А потом вся эта масса, равно — осевшая и кружащаяся в воздухе, вдруг разом, взрывообразно вспыхнула. Весь лагерь, вся позиция бригады, все наскоро отрытые полевые укрепления взлетели в едином огненном вихре. Периферия, где воздуха было несравненно больше, чем "пушинок" (впоследствии они получили характерное многозначное наименование "мушинок"), скорее, — взорвалась, а места, где пух располагался особенно компактно, — в большей степени все-таки вспыхнули. Это дало эффект, не предусмотренный даже самими создателями: высокотемпературное пламя буквально вдавило взрывом в малейшие щели и отверстия техники, обеспечив чуть ли ни кумулятивный эффект. Люди, находившиеся на открытой местности, были практически испепелены, не успев ничего почувствовать. Глухо ахнули разрывы сдетонировавших боеприпасов, взлетели на воздух все, сколько их было, запасы топлива, но это уже почти ничего не добавило к картине всеобщего уничтожения. Технику разнесло вдребезги и развеяло, и только почерневшие, оплавленные, дымящиеся корпуса "Меркав" высились кое-где среди нацело выжженного, испорошенного, сметенного лагеря.
Так, примерно по одному и тому же сценарию, в ночь с девятого на десятое июня в полном составе погибли три бригады: 4-я, 11-я и 52-я, только что выдвинутые вперед из второго эшелона взамен потрепанных в дневном бою накануне, и имевшие в своем составе 96, 89 и 102 танка соответственно. Вслед за катастрофой начался обычный, только исключительно интенсивный и точный артобстрел, утром он повторился, накрыв подразделения второго эшелона, и перед израильским командованием во весь рост встала реальная перспектива развала фронта. Катастрофического развала, когда нечем останавливать ринувшегося в контрнаступление противника, и вполне реальной становится капитуляция, да какая там капитуляция, — военно-политическая катастрофа с гибелью самой государственности, потому что кто ж из арабов будет всерьез переговариваться с евреями, если возникает реальная возможность их просто-напросто безнаказанно резать, стрелять, давить танковыми гусеницами — и гнать к морю, чтобы утопить в нем последних уцелевших?
— Какая капитуляция, чего они там еще удумали?! — Порыкивающий в телефонной трубке голос Балабоста выражал предельное раздражение. — Дали евреям по соплям, потешили душеньку, — и будет с них! Их, знаешь, тоже нельзя оставлять без присмотра, а то вообразят еще, что сами по себе, без нас чего-то значат... Ты это, — перво-наперво с американцами свяжись, с Шульцем этим...
Да, накануне был разговор с женой, у которой в Израиле какие-то там родственники, потому что два еврея, хорошенько покопавшись, при желании непременно отыщут наличие кровного родства. Да, плохой разговор, нервный и с тихими, абсолютно нестерпимыми слезами, но, даже если бы этого разговора и не было, он сказал бы и сделал примерно то же самое. Он был старым политиком, и всем опытом долгой жизни вынес убеждение, что в окончательном решении таких вот старых конфликтов нет ровно ничего хорошего. Резкие, чреватые потерей сложившегося равновесия перемены — вредны всегда, вне зависимости от того, какая сторона окажется в выигрыше, временном и мимолетном, как и все на этом свете.
— В случае, если правительство США предъявит к Сирии ультимативное требование о прекращении боевых действий и отводе всех войск за демаркационную линию, определенную на сессии Совета Безопасности ООН и примерно соответствующую положению, существовавшему на пятое июня сего года, — монотонно бубнил по бумажке русский, и Джозеф Пол Шульц напрягся, ожидая услышать нечто непоправимое в своей недопустимости, угрозу, резкую ноту, практически являющуюся ультиматумом, — с обещанием в противном случае взять на себя прямую защиту независимости и территориальной неприкосновенности государства Израиль, Советский Союз выступит с протестом и декларацией, но поддержит справедливость требования непосредственно при голосовании на Совете Безопасности. При соблюдении данного условия ни в коем случае не предполагается прямая поддержка Палестино-Сирийской стороны военной силой, равно как и определенные обещания такого рода поддержки.
