте фотки надпись: "Максимка! Пусть эта раковина напоминает тебе о нашем сумасшедшем лете!"

Она и напоминала, эта раковина. Стояла на тумбочке и светилась под лампой розовым с серебром. Сунул я фотку назад, сел снова и в зеркало на себя посмотрел. Куда мне до этого... синеглазого. Мама у меня кореянка, а я весь в нее — узкоглазый, низенький, нос кнопкой. И прыщи эти проклятые — давил я их, давил, все равно лезут. Возненавидел я этого красавчика — аж заорать захотелось от злости, да тут Максим с чаем пришел.

Убедил я предков, что мне надо сильно языком заниматься, раз уж я в техникум намылился, и стал к Максиму каждый день ходить. Он, вроде, не возражал. Диктанты мы с ним писали, сочинения. Я все ждал — чего он мне про письмо-то мое скажет, да так и не дождался. Сдал выпускные экзамены и поехал в техникум поступать. Особо меня там не мучали — целевик я, из деревни, так что без проблем все прошло. У тетки поселился, маминой сестры, комната своя, тихо. Тоскливо. А без Максима — совсем плохо. Писал я ему письма, писал — ни на одно он не ответил. Да и зачем я ему. У него же синеглазый есть.

Максим

Какие одинокие зимние вечера. Опять Новый год, опять я один. В вазе вместо листьев — пушистые еловые веточки с одной-единственной игрушкой. Я привез ее из Ленинграда — последнюю, уцелевшую, с той далекой новогодней елки. Сегодня последний день второй четверти, 31 декабря. Отметки выставлены, дела, вроде бы, закончены. Как я ненавижу праздники. И каникулы. И выходные. Одиночество, одиночество — никто ко мне не ходит, ученики в школе поздравили с праздником наступающим и по домам разбежались. Юрий Константинович, директор наш, к себе в гости на Новый год звал, да я не пошел — скучно. Сидеть, пить водку, телевизор смотреть — все развлечения. Наверное, я сам виноват, что установил между собой и остальными дистанцию. Но мне не о чем с ними разговаривать. Сплетни бесконечные, деревенские, кто с кем спит, кто от кого рожает. Интересно, что они обо мне там говорят. А, плевать, что бы ни говорили — я третий год живу сам с собой, как бирюк. На письмо, которое я Сашке отправил, разумеется, ответа не получил. Да и что он мог мне ответить. Наверное, зря я ему написал все это. Мама писала, что у Саши все очень плохо, что он и ребенка потерял, и жену. Тоже один мается. Глупость мы, все же, сделали. Надо было не обижаться, не молчать, а все выяснить. А теперь такая стена между нами выросла, не сломать, не обойти, не перепрыгнуть. Великая. Китайская.

Идет кто-то, что ли? Ко мне? Кого это там принесло на ночь глядя?

Александр

Ждал я ответ, ждал — не дождался. Взял отпуск за свой счет, благо уже все контрольные написаны и отметки расставлены, — и поехал в эту Максимкину Сырь. Вот уж глухомань так глухомань. До деревни только к ночи добрался. Холодно, темень кромешная. Тропочка еле-еле протоптана, того и гляди в сугроб угодишь. Смотрю — паренек навстречу.

— Слушай, — говорю, — не подскажешь, где у вас Максим Валерьянович живет, он учителем в школе тут работает.

А пацан на меня как посмотрел, так и замер. Забавный такой паренек, глазищи черные, брови срослись, от переносицы прямо к вискам взлетают, скуластенький, рот как у девочки. Я понять не могу, что он на меня так смотрит — чуть ли не с ненавистью.

-Подскажу, — отвечает, — и провожу, если хотите.

Пошли мы с ним куда-то вбок. Дома стоят — темные, пустые. Спросил я, как его зовут. Ответил угрюмо, что Кириллом. Слово за слово — выяснил я, что он у Максима учился, теперь в техникуме. На каникулы домой приехал. Неохотно, надо сказать, этот мальчик разговаривал, как-то не по доброму. И шел, не оборачиваясь на меня, так и отвечал. Подошли мы к дому. Смотрю, свет горит, дым из трубы поднимается. И тень за окном, такая знакомая, такая любимая. Как я на крыльцо взлетел — не помню. А дверь мне навстречу открылась. Максимушка...

