Но теперь он был не в силах ломать над этим голову. Всю ночь и утро он провел с несчастным Альфредом Вилкоксом. Виконт не приходил в сознание. Сэмюэль предложил свои услуги в качестве специалиста, участвовал в консилиуме, но ничем дельным помочь не мог. Единственное, что он мог посоветовать — оповестить полицию, чтобы она послала своих людей в клуб для проведения химической экспертизы остатков ужина. В ответ он услышал, что полиция в курсе. Сэмюэль пожал плечами и раскланялся. Остаток ночи он провел в комнате отдыха врачей в неудобном кресле. Пару раз он отправлялся навестить сына в соседнем корпусе, но мальчик спал. Спал он беспокойно, бормотал во сне что-то, порой вскрикивал и стонал. Под утро Сэмюэль увидел в окне свою супругу, пересекающую двор. Не стоило попадаться ей на глаза. В палате интенсивной терапии тем временем заступила на смену новая врачебная бригада во главе с молодым и подающим надежды доктором Ачесоном. Тот тепло поздоровался с Сэмюэлем и далее, при каждом своем появлении в вестибюле широко улыбался. Сэмюэль с трудом признал в нем своего бывшего студента. Молоденькие медсестры старались вести себя в присутствии гостя чинно, в коридоре поправляли прически, а в салоне говорили шепотом. От кофе и бутербродов Сэмюэль отказался, он сидел, уставившись на носки своих ботинок. В голове его накрепко засели впечатления бурной ночи. Он был свидетелем борьбы за жизнь. Никогда еще он не видел подобных страданий, столь судорожных упорных попыток уцепиться за крошечную ниточку, связывающую человека с земной юдолью. Сэмюэль видел судороги и рвоту, видел признаки удушья, видел безжизненную руку виконта с набухшими жилами. Около четырех часов наступила клиническая смерть, но ценой неимоверных усилий врачам удалось растормошить затухшую ниточку осциллографа. Последнее, что запомнил Сэмюэль, были выпученные глаза виконта, уже не реагирующие на вспышки света.
О, если бы кто-нибудь мог угостить Сэмюэля глотком коньяка! Под воздействием спиртного он мрачнел и тупел. А это было как раз то, что надо. Может быть, ему удалось бы и вздремнуть часик. У него немного побаливала спина, — кресло было неудобным. Так он просидел до полудня, дожидаясь, что Ванесса, а вслед за ней и школьные друзья Хонни покинут пределы больницы. Перекинуться с мальчиком парой слов ему так и не удалось, Хонни уже выдали таблетку снотворного. Отец только поглядел на сына через полуприкрытую дверь, тот спал на спине, свесив голову с высоких подушек. Сэмюэль вернулся на свое прежнее место, твердо решив дождаться перемен в состоянии виконта.
Когда он снова вошел в комнату отдыха, там сидел еще один посетитель неприметного вида. Слава богу, есть у виконта родственники, есть, кому разделить ответственность за его судьбу! Человек напротив довольно долго и упорно молчал, присматриваясь к Сэмюэлю. Потом он похлопал себя по карманам и извлек на свет металлическую фляжку. Без слов он протянул ее своему соседу. Сэмюэль с благодарностью принял фляжку и отпил большой глоток дешевого бренди. Вслед за ним и сосед повторил эту процедуру.
— Вы неважно выглядите, дружище. Тяжелая выпала ночка, не так ли?
— Да уж, господь не приведи.
— Я говорил с врачом. Положение ни к черту. Поскорее бы отмучился, это лучшее, что ему уготовано.
— А худшее?
— Худшее? Кома. Врачи поговаривают о коме. Вопрос в том, сумеют ли они восстановить мозговую деятельность. На все нужно согласие родственников, сами понимаете, а где их взять? Короче говоря...
— Не рано ли вы его хороните? Давайте наберемся терпения и подождем.
— Давайте! Хотите еще глоток?
— Нет, благодарю вас.
