Московская добыча (гл. 1 - 8)

Больше всего Анька любила серую в яблоках кобылку, очень светлую, в сумерках казавшуюся почти белой. Сашенька, которая тоже нередко заглядывала полюбоваться на лошадей, назвала ее Авророй, Яшка сократил непонятное имя до "Арьки". Говорил, подсаживая Аньку в нарядное дамское седло:

— Анька да Арька, две беляночки, ох и хороши!

Анька ревниво думала, что Сашенька на Арьке будет смотреться еще красивей, и что седло — Сашино, и кобыла тоже Сашина, оставленная нарочно для того, чтобы Александре показывать себя во всей красе перед женихами. Вот затеют прогулку за город, меньшие сестры в экипаже, а она, красавица — верхом. "Две беляночки". Ревность колола сердце, и Анька даже не могла бы сказать, чего в той ревности больше: зависти к Сашиному положению господской дочки, невесты на выданье, к богатой и вольной жизни, или желания, чтобы Арька, послушная, легконогая, красивая и умная Арька — была ее, Анькиной, и никто больше не смел на нее садиться!

Хорошо, что Арьку увели из Москвы. Это девку крепостную барин не пожелал ни с дочкой к тетке отпустить, ни после в имение отправить, мол, на всю дворню телег не напасешься, и здесь перебедуют, а лошадь, дорогую, кровную, на погибель не бросил.

Вздохнув тоскливо, Анька медленно пошла обратно к костру, на запах каши. В животе давно уже подсасывало от голода.

Румяный светловолосый парень, который в отряде кашеварил, напоминал Аньке молочного брата Васятку, младшего Матрениного сына. Васятка вечно балагурил, подшучивал над кем ни попадя; этот француз, Анька уже заметила, тоже любил позубоскалить. Вот и сейчас: помешал в котле длинной ложкой, сказал что-то с хитрой улыбочкой, остальные заржали — коням впору. А у него лицо стало довольное и веселое — заразительно веселое, так что даже Анька невольно улыбнулась.

Но тут она поймала вдруг взгляд того рябого, с кривым ртом, который раз уже испугал ее. Пристальный, следящий и оценивающий взгляд хищника, готового броситься на жертву. Анька попятилась, он сказал что-то, его товарищи снова заржали. На Аньку никто больше не смотрел, и девушка привычно спряталась в карете. Укутала застывшие ноги шубой, обхватила себя руками, пытаясь унять внезапную дрожь. Стало страшно, что майор не вернется, сгинет на темных улицах, среди упырей, потерявших человеческий облик. Хоть и ненавидела его, а теперь поняла как никогда ясно: только он ее и защищает. Пропадет — и некому станет держать в узде ни светловолосого балагура, ни жуткого рябого, ни остальных. Разве что Мишель, его тоже слушают, но станет ли он ссориться с товарищами из-за русской пленницы? Начальнику отдал, им тем более отдаст.

Девушка придвинулась к окну, села так, чтобы видеть и костер, и вход в подвал. Зашептала молитву. Привычные слова успокаивали, но едва молитва заканчивалась, тревога накатывала снова. И Анька все шептала и шептала "Отче наш" и "Господи помилуй", снова и снова. И, увидев наконец, что майор вернулся, уткнулась лицом в пушистый лисий мех и тихо расплакалась от облегчения.

Когда майор Пулен вернулся к отряду, Жюль как раз раскладывал по мискам кашу. Солдаты заметили мрачное лицо командира, притихли.

— Каковы наши приказы, господин майор? — на правах адъютанта нарушил тревожное молчание Мишель.

— Ешьте, — коротко отозвался Пулен. — После расскажу.

И сам взялся за кашу. На голодный желудок плохо думается о важном. К тому же сейчас, как никогда, майор Пулен нуждался в лояльности подчиненных — так пусть вспомнят лишний раз, что командир о них заботится.

Когда с ужином было покончено, Пулен обвел лица солдат внимательным взглядом и спросил:

— Хотите добраться до дому, парни? Хотите остаться живыми, сохранить провизию, коней и добычу?

