Песня об Оуайне Красноруком

1. Настоящий титул Мамая. Ханом он не был.

Ясно, что большинство из них погибнут. И Мамаю едва ли жаль этот сброд, который привела на поле не честь, не верность, не чаянье славы, а слепая жажда добычи, неприкрытая и беспримесная... жажда добычи, да ещё — глубинная зверская ненависть к тем, кто живёт богаче и сытней благодаря своему ежедневному нелёгкому труду. Едва ли кому-то из них приходило в голову взяться за плуг самому — но каждый всегда был готов рубить пахаря ради его хлеба...

Дальше в центре стояла пехота. Вещь не слишком обычная для степняков — но последние два десятка лет междуусобиц разорили и низвели до самого жалкого состояния очень и очень многих; тех, в чьём роду поколениями не слезали на землю даже чтобы справить нужду. И теперь они вышли в бой пешие. Это — ордынцы, не чужаки Мамаю. Но почти столь же презренные существа — уже просто потому, что в битву их понесут не кони, а собственные ноги. Впрочем... в нескольких местах пешего строя Грифад различил плотные квадратики стоящей в чётком строю явно не ордынской пехоты. Присмотревшись специально, он прикусил губу — это были люди с Запада, судя по нескольким флажкам — какие-то мелкие итальянские кондотьеры со своими бандами (1.).

1. Никакого оскорбления. Отряд итальянских наёмников во главе с кондотьером — полевым командиром и "менеджером" одновременно — так и назывался: "банда".

— В-выродки, — пробормотал Грифад и с трудом удержал себя от смачного плевка. Про итальянцев говорили доброе чаще, чем про византийцев. Но не сильно чаще. Однако, чтобы вот так — вместе с поклонниками Сатаны-Магомета идти на христиан, пусть и схизматов?!

И наконец — двумя могучими крыльями и основой, подпоркой в тылу — колыхалась, но почти молча поделённая на тумены по заветам Темучина ордынская конница. Главная сила и суть плана Мамая. Когда "союзники" и своя пехота промнут — не прорвут пусть, но промнут массой — строй московского войска, то настанет черед этих. Тридцати тысяч всадников, каждый из которых сидит на хорошем коне, одет в прочный доспех из кожи и стали, защищён круглым хвостатым щитом, вооружён луком, бунчужным копьём и изогнутым мечом-саблей. Тридцати тысяч, на которых Мамай вот уже не первый год тратит свою казну. И, судя по всему, не зря...

Дальше — в тылу, совсем на грани людского взгляда — поднимались к нему тысячи дымков, дымов и дымищ. Там лежал стан ордынцев. Там их стада, их передвижные дома-юрты, их жёны и дети, которых они любят, как любят своих жён и детей всю люди на свете... Совсем недавно они уходили оттуда, обещая вернуться живыми и с победой.

Да, так.

— Богачества там, небось, — мечтательно сказал стоявший слева просто вооружённый пеший воин-ополченец. Он неотрывно и совершенно отчётливо жадно глядел на ордынский стан — и Грифад испытал омерзение от его слов. А воин продолжал: — Вот бы... ещё пару лошадок купил бы, коровку вторую... эххх... — он вздохнул с той же мечтательностью. — Ну, дай бог, дай бог... — и перекрестился.

Между московским войском и Ордой двигался, переливался туда-сюда не очень большой отряд конницы — сторожевой полк. И — ещё ближе к основному войску — перечёркивал поле строгий брусок передового полка. Тоже не очень большого. Но, говорят, король Дмитрий встал туда, в передовой полк — простым воином. А кто же там, под чёрно-золотым знаменем? Грифад обернулся, всмотрелся — да, там стоит воин в богатых доспехах, видно даже отсюда, издалека... (1.)

1. Там стоит поменявшийся доспехом с князем Дмитрием боярин Михаил Бренок. Он погибнет позже — в сече ордынцев с большим полком.

Из рядов ордынцев уже выскакивали тут и там всадники, крутились перед своими, что-то крича и взмахивая оружием. Иногда можно было различить исковерканную московскую брань.

