Ржавчина

На что она надеялась? Возможно, на то, что на суде сможет что-то доказать. Она же отлично знала право, думала, это ей поможет. А ведь я говорил ей, что вся её теория кната потёртого не стоит, что в жизни всё иначе. Хотя она и сама уже должна была бы это понять, работая в таком-то департаменте. Тогда, наверное, она надеялась на меня. Да. Раз она думала, что я причастен, значит должен был бы признаться, чтобы её спасти. Думала, что у меня хватит на это совести.

Но ведь это же был не я! Как я мог признаться в том, что не совершал?

Я понимаю, вы сейчас сидите и думаете: сколько он может болтать не по делу? Сколько можно прикидываться дураком? Вот вы, вы-то уже давно всё поняли, всё разгадали, а он делает вид, что не понял. Я не делаю вид. Даже не собирался. Просто легко строить выводы, когда сидишь в кресле (или где вы там сейчас сидите), и тебе всё по порядку рассказывают. А когда к тебе информация приходит по кусочкам, а многое становится известно уже тогда, когда поздно что-либо менять, всё намного труднее.

Так что я даже не понял, а ещё только начал подозревать уже тогда, когда Гермиона оказалась в тюремной камере. Потому что сразу после этого пропала, как это говорят, многозначность. Как только до меня дошло, из-за чего она отказалась воспользоваться железным способом избежать тюрьмы, так сразу же добавились и иные рассуждения. У моей жены не было других вариантов для подозрений, кроме меня, только по одной причине. Ей не хватало информации. Она была наивно уверена, что нашими с ней палочками одновременно могут воспользоваться только два человека. Она же не знала, что есть ещё и третий. И никто не знал. А я?.. Я-то знал, но сначала не понимал даже, в чём нас обвиняют, а потом просто был уверен, что мои ответы под веритасерумом снимут все вопросы, я и подумать не мог всерьёз, что дело кончится обвинительным приговором, я думал, что Гермиону вообще выпустят до суда. А потом-то я сообразил. Правда, было уже слишком поздно что-либо делать.

Нет, ну как, поздно. Не поздно. И сейчас не поздно. Но невозможно. Потому что, если это сделать, если пойти и всё рассказать, тогда... Тогда всплывёт и всё остальное. Мои измены, то, что я, фактически, больше полугода жил с двумя женщинами одновременно. И в этот раз получится ещё хуже, чем, если бы Гермиона просто узнала обо всём сама. Потому что теперь узнают все. Родители, друзья. Всё попадёт в газеты. Это будет... задница, короче, полная! И ещё. Гермионе правда дали по минимуму, учитывая её прошлые заслуги, да и сочувствующих было полно в Министерстве. С Панси будет иначе. Ей вкатают столько, что из Азкабана ей уже вряд ли выйти, тем более что она ещё и других подставляла.

Вы думаете, с чего это я так спокойно об этом рассуждаю. Неужели мне самому не хотелось отомстить, восстановить справедливость? Просто это я сейчас спокоен. А когда тогда до меня дошло — нет, я не был спокоен. Совсем даже наоборот. Я не побежал её выдавать, нет, но я побежал к ней. Мне даже не было интересно, почему она это сделала, я и так всё понимал. Она же обещала решить ситуацию, она и решила. Устранила соперницу наиболее мерзким способом, чисто по слизерински и даже сделала так, чтобы мне максимально сложно было её выдать. Я не понимал только, неужели она после такого рассчитывала, что я останусь с ней? Не знаю. Возможно, такие люди просто вообще не способны понять, что другим могут быть противны подобные штуки, что они отвращают от человека навсегда. Возможно, я и простой парень, возможно даже слабак, раз не решился до сих пор пойти и сказать правду, но не могу же я жить с ней после того, что она сделала!

А она и правда считала, что теперь-то уж заполучила меня в полное своё распоряжение. Вот эта её уверенность меня и остановила. Удержала от того, чтобы дать ей чем-нибудь по голове. Чем-нибудь тяжелым. Она просто не воспринимала мои слова, когда я орал на неё. Не воспринимала совершенно. Я понял, что могу сейчас задушить её, но это будет всё равно, что задушить кошку, которая тебя расцарапала. Она была вот такой! Такой, и всё тут, с этим ничего нельзя было поделать. Её такой вырастили. Она сказала мне, что точно так же может родить для меня ребёнка, и чтобы я не парился по этому поводу. Вы представляете?! Это был финал нашего разговора, я не хочу ни вспоминать, ни пересказывать всего, что было сказано раньше. Я вышел на улицу, и помню, как хватал воздух крупными глотками, мне казалось, что я задыхаюсь. Я не знал, что мне теперь делать, куда идти, никто на всём белом свете не мог мне помочь, никто! Всё, что мне хотелось — вернуть Гермиону, но даже моё признание не возвращало бы её мне, оно, наоборот, разделяло бы нас навсегда! Она никогда не простила бы... Она...

У неё всегда были такие жёсткие правила. Во всём. Она ко всем их применяла, и к себе тоже, всегда приходилось тянуться, прыгать выше головы, чтобы соответствовать. Это таким как Гарри легко даётся подобное, а я все годы рядом с ней чувствовал себя на пределе. Я держался, я добивался её и я добился. И, добившись, вдруг натворил такого, что вовек не разгрести! Понятно почему. Расслабился, отпустил эту пружину, и она ударила прямо по мне. По ней, по нам всем. А может, виной всему накопившаяся усталость. Рутина. Когда мы рисковали жизнью, было проще находиться на пределе. Это как будто закаляло, давало смысл вечному напряжению. А обычная жизнь как ржавчина, медленно и незаметно подточила всё то, что позволяло не срываться раньше. И, в конце концов, всё рассыпалось в прах.

Ну да ладно. Есть кое-что поважнее.

Завтра приезжает Гарри. Наши новости до Америки доходят поздно, а я ему ни о чём не писал. Наверное, это сделал кто-то другой. Конечно, как только он узнал, что Гермиона в тюрьме, он тут же сорвался сюда. Что мне ему сказать? Не знаю. Я не думал над этим. Хотя мне бы стоило сейчас сидеть и искать оправдания. Но я не хочу. Противно. Страшно от ожидания, но всё равно противно. Не хочется ничего делать. Возможно, всё как-то и обойдётся, возможно, он и не узнает ничего... такого. Хотя я думаю, что он поднимет тут всех на уши. Думаю, что он не успокоится, пока не вытащит её оттуда. Мне так кажется.

Гарри... Я до сих пор не верю, что он сказал правду тогда, на берегу замерзшего озера. И никогда не верил. Наверное... наверное, потому, что не могу поверить, как можно столько времени знать Гермиону и не влюбиться в неё. Мне кажется, это невозможно. В его привычки вечно входило любить жертвовать собой, он вполне мог так же поступить в отношении нас. А я эту жертву принял. Хотя у меня есть оправдание. Я же не мог знать точно. Похоже, наступает время, которое, наконец, разрешит все сомнения раз и навсегда.