Кирилл

Я его сразу узнал, синеглазого. В жизни-то он еще красивей, чем на фотке. А я, дурак, домой приехал. Думал — была — не была, все Максиму скажу, пусть что хочет со мной, то и делает. Отец с утра по поводу праздника на бровях, мать на ферме, посидел я для приличия дома, а как стемнело — к знакомым окнам. И вот, пожалуйста, не ждали. Хотел я его куда подальше завести да бросить, пусть выбирается, пока не надоест. А потом подумал — он ведь из Ленинграда приехал, специально, в такую даль. Любит, наверное, Максима-то. Что ж я, сволочь, что ли последняя. И повел. Иду, все внутри плачет. За что мне это? Ну за что? Почему именно сегодня?

А синеглазому не терпится, на пятки мне наступает, увидел дом, окно светящееся, Максима за занавеской. На крыльцо обледеневшее взбежал, тут дверь отворилась.

Сел я в сугроб и глаза закрыл — только бы не видеть, как они друг на друга смотрят. Не слышать, как Максим говорит, хрипло так: "Сашка, Господи, Сашка, это ты?"

Сашка, значит, Александр. Синеглазый. Главное, сил встать нет, чтобы уйти, совсем уйти. Не нужен я им, никто им сейчас не нужен. Провались вся наша Сырь с окрестностями под землю — не заметят.

— Погоди, — это синеглазый, — а пацан где? Кирилл, ты чего в снегу сидишь?

— Кирилл, — это уже Максим, — приехал, ну у меня сегодня точно праздник.

Вытащили они меня из сугроба, пошли мы в дом. А я одного не понимаю — я-то им зачем?

Александр шампанское привез, мандарины — я их раза два в жизни ел, так он мне весь пакет сунул — лопай, говорит. Максим чего-то на стол ставит, тарелки, стаканчики. Светится весь от счастья. И синеглазый тоже — просто глаз от него не отводит. А я сижу, с пакетом мандаринов в руках, дурак дураком. И что интересно — они меня совсем не стесняются. Между делом отношения выясняют. Что Александр письмо написал, а Максим не ответил. А Максим, оказывается, ответил, еще осенью, только письмо где-то затерялось. Что написал? Да это не важно, ерунду всякую. Хорошо, что не дошло. Нет уж, скажи, пожалуйста. Сашка, да ни к чему, говорю же, ерунда. Макс, твоя ерунда нам все время дорого обходится. Саш, ну мне плохо было, одиноко, вот и написал. Да что написал-то? Да ерунду, говорю же. Ох, опять ты мне голову морочишь, тихушник.

В общем, разбираются, а я мандарины ем. Наконец, вспомнили, что Новый год скоро. Сели мы за стол, шампанское разлили, мне тоже немного капнули. Полстаканчика. Сладкое такое, с пузырьками.

И что смешно — как-то я и захмелел сразу. Вино с парнями пил — ничего так, нормально. А тут голова поплыла, весело стало. Или я голодный был? А Саша Максима за руку взял и держит, а Максим глаза закрыл и шепчет:

— Саш, с ума сошел совсем? Пацан же рядом.

Это он про меня — думал, я не слышу. А я все слышу, обидно мне, что я для него пацан. Встал я из-за стола, к Максиму подошел, на колени к нему сел и за шею обнял. И в глаза посмотрел — так пристально-пристально.

Конечно, они обалдели оба. У них любовь, а тут я влезаю, да еще так нагло. Саша чуть с табуретки не упал.

— Ясно, — говорит, — чем ты тут, Максим, занимался. Тихушник, твою мать.

Встал он, к тумбочке подошел, раковину взял, да как грохнет ее об стену. Потом обхватил себя руками за плечи, сгорбился и остался у стены стоять, уткнувшись в нее лбом. А я Максима обнимаю и шепчу ему, как сумасшедший:

— Не отдам, не отдам.