Невнятный ропот был ему ответом: каждый буркнул себе под нос что-то вроде "а то", "еще бы" или "покажите мне того кретина, который не хочет". Майор кивнул и продолжил:

— Все мы понимаем, что война проиграна, все мы видим, что армия погибла. Но, представьте, этого не видит император. Смоленские склады пусты, ни еды для нас, ни корма для коней. Те крохи, которые все-таки собрал негодный интендант, разворованы. Провизию выдают только личной гвардии императора. Вы не вчера родились, должны понимать: свою охрану он не обидит. Для них найдется и мясо, и хлеб, и вино, а остальным — шиш. Армия голодает. Нечем лечить больных. Солдаты умирают от голода и холода прямо на улицах Смоленска, можно сказать, у ног нашего владыки. И что, как вы думаете, предпринимает этот корсиканский гений? О чем он думает? Как спасти остатки армии, вывести их из-под удара и привести в целости в родную Францию? Или, может быть, как заключить мир с дикими русскими? Я слышал приказ: повозки сжигать, коней отбирать для артиллерии, войска готовить к бою.

На этот раз ропот и злые вопли пришлось осаживать, иначе, пожалуй, они привлекли бы нежелательное внимание.

— Вы не хотите больше воевать, — кивнул майор, когда его люди умолкли. — Я тоже не хочу. Я считаю, что Бонапарт зарвался. Былые удачи ударили ему в голову. Теперь он не хочет смириться с поражением и готов бросить армию на алтарь своей непомерной гордыни.

— Корона лоб натерла, — злобно буркнул Тео. — Забыл, как легко королевские головы слетают с плеч. А ведь народ может и напомнить.

— Пришла пора для еще одной революции, — поддержал приятеля обычно предпочитавший промолчать Клод. Махнул сжатым кулаком, словно придавая веса своим словам.

Прекрасно, кивнул сам себе майор, они мои. Больше, чем когда-либо, мои, ведь теперь их верность не делится между командиром и императором. Однако почему верный адъютант молчит? Не пришлось бы от него избавляться... Пулен поймал взгляд Мишеля.

— А ты что скажешь?

— Скажу: хорошо, что мы экономили, даже надеясь на смоленские склады. Фуража и провизии хватит еще на неделю, а если ужать порции...

— Мы не будем ужимать порции, они и так слишком малы, — сдержав вздох облегчения, возразил Пулен. — Когда выберемся из этого проклятого города, переложим груз. Разгрузим полностью одну телегу, это даст нам дрова и двух коней на мясо.

— Виват нашему майору! — радостным полушепотом выдохнул Тео. — Вот командир, за которым в огонь и в воду!

— Виват! — поддержали остальные.

— Всем отдыхать, — улыбнувшись, скомандовал Пулен. — Выступить нужно до рассвета.

Дождался, пока Мишель распределит караулы, пока улягутся в сено те, чей черед спать сейчас. Сказал тихо, поманив адъютанта в сторону:

— Спасибо за поддержку, капитан Лоран. Я этого не забуду.

— Благодарю, господин майор, — Мишель помялся немного и все же продолжил: — Я рад, что мне выпала честь служить под началом не у фанатика, а у разумного человека. Мне дорога честь Франции, но то, что происходит сейчас, ведет ее не к чести, а к бесчестью и разорению. Эта война была ошибкой.

— Возможно, ошибкой был и этот император, — горько усмехнулся Пулен. — Отдохни как следует, Мишель. На тебе слишком многое держится сейчас.

Подтолкнул адъютанта к телеге с сеном — там найдется для него местечко, — и сам пошел к карете. Завтра будет тяжелый день.

Девка спала, привычно вжавшись в угол, завернувшись в шубу и поджав босые ноги. Снова мелькнуло: лишний рот, обуза. Бросить ее сейчас — милосердней, чем в пути. Пересидит в какой-нибудь норе, если повезет, дождется русских. Да, в конце концов, что ему за дело до тронутой умом дикарки? Вот только руки уже привычно потянулись залезть под платье, помять упругие груди, стиснуть горячие плечи. Пулен скинул шубу на пол, швырнул девку на мягкий мех, задрал юбку, чуть не порвав истрепавшуюся в дороге ткань. Впился поцелуем в мягкие губы. Ох, какая же она теплая, горячая, пьянящая не хуже вина! Лучше вина...