Шульц, обнаруживший, что на протяжении всего этого бесконечного, казенного периода не дышал, — с шумом выдохнул. Предстояли новые сверхэкстренные консультации с Вашингтоном, предстояло писать документ, предстояло... Да чего только не предстояло в остаток ночи, утро и предстоящий день до вечера. И еще потом.
— Я понимаю, — говорил Асаф Рахматуллин, нервно, с расстроенным лицом расхаживая перед генералом Шарифом, бывшем буквально вне себя от гнева и унижения, — вам кажется, что у вас украли заслуженную победу над роковым врагом. Но... Ты знаешь, как сильны позиции евреев в самой Америке. Их там куда больше, чем во всем Израиле, и они никогда не бросят своих и не допустят уничтожения государства. Они введут свои войска, прикатят три-четыре авианосца и, хоть и после тяжелых боев, все-таки сломают вас. Победа превратится в поражение.
— Победа, — горько усмехнулся Шариф, — о чем ты говоришь?
— Нет, а о чем говоришь ты? Разве ты не понимаешь, что, со своими воинами, навсегда отбил у израильтян охоту решать проблемы при помощи силы? Они никогда больше не посмеют нападать на соседние страны. Понимаешь? Раньше они непоколебимо верили в свои силы, а теперь — будут опасаться. Они утратили кураж, и если это не победа, то я просто-напросто не знаю, что такое победа.
— Вы просто-напросто боитесь, что будет прямая драка с американцами, вот и все!
— Так ведь, — согласись, — там есть чего бояться. Прямо скажу, — мы не ожидали такого духа и выучки твоих воинов, такого успеха, и не были готовы к нему. Пока — не готовы, — лицо его исказилось, — но в следующий раз все будет по-другому, клянусь Белой Верблюдицей и водами священными! По-другому, потому что у Аллаха много времени, а время, все время, какое есть у Него, — работает на нас...
Ночью связь с сильным воинским соединением УНИТА, более, чем наполовину соcтоящим из ветеранов, насыщенным разнокалиберной бронетехникой и армированным инструкторами из ЮАР, была безнадежно потеряна. По счастливой случайности место ночной стоянки "бригады" довольно быстро удалось обнаружить с вертолетов, при продолжении разведки выяснилось...
ХХХ
Не хрустальные, как в горных реках, несущих талую воду с ледников, темноватые, воды этой речушки все-таки были прозрачны. Через стекло маски за пять-шесть метров видны были не только медлительные, солидные рыбы, не только шустрые мальки, но и движущаяся рывками хищная личинка какой-то крупной стрекозы. Едва-едва двигая ластами и держась в тени берега, он подобрался к крупной, как бы ни в ярд длиной, щуке, "застывшей" в каком-то десятке дюймов ото дна, — и залюбовался. Прогонистое, с динамичными, как у стрелы, обводами, тело было прямо-таки создано для огромной скорости в рывке, — а вот застыло же неподвижно, как субмарина, затаившаяся под глубинными бомбами, только плавники шевелятся едва заметно, удерживая рыбу на месте.
Он видел разноцветные пески самых знаменитых пляжей, и галечные отмели, сверкающие вечно юными красками в неимоверно прозрачной воде, а вот тут... Тут не хотелось рассматривать весь пейзаж "в общем". Тут нужно было лечь на берегу, у самого среза воды, и смотреть, как на узкую полоску мелкого, ровного, белого песочка речного дна единственно-возможным способом наложен тонкий, почти прозрачный мазок ила. Как именно там, где этого требует душа, в прозрачной воде виднеется притененная коряга, и свисающие с нее мрачные космы тины извиваются в извечном ритме, далеко протягиваясь по течению.