Взял Максим мое лицо в ладони, начал целовать. Сколько я ждал, сколько представлял — никогда не думал, как это на самом деле бывает. Вот когда у меня голова-то по-настоящему закружилась.

Тут меня словно ветром с колен Максима сорвало и на диван швырнуло. Саша очухался. Я на диване в комочек сжался, а они как с ума посходили — кричат, руками машут, того и гляди драться начнут. В чем только друг друга не обвиняют. Вдруг Саша замолчал, обхватил Максима за плечи и к губам прижался. И тот сразу затих, только слышу, вроде как стонет.

Дотянулся я до выключателя и свет выключил. Одна свечка на столе осталась.

А зачем нам больше?

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Ночь накануне зимы

Сегодня мне исполнилось тридцать. Я сижу перед погасшим экраном телевизора, наедине с бутылкой водки и полной пепельницей окурков. Все в доме давно спят, бурчит кран с водой где-то на кухне, мокрый тополь царапает ветвями закрытое окно, словно просит пустить его погреться. 30 ноября, ночь накануне зимы — последняя ночь моей молодости.

* * *

Что поделаешь — никогда я не был примерным мальчиком. Моя пэтэушная компания пила дешевую алкогольную дрянь, смолила "Беломор" по очереди, кайфовала, засунув носы в пакет с "Моментом". Мы шатались по чердакам и подвалам, тискали припозднившихся девчонок по вонючим темным подъездам и уверенно числились трудными подростками в детской комнате милиции.

После очередного визита инспектора отчим срывался на крик, мать рыдала в комнате, а я — шестнадцатилетний оболтус, на голову выше их обоих — ухмылялся и в очередной раз сбегал из дома.

Не скажу, что я был таким уж лидером в нашем дворе, окруженном хрущобами. Но и в последних не ходил. Я и пара-тройка моих близких приятелей качали всевозможные бицепсы-трицепсы в полуподвальном клубе "Атлет", поэтому особо задевать нас мало кто бы рискнул. Так, легкая перебранка, а выяснять отношения кулаками — себе дороже.

С невинностью я расстался лет, эдак, в четырнадцать. Моему образованию на этом поприще очень поспособствовала мамина подружка-хохотушка Елена Витальевна, дважды разведенная тетенька, для которой развлечение с малолеткой было забавным приключением. Ну мне-то она казалась первой красавицей. Я безумно страдал, когда ей надоело меня обучать, и Леночка просто выставила меня за дверь. Зато среди своих друзей я оказался единственным, кто умел не только хватать наших случайных подружек за коленки потными ладонями. Хвастались, конечно, все — каждый был половым гигантом, но в реальной ситуации дело, как правило, ограничивалось мокрыми поцелуями в район уха, да лапаньем за что попало.

С этой милой компанией, где каждый второй к двадцати пяти годам спился, а каждый третий — сел, я неминуемо отправился бы той дорогой, которую мне усердно пророчили — в колонию, а, затем, и в тюрьму. Но Бог уберег. Или мой ангел-хранитель. А вернее всего — Славка, Славочка, моя странная и горькая любовь.

Вообще-то его звали Мирослав. Его дворянские предки каким-то образом уцелели в кровавой революционной бойне, умудрились выжить при Сталине, дать прекрасное образование своим детям при Хрущеве и Брежневе. Из поколения в поколение передавались у них имена, традиции, столовое серебро и огромная библиотека. Славка был последним представителем этого семейства.

Мы познакомились в сентябре, в последние дни бабьего лета. Я направлялся домой и увидел на скамейке около нашего подъезда субтильное существо в огромных очках. Рядом стояли какие-то коробки, сумки, и существо их охраняло. Я даже не сообразил сначала — пацан это или девчонка. Существо нервно вертело головой в пушистых золотых кудряшках, постоянно поправляя сползаюшие на тонкий изящный носик очки. Я сел рядом. У существа оказались большие, слегка выпуклые, темно-серые глаза, тонкая длинная шея и изящные пальцы с овальными ногтями. Существо звали Славиком. И было ему те же 16, что и мне. Никого, хотя бы отдаленно похожего на этого эльфа, я не встречал ни до, ни после.