Злость голодного, беспорядочного отступления, испуг и бешенство от услышанного сегодня в штабе, окончательное разочарование в Бонапарте слились с пьяным куражом собственной победы — пусть маленькой, пусть над собственными же солдатами, но победы! И все это Жан-Жак Пулен выплескивал сейчас на покорную пленницу. Брал ее грубо и жадно, так, как и должен брать победитель. Утверждал свою победу, свое превосходство над Бонапартом, штабными аристократишками, до последнего верными императору гвардейцами, оборванной, голодной армией — над всеми! Мало верности, нужно еще и мозги иметь. Собственной головой думать, а не полагаться на гений корсиканского выскочки. Он, Жан-Жак Пулен, не выпустит из рук своей победы, своей добычи. Он вернется в Париж победителем.

Девка всхлипывала почти беззвучно, горячая, податливая, светлые волосы растрепались, смешавшись с рыжим мехом. По бледным щекам текли слезы. Но не противилась, не зажималась, принимала молча его власть. Умная, хоть и дура. И хороша, о Мадонна, как же хороша! Пухлые губы, тонкие запястья, нежная, гладкая кожа. На тонкой шее часто бьется синяя жилка, черные ресницы слиплись стрелочками от слез, в ложбинке между грудей лежит, покосившись, медный крестик. Так и хочется сорвать его оттуда, чтобы не мешал целовать, наслаждаться этой ложбинкой, холмиками грудей, ямочками над ключицами, ставить метки на белую девичью кожу: мое, мое, вся моя, целиком!

Давно Жан-Жаку Пулену не было так хорошо от близости с женщиной. Даже с этой девкой — ни разу до этой ночи он не брал ее так страстно, не просто для разрядки и удовольствия, а на волне злости и куража. Ни разу она не плакала под ним.

Не-ет, подумал он, сыто и обессилено падая на пленницу и натягивая шубу на разгоряченное тело, не-ет, она моя, такой же военный трофей, как эти шубы, вино, княжеская карета и все, чем удалось карету нагрузить. Привезу домой, будет служанкой — что-то же она должна уметь? Бессловесная, безответная, не требующая денег ни за работу, ни за любовь — сокровище, а не девка!

— Я тебя здесь не брошу, нет, — пробормотал Пулен и заснул, обняв пленницу и так и не застегнув штанов.

Глава 5. Из капкана

Ночью снова шел снег. Нетронутая его пелена сделала светлее предрассветные сумерки; заснувший город казался мертвым, укутанным в погребальный саван. Пройдет несколько часов, и снежный покров на улицах превратится в мокрое серое месиво под ногами людей, но сейчас отряд майора Пулена оставлял за собой слишком ясный, предательский след. Все равно, что написать: "Здесь прошли кони и повозки".

— Поторопимся, — снова и снова повторял Пулен. Он знал: его люди и без понуканий не медлят. Но молча терпеть слишком медленную, почти черепашью скорость было невыносимо. Пулену чудилась близкая погоня, патрули с приказом отбирать коней, жадные голодные взгляды из разрушенных домов, из черных провалов окон...

Мишель разделял тревогу командира. Он то и дело оглядывался, привставая на стременах, ладонь лежала на рукояти пистолета. Солдаты тоже держали ружья и пистолеты наготове.

Глухой стук копыт и скрип колес далеко разносились по пустынным улицам. Но, похоже, час для бегства был выбран удачно: отряд прошел почти через весь город, не повстречав ни патрулей, ни грабителей. Городская стена уже виднелась над развалинами домов, врастая башнями в темное небо, и Пулен вновь подумал о капкане, готовой захлопнуться ловушке.

— Помоги, Пресвятая Дева Мария, — истово прошептал он, безотрывно глядя на растущую впереди стену. Красный кирпич в сумерках казался черным, и Пулен подумал: "Совсем как кровь, остывающая пролитая кровь"... Тряхнул головой, отгоняя неприятную мысль, снова прошептал короткую молитву, прибавив к ней обет поставить самую толстую свечу в первом же католическом храме, до которого они доберутся.