Внешность посетителя не выделялась ничем примечательным. Маленькая плоская голова, простое, немного одутловатое лицо, безбровые глазки, мятый серый плащ, голос хриплый и бесцветный. Полная противоположность виконту с его монументальной головой и лицом постаревшего греческого бога. Родственник? Непохоже! Сэмюэль отказался от предложенной сигареты. Его сосед с наслаждением затянулся и откинулся головой назад.
— Как здоровье вашего сынишки? — осведомился он участливо. Сэмюэль вскинул брови:
— С кем имею честь?
— О, я не представился, простите, мистер Корнхайт. Инспектор Каллаген. Я вовсе не официально, просто мне хотелось с вами побеседовать. Я сегодня даже на службу не заходил. Вечером я был в патруле, выезд королевы, сами понимаете. Мне бы положено было немного выспаться, но куда там! Детишки, жена, сами понимаете. Думал по городу побродить, развеяться, да все служебные дела лезут в голову. Я, вообще-то, вас разыскивал. Дома мне сказали, что вы в больнице у сына, вот я и поехал в надежде вас здесь повстречать.
— Вас разве не вызвали по поводу отравления.
— Меня? Я вообще узнал об этом случайно. Я просто сказал, что я из полиции — меня, сами понимаете, впустили. Я вовсе не уверен, что полиция пришлет сюда специального агента, ведь потерпевшего еще нельзя беспокоить. Что мне оставалось, как не выслушать всю эту историю, да не заглянуть сюда, да не расспросить врачей. Я и вас-то в этом отделении не сильно ожидал встретить. Да, история неприятная. Не сомневайтесь, все еще впереди.
— Что впереди?
— Следствие, сами понимаете. Допросы, бумаги, обыски.
— Какие еще обыски?
— Будут искать, сэр. Ведь чем-то этого лорда отравили. А если это злой умысел?
— С какой стати? Кому понадобилось его убивать?
— Кому-то, видимо, понадобилось. Ведь он отравился не солитером, не грибами, и никакой такой гадостью. Яд довольно странный, противоядия не найдено, вы слышали?
— Увы, это правда. Природа яда не совсем ясна.
— Ничего, вскрытие покажет.
— Вы с ума сошли, какое вскрытие? Состояние виконта стабильное.
— Стабильной может быть только смерть. Но если все обойдется, то он придет в себя. И, сами понимаете, тогда он все расскажет. Может быть, все эти меры окажутся излишними. Но если он умрет, а все к тому движется, то неприятностей не миновать.
— Вы решили меня чем-то припугнуть?
— Предостеречь, сэр, только предостеречь. Меня вам нечего опасаться, я человек сторонний, сами понимаете.
— Но чего я должен остерегаться?
— А вы не понимаете? Вы одним из последних видели виконта живым и здоровым, вы видели первые признаки отравления, но не вызвали скорой помощи. Вы доставили его в больницу с заметным опозданием, когда уже начался необратимый процесс.
— Помилуйте, я опоздал? Ах да... Я немного застрял в пробке у моста Ватерлоо. Надо было пропустить королевкий кортеж.
— Вы ведь хорошо знали виконта?
— Я? Я его совсем не знал, мы очень редко виделись в клубе.
— Это не совсем так. Вы его знали. Вы регулярно садились с ним в клубе за карточный стол. Он вам задолжал крупную сумму денег. Он постоянно проявлял к вам признаки враждебности. Повод к тому весьма прост, ведь вы скупили его векселя, вы стали владельцем фамильного поместья Вилкоксов, вы подвергли перестройке старинную усадьбу, вырубили часть парка. Он, сами понимаете, затаил на вас вражду, публично насмехался над вами, допускал всяческие оскорбления. На ужине в клубе "Пеняй на себя", занятное название, сами понимаете, произошел вопиющий инцидент при свидетелях. Вы имели доступ к кухне клуба, у вас были весьма дружеские отношения с шеф-поваром. А тот, в свою очередь служил много лет у виконта. Виконт его рассчитал. Значит, и у повара были причины ненавидеть своего бывшего хозяина. Вполне вероятен предварительный сговор между вами и поваром.