Широкая панорама, — если находилось место, откуда бы она могла открыться глазу, — была хороша, но совершенно недостаточна. Другое дело вот так, когда через каждый десяток метров открывается новый ландшафт размером в фут, ярд — или десяток ярдов. В любом совершенно месте можно было замереть неподвижно, и бесконечно вглядываться в какую-нибудь мелочь, не испытывая ни малейшего пресыщения, равно как и желания куда-либо сходить с этого места. Когда, напялив маску, пробираешься на полутораметровой глубине, а по левую руку от тебя — темные, грозные, студеные воды стрежня, глубиной аж метра в четыре, и в них — таки жутковато глядеть, при всем своем понимании, при всей своей памяти о километровых глубинах океанских впадин. Его предупредили, что эту воду можно пить, но он не решался все-таки, из осторожности и намертво, с самого раннего детства впитанного, в плоть и кровь вошедшего предубеждения.
— Любовь, — отвечал он, назидательно подняв палец, — романтична, а гоноррея — нет.
Но, поскольку приходилось плескаться в этих речках, постольку речная вода ему в рот все-таки попадала совершенно неизбежно. И тогда она казалась вроде как чуть-чуть сладкой и тепленькой, вкусом своим напоминая что-то бесконечно знакомое, но никак не дающееся памяти. Нерест шел к концу, но, случалось, кое-где теплые плесы даже самых мелких рек прямо-таки кипели от рыбьих тел, и они не стеснялись — черпали рыбацкими подсаками, хотя и не больше, чем надо было на то, чтобы пообедать. Мир, впервые со времен бессловесного детства вставший перед ним во всей своей тонкости, поэтому вдруг стал неисчерпаемым в каждой своей малости, новым, удивительным и очаровательным, как очень юная, невинная, еще чуть-чуть неуклюжая от молодости девушка. Не хотелось глядеть вдаль, потому что пристальный взгляд на любой, даже самый крохотный клочок здешнего бытия, открывал бесконечное количество подробностей, которые невозможно было бы вот так просто выдумать.
Распускались липы, осторожно пробуя свой запах, как перед важным концертом пробует голос певец, а минувший день, проведенный ими на "луговой" стороне речки, бывшей чуть пошире и побольше, принес переживание, которого он и вообще не испытывал доселе.
В большой силе, — именно так сказал ему Михаил, — уродилась в этот год луговая клубника. И вообще именно на этот год в июне, без всякой очереди, одновременно спешили жить и рыбы в тепленькой воде, и липы на длинных, пологих, почти сглаженных холмах, и ягоды на лугах. Так бывает, когда солнце сменяет теплые дожди, а те — берут свое следом, ночами, днем, или вечером, но, почему-то, никогда, ни единого разу за весь этот июнь — утром.
Ягоды было полным-полно, но особенно густыми были ягодники там, где луговая трава была тонкой и редкой, с сухим белым мохом у корней. Впрочем, ягодник можно было отыскать просто-напросто по оглушительному, пьянящему, ни с чем не сравнимому запаху. Набрать, — так ему объяснили, — непременно надо, чтоб была хотя бы видимость дела. По-хорошему, для полноты ритуала, надо бы, чтобы в тот же день из собранной за день добычи было сварено пронзительно благоухающее варенье, — но это уж как получится, при сложившихся обстоятельствах. Но главное, — это отправить часть собранного непосредственно в рот, без промежуточных инстанций. Утверждали, что даже из собственной корзинки, — уже не то, волшебства не будет, а уж про мытую тут и вовсе говорить нечего. Выбирать же для этой цели следовало во-первых — переспелую, во-вторых — подпорченную, в-третьих — наиболее аппетитную, а в четвертых — ту, которая глянется.
— Ну, и если уж очень повезет... Хотя это вряд ли, это чаще, — правда, Саш?
— Гораздо чаще, — серьезно кивнул головой Саша, — прямо-таки сравнивать нельзя!