Русское войско помалкивало, не двигалось. Грифада это возмущало. Когда один из магометан проскакал половину расстояния между войсками и, повернув коня задом, начал задирать ему хвост и тоже что-то кричать, оруженосец сердито сказал рыцарю:

— В нашей земле и сопливый мальчишка десяти лет не стерпел бы такого! Разреши, я схвачусь с ним, если уж тут нет больше мужчин!

Сэр Оуэн даже не ответил. Он равнодушно смотрел куда-то, где в уже засолнечевшем небе плыла пушистая белая тучка. Но, когда из глубины рядов ордынцев выехал — не вылетел намётом, а именно выехал, неспешно, уверенно — всадник в чёрном, чей высокий гранёный островерхий шлем был украшен закреплённым на тонком шпиле зелёным полотнищем, легко развевавшемся под ветерком, рыцарь оживился. Его глаза сверкнули, по губам скользнула улыбка, он отвёл в стороны латные ноги, готовясь пришпорить коня... но через поле уже ехал — тоже шагом, обходя передовой и сторожевой полки с правой руки — русский воин в сверкающей броне, похожий на каплю живого серебра (1.), раззолоченного солнечными искрами. Чёрный плащ ниспадал с плеч воина, серебряно-рыжий конь ступал горделиво и уверенно. На германском островерхом бацинете с клапвизором поднимались два медвежьих уха.

1. Ртуть.

— Витязь Пересвет, боярин Дмитрия Ольгердовича, князя Брянского, — сказал Вит Хлумач. — В моей земле про него наслышаны. Добрый воин; агарянину не видать победы.

Из центра большого полка что-то крикнули. Грифад не разобрал — что, однако в следующий миг приветственный крик разнёсся над всем русским войском. Пересвет вскинул копьё, но потом опустил его и съехался в центре со своим противником. Они о чём-то говорили — недолго. Потом развернулись и поскакали каждый в свою сторону, но так, чтобы солнце при сшибке не мешало ни тому, ни другому.

Разъехались они недалеко — словно связанные невидимой нитью, одновременно повернулись и замерли.

И было тихо.

И было солнечно.

И дул ветер.

Грифад увидел, как из полосы непотоптанной ещё травы между войсками взлетела пара птичек, закружилась тревожно — и сердце пронзила вдруг острая жалость: у них там гнездо и они чуют беду, но бессильны её отвратить... а потом он вздрогнул, потому что всадники скакали навстречу друг другу — скакали, жёстко уставив копья обычаем рыцарей Запада.

— Алла-алла-ла-лаааа!!! — донёсся выкрик ордынца. Пересвет скакал молча — и Грифад понял, что не дышит, только когда копья поединщиков брызнули видимой даже отсюда щепой. Оруженосец с шумом набрал воздух — и увидел, что проскакавший шагов сто ордынец выхватывает саблю, поворачивая коня. Пересвет уже развернулся ему навстречу. Щитов не было ни у того — ни у другого.

Снова встретились! Грифад сжал узду в кулаке, во рту было сухо от возбуждения. Тишины больше не было — единым голосом ахала то одна, то другая сторона. И вновь даже отсюда мальчишка видел, как вразмах, веерами брызжут бледные искры и как летит с конских морд, из-под масок, белёсыми лёгкими хлопьями пена...

В какой-то момент — Грифад не сразу понял, что случилось, но кругом послышались крики — меч Пересвета переломился у рукояти. Когда оруженосец сообразил, что произошло, то невольно вскрикнул тоже. Ордынский воин стремительно встал на стременах, занося руку для последнего удара... Пересвет уклонился вниз и в сторону... а потом...

Его враг вылетел из седла, словно выбитый ударом пушечного ядра. Чёрный конь шарахнулся в сторону, без седока растеряв весь боевой задор.

— АААААА!!! — загремело кругом с такой силой, что Грифад натуральным образом оглох. Но различил, что в правой руке Пересвет сжимает сдёрнутую с седла палицу-шестопёр. Он поднял руку с оружием, другой стянул шлем и так поехал обратно в строй большого полка.

— С нами Бог! — Вит Хлумач размашисто перекрестился. — С нами Бог, брат рыцарь! — он сверкнул улыбкой сэру Оуэну.