Мы познакомились и разговорились. Он оказался моим соседом не только по подъезду, но даже и по лестничной площадке. Я вспомнил бабульку, которая жила одиноко в трехкомнатной квартире напротив. Видимо, племянница-таки уговорила бабку разменяться, боясь, что преклонный возраст и старческие болячки рано или поздно лишат ее возможности жить в отдельной квартире. Прописывать к себе бабка решительно никого не хотела, предпочитая доживать век в одиночестве, но под крышей, а не на улице.

Вот в эту квартиру и переехали Славка, его родители и дедушка.

Кто сказал, что не бывает любви с первого взгляда? Я понял, что не смогу жить без этих глаз, — каким-то глубинным чувством. Не влюбляясь в девочек, не зная настоящей любви женщин — только голую постель — я оказался во власти этого тщедушного подростка сразу и навсегда. Конечно, Славка об этом и не подозревал. Он просто принял меня в свои друзья, пустил в свой мир — книг, картин, музеев, снисходительно позволяя взамен оберегать его от всевозможных бед и недоразумений. А недоразумения начались в тот же вечер.

Славка отправился выгуливать свою собаку. Я, естественно, увязался с ними. Крохотный японский хин с огромными влажными глазами гордо семенил по дорожкам парка, задирая лапку во всех подходящих и неподходящих местах. Я замешкался, прикуривая, за поворотом аллеи, и тут же услышал слабый голос Славки:

— Валерааа!

Несколько подростков с параллельной улицы, мающиеся бездельем в теплый осенний вечер, окружили моего эльфа. Один из них выдирал у Славки из руки поводок, двое других с хохотом тискали хина, залившегося отчаянным тявканьем, четвертый, заломив Славкину руку за спину, лез ему в штаны, видимо, решив проверить — мальчик это или, все же, девочка.

В несколько прыжков я оказался рядом. Пацаны хорошо меня знали, но их было четверо, а я — один. Они отпустили Славку, который одной рукой судорожно прижал к груди собаку, а второй пытался застегнуть брюки, и стали меня окружать, словно волчата. Я не стал дожидаться, когда у них это получится. Драка вышла славная, враг был наголову разбит и позорно бежал с поля боя, но и мне досталось. Я заливался кровью из разбитого носа, было жутко больно, и Славка почти бегом потащил меня домой, по-прежнему цепко держа своего японца.

Он так красочно рассказывал матери, как на него напали хулиганы, а я мужественно встал на его защиту, что мне даже стало неудобно. Я сидел, прижимая к носу грелку со льдом, в залитых кровью куртке и брюках, а мама Славика охала и ахала, и благодарила, и сердилась на подлых мальчишек, которым все равно, над кем издеваться — над собакой или человеком.

В итоге, нос оказался сломаным, отец Славы самолично отвез меня в травмпункт, где меня и привели в относительно приличный вид. Когда я вернулся, мать Славы, Нинель Аркадьевна, сидела у нас дома и пересказывала историю моим предкам. Я не знал, как они отнесутся к моей очередной драке, поэтому быстренько слинял в свою комнату. Через некоторое время в дверь деликатно постучали. Отчим, возникший на пороге, долго смотрел на меня:

— Я был бы рад, если бы ты подружился с Мирославом. Он очень воспитанный, интеллигентный мальчик. Из хорошей семьи. Может быть, и ты возьмешься за ум, общение с такими людьми облагораживает.

Я сначала и не понял, кто такой Мирослав. А когда понял, разозлился на отчима. Вот за что я его терпеть не могу — так это за привычку читать нотации. И из всего извлекать мораль. Я не собирался облагораживаться, я просто хотел этого Славку, до дрожи, до судорог в пальцах. Я хотел его иметь, как коллекционеры — безумно дорогую вещь, которая существует в одном-единственном экземпляре. Это стало смыслом моей жизни на долгие-долгие годы.