— Я вижу, вы не потратили времени даром. Вам ведь положено было выспаться.
— Я никогда не трачу времени даром. А высплюсь я, когда выйду на пенсию. Но все, что я перечислил — только цветочки.
— А где же ягодки?
— Будут вам и ягодки. Ведь вы химик с мировым именем, не так ли?
— Дальше!
— С разрешения министерства обороны вы занимались разработкой и исследованием всевозможных отравляющих веществ. Вам единственному, уважая ваше имя и вес, было позволено проводить подобного рода исследования в частной лаборатории. Вы допускали нарушения инструкций по охране стратегических секретов, вы не согласовали ваш график ни с одной из исследовательских программ, не посвящали в подробности никого из спецслужб. Научные цели ваших исследований так до сих пор не ясны!
— Что за бред! Какие спецслужбы, какие программы? Я простой химик-любитель, яды — мое хобби. Я искал противоядий...
— Но хранили и приумножали в своей коллекции яды, в том числе и яды вашего собственного производства. Вы проводили широкомасштабные опыты на животных?
— На кроликах, помилуйте, только на кроликах! Но я это делал не дома, я... я...
— Успокойтесь, ради бога, успокойтесь. Я просто набросал вам эскиз, некую предварительную схему. Я ведь рядовой следователь Брикстонского участка. Но, сами понимаете, займется этим делом Скотланд-Ярд в лице какого-нибудь суперинтенданта или даже комиссара, не ниже. Так что, линия следствия примерно должна быть вам ясна. Все выглядит вполне логично.
— Что же мне делать?
— А что вы собирались делать?
— Я? Я собирался забрать Хонни домой под утро.
— А потом вы собирались с ним отправиться куда-нибудь подальше? На побережье, к примеру, поудить рыбку, покататься на яхте? А не подумывали ли вы махнуть на континент, рассеяться, побродить с сыном по Альпийским тропкам, посетить Афины или Флоренцию?
— Какого черта... С чего вы это взяли?
— Интуиция, сами понимаете, всего лишь интуиция. Я вам советую отложить вашу поездку. Вам все равно придется дать подписку о невыезде. Пусть ваш мальчик посидит дома, пусть походит в школу. Ведь до лета остались, сами понимаете, считанные дни. Ваша супруга может с ним поехать к родственникам. Мальчику совсем не обязательно присутствовать при обыске.
— При каком обыске?
— Обыске в вашей лаборатории, сами понимаете. Вы, я надеюсь, понимаете, что последним моим признанием я оказываю вам неоценимую услугу. Вам представится повод до прихода незваных гостей заглянуть в вашу лабораторию, проверить, все ли там в порядке.
— Это подвох, вы ведете грязную игру.
— Я? Боже упаси! Я с вами предельно откровенен, я хочу, чтобы вы мне доверяли.
— Вам что-то понадобилось от меня?
— Самую малость. Но вопрос этот несколько щепетилен. Ну, если уж на то пошло, то я хотел при вас поговорить с вашим сыном. Но не сейчас, разумеется, а потом. Не побеседовать ли нам с вами об этом немного позднее и в другой обстановке? Скажем, вечерком, часиков в девять в каком-нибудь ресторанчике?
— Я не очень вас понимаю. Вам что-то известно о моем сыне?
— О вашем сыне? Ничего особенного. Просто ваш сынишка был знаком с неким Патриком Дженкинсом. Этот юнец, в конце концов, оказался у нас в участке, незначительный случай, но мне нужно кое-что выяснить.
— Я бы предпочел оградить Хонни от ваших расспросов.
— А ведь я так надеялся, что мы с вами найдем общий язык, дорогой мистер Корнхайт.
— Я вас понял, намерения ваши были не совсем чисты, или даже не совсем законны, вы опасались, что я буду недостаточно покладист. И тогда вы решили меня предварительно обработать, не так ли?