— И всё-таки опаздываем... — процедил сэр Оуэн, осматриваясь, словно беспокойно сидящий на жёрдочке охотничий сокол. Да Грифад и сам видел это уже — не все ещё полки встали правильно, от Дона всё поспешали (казалось — еле ползут!) группки и даже небольшие отряды. — А! Во имя рогов Лесного Отца!

Грифад вытаращил глаза и испуганно перекрестился. Но тут же сам едва удержал вскрик-ругательство.

Передний край ордынского войска заклубился — и потёк вперёд.

Сюда.

Всё быстрей и быстрей...

...Перед наступающими ордынскими "союзниками" сторожевой полк быстро, словно в какой-то нестрашной и лихой игре, откатился назад и в стороны, уходя за передовой. Кое-где взблеснуло оружие, именно кое-где. Грифад должен был сделать над собой усилие, чтобы понять: это оно, это началась битва!

Двинувшееся вперёд вражеское войско остановило разбег, затопталось на месте. Основные силы Мамая, даже ордынская пехота, вообще не двигались пока. Только не в лад разноголосо завывали рога и трубы, да били бубны и мотались туда-сюда разномастные стяги и значки. Одно дело было — ринуться на хоть и конный, но немногочисленный и легко вооружённый сторожевой полк, как бы не вдесятеро превосходя его числом — и совсем другое атаковать стену красных щитов, перед которыми вдруг разом, одним движением, выдвинулись сверкающие на длинных оскепищах цвета запёкшейся крови острые наконечники — с добрый кинжал размером каждое.

Конечно, Мамай ждал такого поведения от собранной по всему югу и востоку сволочи. Ордынская пехота, повинуясь каким-то непонятным Грифаду, но ясным ей знакам повалила вперёд, готовясь со спины "подпереть" замешкавшихся. Маленькими, но многочисленными твёрдыми жальцами выметнулись перед основной массой пехоты давно уже отвыкшие бояться чего-либо банды кондотьеров. Да и среди передового сброда не все замешкались — выскочили впереди оробевшей толпищи "союзников" разгорячившие себя воплями и скачкой нукеры степных и горных князей... они увлекли бы за собой и остальных.

Если бы успели.

Потому что произошедшего дальше Мамай не ждал совершенно. Не ждал и Грифад.

Сперва ему показалось, что где-то в небесах лопнула мощная струна, родив могучий, мелодичный — и жуткий! — Звук.

— М-м-м-м-м...

Изумлённый этим, оруженосец не сразу понял, что передовой полк уже не стоит на месте. Он — движется. Размеренно. Медленно. Неотвратимо. На его флангах гарцевали сбившиеся в плотные упругие отряды конники сторожевого полка — размеряя шаг коней с мерным шагом пехоты.

А Звук — звук превратился в торжественное, вроде бы тихое и в то же время почти ужасающее силой слитное пение сотен воинов...

— День пришёл — солнце взошло.

Свет его ласкает поля.

Материнским родным теплом —

Пахнет хлебом наша земля...

Голоса переливались, возвышались, замирали, на них накатывали новые — рождая невиданное по силе единое созвучие в своём разнообразии...

— Ветер вновь качает траву,

В каждом сердце — русская речь.

В смертном сне, как наяву

Нашу землю будем беречь...

Выше поднялись над мерно шагающим строем знамёна — древние гордые знамёна западных русских княжеств. Тех, что были сейчас "под Литвой", но хранили и язык, и обычаи, и — память русскую. Да и сами литвины немалым числом шли в тех же рядах... Вразнобой, запоздало, почти жалко взлетели вверх и упали на мгновенно поднятые щиты испуганные стаи вражеских стрел.

Это был единственный залп, который успели дать враги.

Щиты опустились вновь.

— А в тяжёлый час, что придёт —

Не падём под чёрным дождём...

Встанем мы к плечу плечом

Со щитом и острым мечом!

— Смотри, — сказал сэр Оуэн оруженосцу. — Вот оно — мужество. Смотри. Запоминай, как они дали нам время, купив его своими жизнями.