— Гораздо чаще встречается на малине, но если повезет, то на очередной ягоде можно слопать лесного клопа, отличающегося своеобразным вкусом и острым, пикантным ароматом. Тоже входит в технологию, хотя, на взгляд людей скучных и бескрылых, уже является излишеством на манер рококо.
Луг Усныти был весьма обширен и очень зелен, кочуя, передвигаясь по преимуществу на корточках или на четвереньках, они и сами не заметили, как оказались далеко от обычного для здешних мест немудрящего леска, бывшего, скорее, разномастным отрогом Петровской Дубравы. Из-за нее-то и подкралась свирепая с виду, бурная летняя гроза. Тут, как баобабы в африканской саванне, только кое-где стояли солидные, мощные деревья. Темно-серые, в сизых разводах, тучи выбрались из-за вершин деревьев неожиданно и стремительно, в грозном молчании, как плотные массы непобедимой монгольской конницы, и уже потом на сборщиков налетел мощный, слитный порыв теплого ветра.
— Бегом! — Крикнул Михаил, тяжеловатой рысцой направляясь к ближайшему дереву. Последние метры пробегали, уже подгоняемые в спину первыми, увесистыми, как пули, каплями. Черное небо над дубравой расколола резко изломанная, почти в дугу замкнутая огненная трещина первой молнии, солидно громыхнул гром, и почти сразу же все пространство луга вокруг относительно, — очень относительно! — защищенного пятачка под кроной громадной, покрытой чудовищными старыми шрамами липы, затянула седая завеса падающей воды.
Ливень длился недолго, темно-серое стадо туч, посверкивая и погромыхивая, убрело дальше, но пелена на небе не развеялась, дождик, значительно ослабев, все-таки продолжался, и Саша, с уверенной повадкой аборигена глянув в небо, вздохнул:
— К утру распогодится, но нам — ждать нечего. Пошли домой...
Раздевшись, разувшись и смотав одежду в плотные комки, они не торопясь отправились восвояси через залитый теплой водой луг. Вода эта была чуть ли не теплей теплого воздуха, от нее, от травы поднимался едва заметный пар, а ощущение всей этой благодати, — когда босая нога сначала встречает мягкую, теплую травку, почти одновременно, но все-таки потом, погружается в теплую, как парное молоко, водичку, а под конец оттискивается в чуть раскисшей почве, напоминающей некую первобытную жижу, породившую жизнь, — оказалось вообще ни с чем не сравнимым, совершенно особым блаженством. А когда они проходили мимо очередного отдельно стоящего дерева, вдруг налетевший порыв ветра заставил его ветки упруго всколыхнуться и стряхнуть плотную, довольно увесистую пригоршню дождевой воды ему в лицо. Точь-в-точь, как плеснул бы, балуясь с ним в какой-нибудь из местных речек, веселый маленький ребенок. Вода, совершенно безвкусная, все-таки казалась сладкой, наверное. именно такой вкус получился бы, если сильно разбавить тот самый, с еще не опустевшего Олимпа, дарующий вечную юность нектар, она залила все его лицо, на миг застлала его глаза тонкой пленкой, чудесно исказившей окружающее, и в этот миг на него снизошло Озарение. Просветление, У, сатори, вдохновение, нирвикальписамаддхи, — у него много названий, но пережившие его счастливчики с редким единодушием утверждают, что данное им понимание непередаваемо, иногда — мучительно непередаваемо словами, не оставляет ни малейших сомнений в своей истине, а еще — практически всегда истина эта касается какого-то единства вещей, доселе лежавших в голове Просветленного по отдельности. Другое дело, что масштаб его, — равно как и последствия, — все-таки сильно различаются в зависимости от масштаба личности, попавшей под такую вот божественную раздачу. А еще оно всегда связывается с чувством особого, ни на что не похожего наслаждения. Не большего, не меньшего, а просто совсем другого, чем все прочее.