— Я только надеялся на взаимопонимание. Вас могут ожидать крупные неприятности, сэр. Мне бы очень хотелось вам помочь.
— Вы, инспектор, несколько самонадеянны. Вы уверены в ходе дальнейших событий, вы решили, что все наперед вам известно. Вы будете глубоко разочарованы.
— Я могу разочароваться только в людях. И потому я стараюсь в них не сильно очаровываться, сами понимаете. А ход событий вполне предсказуем. Сразу же после смерти виконта у вас будет возможность убедиться в моей правоте.
— Знаете, инспектор, всю ночь я пробыл у постели Альфреда Вилкокса. Я по роду своих занятий близок к медицине, а доктора — люди ко всему привычные. И я видел, как этот человек цепляется за жизнь, как он ловит ртом воздух, как его руки пытаются сжать какой-нибудь предмет, чтобы удержаться на плаву. Так может напрягаться только очень здоровый организм. А смерть только и ждет, чтобы человек пал духом, поднял руки кверху и пошел ко дну. Он так боялся, этот виконт, геенны огненной, так жаждал этого остатка жизни, чтобы замолить свои грехи, что диву даешься. Не может быть, чтобы его усилия не оправдали себя. Поначалу отказали основные жизненные органы, но потом их работа восстановилась. Теперь дело за мозгом. Вы не верите, что он выкарабкается?
— Не верю. Никто из врачей не верит, один вы верите. Но чудес не бывает, сами понимаете. Итак, вы остаетесь?
— Я остаюсь.
— Ну что ж, уговорили! И я подожду еще с полчасика.
— А я, с вашего позволения, пойду пройдусь, спина затекла.
И Сэмюэль побрел вниз. Он шел, не глядя по сторонам, отбрасывая носком ботинка камешки. Время шло. Вечерело, небо приобрело лиловый оттенок, скучные стены больничного корпуса в сравнении с небом потемнели. Стояла настоящая летняя духота. По аллее вдоль корпуса сновал персонал. Согласно извечной врачебной привычке все куда-то сосредоточенно неслись со всех ног, полы халатов развевались на ветру. При этом каждый умудрялся толкнуть Сэмюэля плечом и непременно извиниться вслед. Голова у Сэмюэля кружилась, со вчерашнего вечера у него не было и крошки во рту. Он вспомнил ужин в клубе, надеясь пробудить в себе вкусовые инстинкты. Что он тогда ел? Ростбиф из молодого теленка? Ах да, они закусывали форшмаком. "Форшмак моей мамы", селедка, морковка, полфунта масла и полфунта плавленого сыра. Нет, Парки все сделал не так. То ли чего-то не хватало, то ли он добавил от себя. Матушка сама взбивала масло, а Парки использовал импортное, новозеландское. Но это не столь существенно. Тогда в клубе чего-то в форшмаке не хватало. Только чего? Чем-то еще мамочка, да будет ей земля пухом, сдабривала форшмак, а он позабыл. Сэмюэль воскресил в голове неясный облик матери, колдующей у кухонного стола. Мамочка крутила рукоятку мясорубки, у нее были полные и очень сильные руки. Глаза ее были прикрыты, а лицо спокойно. В уголке глаза застыла слезинка. Да, мамочка перекручивала в мясорубке лук. Именно лукового сока и не хватало тогда. Но нет, лука не должно было быть, лук не сочетался с лимонным соком. Было что-то другое. Губы мамочки шевелились, то ли она перебирала в уме компоненты блюда, то ли бормотала молитву. Ритуальную чистоту продуктов она не всегда соблюдала, но вот молитву... Без молитвы у них в доме приготовление яств не шло. Потому-то все приобретало характер священнодействия. Молитвы, вот чего не хватало! Мамочка умерла в мае. А сейчас как раз май. В конце месяца исполнится одиннадцать лет со дня ее смерти. К ее могиле только один раз они пришли со своей невестой, все остальные годы Сэмюэль приходил один. И все годы он читал у ее могилы слова из требника. И в душе его был неясный страх, чем он мог прогневить мамочку? Чем он мог прогневить господа?