Грифад даже не осмелился кивнуть. Замолкла песня и на смену ей пришли жуткие хруст, лязг и гром рукопашного боя. Не отрываясь, оруженосец смотрел, как один — один!!! — полк русичей давит, сминает и несчётно избивает многократно превосходящее его числом воинство врага. В мыслях он уже летел через поле — туда, где шёл бой. Постыдным казалось оставаться на месте... и оруженосец с трудом удерживал рыдания — слёзы стыда, зависти и восторга.

Теперь он понял, что это — правда. Правда то, что он слышал. Король Дмитрий — он там. Он просто не мог встать нигде в ином месте. И, если бы сейчас Грифаду апМередидду пообещали бы самую жуткую, самую долгую и ужасную, неотвратимую смерть, если он не покинет своего места в строю — он бы не стал и слушать. Потому что самая адская мука — не навечно. Она не навечно даже в настоящем аду — будет Великий Час, и туда придёт Господь, и туда хлынет, стирая полный боли и отчаянья мрак, горний Свет.

А слава — навечно.

Русское войско молчало всё то время, пока погибал передовой полк. Он таял, как яркий огонь тает в грязном потоке, как растворяется в бурлящем чёрном кипятке прочный сверкающий лёд. И вот уже нет там никого из людей — только толпы явно не верящих в свою позорную победу троллей. И последнее знамя доблестных витязей Руси — синее с золотым львом — исчезло под ногами ордынцев.

Тогда по основному войску прошёл слитный гул, смешанный с лязгом.

Поставив локти на шлем, высившийся на седле, сложив кольчужные ладони перед грудью, сэр Оуэн громким, пронзительным и почти безумным голосом затянул:

— Ein Tad yn y nefoedd, sancteiddier dy enw; deled dy deyrnas; gwneler dy ewyllys, ar y ddaear fel yn y nef! Dyro inni heddiw ein bara beunyddiol, a maddau inni ein troseddau, fel yr ym ni wedi maddau i'r rhai a droseddodd yn ein herbyn; a phaid Б'n dwyn i brawf, ond gwared ni rhag yr Un drwg! (1.)

1."Отче Наш" на валлийском.

Никто не знал этого языка ни здесь, на Куликовом Поле, ни на месяцы и месяцы пути отсюда в какую бы то ни было сторону — лишь Грифад ап Мередидд понимал эти слова и пытался повторять их, но память сама упорно подсказывала иное...

Poni welwch chwi hynt y gwynt a'r glaw?

Poni welwch chwi'r deri'n ymdaraw? (1.)

1. Разве не видите пути ветра и дождя?

Разве не видите, как гнутся дубы? (валлийск.) Строки из старинной песни, посвящённой гибели последнего из властителей независимого Уэльса, прямого предка взрослого героя рассказа.

Закончив молитву, Оуэн Томас обеими руками поднял над головою остромордый бацинет с откинутым пока что забралом и, опуская шлем, сказал:

— Теперь будет страшно. Недолго.

— Я не боюсь, — ответил Грифад и удивлённо понял, что не солгал. Он всегда боялся струсить перед первой настоящей битвой — не стычкой, которых прошёл уже немало, а именно вот таким сражением, которое запоминается в веках целыми народами и меняет судьбы королевств. Но сейчас страха не было. Мощной волной прихлынуло нечто, не имевшее имени, ни на что не похожее — и мальчик вдруг смутно, непонятно ему самому, но в то же время кристально-ясно понял-подумал: "Это — Очищение!"

И шло оно — от его рыцаря.

— А эта тряпка отныне лишняя, — сказал Оуэн Томас и одним движением руки сдёрнул грязный чехол со щита, который подавал ему оруженосец. Зелёные глаза Грифада загорелись восторгом, а золотые и алые леопарды, высунув лазурные языки, грозили с раскрашенной алым и золотом стали такого же лазурного цвета острыми когтями. — Никогда больше не быть ей на моём щите, никогда! Я — Оуайн Лаугох ап Томас, Оуайн Краснорукий, законный король Камру! — нежданно мощно вскричал рыцарь. — Возродиться пришёл я на поле сие, пришёл я возродиться, Бог Сил, Господь мой пастырь — возрождения дай мне ныне!