Выстрел ударил, когда до городских ворот оставалось совсем немного. Всхрапнула, заржала и заспотыкалась рыжая кобыла, впряженная левой в последнюю телегу.

— Стоять! — крикнул хриплый голос из-за разбитого, почти целиком обрушившегося каменного забора. — Слезай на землю, все! Живо!

— Гони! — почти взвизгнул Пулен.

— Стреляй, парни! — заорал Мишель.

Неровный залп ударил в забор, взметнул кирпичную пыль; одинокий ответный выстрел отколол щепки от борта телеги, и тут же вторая пуля ударила в снег под ногами гнедого мерина. Возницы нахлестывали коней; рыжая шла неровно, оставляя на снегу алые пятна.

— Руби постромки, — крикнул Мишель, — упадет, придется телегу бросать, руби, быстро!

Сидевший на передке Жюль и без подсказки уже схватился за топор; но, увидев, что Мишель скачет к нему, не выдержал, крикнул:

— Возьми ее, не бросай! Мясо же!

— Руби, быстро! — снова крикнул Мишель.

Рыжая зашаталась, заржала тонко и жалобно. Первый, рассветный луч солнца блеснул на лезвии топора, ударил еще один выстрел, и кобыла упала — не понять, от старой или от новой раны. К счастью, Жюль успел обрубить упряжь; но отвернуть в сторону уже не успевал никак. Телега накренилась, закачалась и едва не опрокинулась, наехав колесом на ноги несчастной рыжей; Жюль и трое солдат, сидевших в телеге, лишь каким-то невероятным чудом сумели выровнять ее и тем предотвратить катастрофу.

Отряд уходил, оставив позади бьющуюся в агонии лошадь — добычу ценней московского золота.

— Откупились, — скривился Пулен, глядя, как бегут к подстреленной лошади, потрясая ружьями, мародеры в мундирах итальянской пехоты. Что ж, теперь, по крайней мере, внимание грабителей было приковано не к отряду, ощетинившемуся ружьями и пистолетами, а к уже отвоеванной добыче, мясу. Это давало шанс оторваться. Конечно, отряд Пулена легко мог справиться с неполным десятком мародеров, но как знать, не бегут ли уже на выстрелы их жадные до добычи товарищи, а то и патрули...

— Заряды зря не тратить, — скомандовал Мишель, и Пулен одобрительно кивнул. Буркнул:

— Пусть мерзавцы грызутся над брошенной костью.

Через несколько минут отряд выехал к воротам. Майор Пулен высунулся в окно кареты, рявкнул на застывшую в проеме ворот стражу:

— Именем императора!

Он готов был снести охрану силой, если его вздумают задерживать; но сердитое лицо майора, обоз и внушительная охрана, как видно, вполне заменили сонным стражам императорскую подорожную. Расступились, отдали честь; колеса загрохотали по камням мостовой, рождая эхо под сводами ворот. Отряд выехал в предместье.

Теперь можно было не опасаться засады: там, где летом теснился пригород, раскинулась голая земля. Деревянные домишки выгорели дотла, дочиста, и пепел давно успел развеяться ветром, размыться дождями, смешаться с землей. Сейчас еще виднелись, обозначая ряды улиц, заметенные снегом остовы печей, но весной пойдет в рост трава, и след былых улиц пропадет окончательно. Не зная, и не подумаешь, что год назад здесь жили люди, не ожидая беды, смеялись и плакали, любили и страдали...

Поднявшееся из-за горизонта солнце окрасило снег золотым и розовым, впереди отряда побежали длинные синие тени, словно указывая путь: на запад, домой! Вырвались, снова и снова повторял себе Жан-Жак Пулен, вырвались, слава Иисусу благому, милосердному, хвала Пречистой Деве Марии! Город-упырь остался позади; и даже темнеющий за равниной лес с партизанами, диким зверьем и внезапно налетающими казаками казался теперь не таким страшным.