Господи, слышишь, Израиль, господи, единственный владыка наш! Господи, любимый всею душой и сердцем, всем существом моим. Я прогневил тебя, я не привил любви к тебе сыну моему, как было завещано тобой. Я не советовался с тобой ни лежа, ни стоя, ни дома и не в пути торном. Я не внял речениям твоим, не повязал ремешка с именем твоим ни на руку, ни над глазами, не прикрутил таблички со священными знаками ни в офисе моем, ни в лаборатории моей, ни в одном из восьми региональных филиалов фирмы моей. О доме моем я и не говорю, его наполнили и пропитали своим духом чуждые идолы. Но душа моя жаждет твоего участия, верит в приход помазанника твоего и предвкушает чудеса в преддверии. На все воля твоя, и свет творения твоего освещает остаток дней моих. Грешен я, Господи, дух мой полон тоски и раскаяния. Я отступник, Господи, но не от веры и символов ее, я отступник от благости твоей, от Завета твоего. Дьявол искусил меня, я поддался суете и злобе, я посягнул на природу, на ее гармонию, я дерзнул сравниться с тобой в мощи, дерзнул сотворить в стеклянной колбе страшное зелье, способное искоренить род человеческий. Но душа моя тогда была слепа, руководили мною суетный азарт и мелочное раздражение. Я уповал на тебя, я знал, что ты отведешь руку мою, как отвел ты меч Авраама, занесенный над агнцем Исааком. И ты даровал мне сына, плоть мою, зеркало души моей. Прекрасен он, Господи, ангелочек мой ненаглядный. Но пришел час, и я не смог найти в себе мужества и веры, чтобы оградить его от зла. Я отдал его в чужие руки, я не стал ему наставником ни в вере, ни в науке. И с ужасом в душе я ждал суда Твоего. Он болен, ангелочек мой, и болезнь его усиливается. О, дай мне прозрение, не томи меня неизвестностью. Что будет с ним? Что угрожает его светлому разуму, как мне ему помочь? С болью в сердце я ждал знамения твоего, наставления твоего. Каждый шаг я соизмерял с будущим, понимая, что один я на свете. Нет со мной никого рядом. Эзра, сын Моше и Эстер, дочь Иеремии, рабы твои, мои дорогие родители и наставники оставили этот мир, воплотив дух свой во мне. Я сирота, я слаб и бессилен, и все мое упование только на Тебя, единственный ты наш. И вот грянул гром, разверзлась передо мною бездна. Возжелал я смерти ближнему моему. Никчемный он человек, — думал я, — почему он обременяет землю и оскверняет нечестивыми словами род мой и веру? И в страшный миг я возжаждал смерти его. И теперь он на пороге смерти, его плоть корчится в страшных муках, каждый час приближает развязку. Смерть его сулит неисчислимыми бедами, позором и попранием чести моей. Я буду отторгнут от семьи; сын мой, что так нуждается в моем присутствии, отдалится от меня. А ведь я так жаждал и надеялся помочь ему, привлечь его в мои объятья и не отпускать от себя. Близок час расплаты, каждое слово, каждое внешне неприметное событие, отзывается в моей черной душе зловещим знаком. Я видел мальчика моего спящим, он метался этой ночью в бреду, бормотал какие-то бессвязные слова, считал кроликов, призывал какую-то лошадь... Это было так страшно, как будто кто-то читал мне приговор. Господи, владыка наш, смилуйся, сотвори чудо, яви волю свою. Господи, не дай умереть этому человеку, пусть он влачит свои дни в земной юдоли. Да простятся мне грешные мои помыслы, никогда я не посягну на жизнь ближнего своего, никогда я не дерзну окропить руки кровью невинного создания, бедной зверушки, в своих суетных опытах. Огради меня от гнева своего, прими в лоно свое, пригрей на груди своей. Пусть этот человек живет, пусть продлятся дни его, пусть он встретит свой смертный час в глубокой старости и в мире с собственной душой...
