Ахиллес потянулся за ее спиной, вяло завозился в постели, но так и не проснулся. Улыбнувшись, Блейк поправила повязку, пряча бугристую рубцовую ткань: он не любил, когда кто-либо видел его увечье, аккуратно накинула одеяло на голые ноги, стараясь не разбудить — пусть поспит еще немного.
В коридоре она застыла на секунду, мечась взглядом между ванной и кухней, но в конце концов решила, что есть хочется больше, чем горячего душа. Вытащив из холодильника целую упаковку яиц, бекон и зелень, включила плиту... и поймала себя на том, что тихо мурлычет себе под нос незамысловатую мелодию популярной попсовой песенки.
— Именно это и называют недотрахом, я думаю, — ухмыльнулась она шкворчащему омлету.
Пожав плечами, Блейк продолжила мурчать. Ей было слишком хорошо, чтобы переживать.
Вместо этого она включила телевизор, установив громкость на самый минимум — с ее слухом не было проблемой разобрать слова даже тогда, когда нормальный человек не услышит ни слова.
Разумеется, там опять говорили о последнем большом скандале: Падении Гленн и бегстве Гудвич, которое журналисты сочли признанием вины. Куру сказала ей, что это полная чушь, и ей Блейк верила намного больше, чем официальным СМИ.
Как и все Черное море. Здесь не верили властям — ни копам, ни газетам, ни телевизору: любой с половиной мозга знал, что каждого здесь бросили, от каждого отказались; от людей меньше, чем от фавнов, но отказались все равно. Многие имели родственников в городах на фронтире: дядь и теть, кузенов и мужей, детей и внуков... и Гримм не разбирали, кого убивать.
Рассказы о том, что именно, по мнению переживших Падение, произошло в Гленн передавались из уст в уста, видео, в которых Белый Клык защищал людей от Гримм — Со Свитка на Свиток. Уже не многие — почти все фавны в открытую носили повязки Белого Клыка, и когда, буквально вчера, копы арестовали некоторых из них... в Черном море стало на один полицейский участок меньше, и на один обугленный бетонный остов — больше, и так быстро, что подмога успела только вызвать пожарных.
И это даже не был Белый Клык. Черное море скорбело о погибших... но ненависть к виновным была столь же черной, как их траур.
...Всегда было легко определить момент, когда Ахиллес просыпался. Металлическая пыль, разбросанная по дому, покрывавшая каждую горизонтальную поверхность и неприятно коловшая босые ноги, редким черным туманом взлетала в воздух, ползла по стенам и потолку.
— Кто-то проснулся на запах, — улыбнулась Блейк. Махнув рукой, разбивая облачко, она крикнула: — Уже готово!
Она как раз успела разложить завтрак по тарелкам и чуть прибавить громкость, чтобы Ахиллес смог расслышать, когда он появился в дверях: взъерошенный, в своей обычной мятой застиранной майке и спортивных штанах.
Такой... домашний. Знакомый. Простой.
— Доброе утро, — сказала Блейк, зная, что широкая улыбка, сама собой растянувшая губы, отразится в голосе.
— Доброе, — осторожно кивнул он, но остался стоять в дверях. — Итак...
"О, точно... — наконец, сообразила Блейк и все хорошее настроение мгновенно улетучилось. — Разговор"
Она подавила желание спрятать глаза... глаз. Это было не просто трусливо, но еще и глупо — невозможно встретиться взглядом со слепым, в конце концов.
— Я не знаю, Ахиллес, — честно ответила она. — Все, что я говорила тебе раньше, все еще в силе. Адам где-то там, и я все еще должна остановить его. Это или он, или я. И только после что-то может измениться.
Блейк думала, что он расстроится. Она сама бы расстроилась, на его месте. Но...
— Итак, позволь мне повторить, просто чтобы убедиться, что я все понял правильно, — сказал он, улыбаясь самым краешком губ. — Мы знаем друг друга уже почти два года и дружим все это время. Мы живем в одной квартире. Мы переспали. Мы не встречаемся ни с кем другим. А еще — мы не пара. Все верно?
Блейк открыла рот, чтобы ответить... а потом закрыла его. Ахиллес удовлетворенно кивнул.
— Мне кажется, тебе надо заглянуть в словарь, Блейк, — фыркнул он. — Одно из утверждений в цепочке явно ошибочно.
Блейк собралась было возразить, но не смогла ничего придумать.
— Ты используешь против меня логику, — наконец, вздохнула она. — Не делай так. Я запрещаю.
Казалось, еще чуть-чуть — и улыбка порвет ему рот. Подойдя поближе, он приобнял ее за плечи, как всегда осторожно, готовый отступить в любой момент.
— Я не знаю, Ахиллес, — вздохнула Блейк, отказываясь потакать ему и подаваться в объятие. Заставить себя вырваться она, правда, тоже не смогла. — Я честно не знаю.
Наклонившись, он поцеловал ее в макушку.
— Все хорошо. Главное, что знаю я.
Эти объятья не казались неправильными. Этот поцелуй не был нежеланным. Эта ночь была благословением. Она действительно не могла поспорить ни с чем, что он говорил, но...
Однажды она уже решила, что нашла любовь всей своей жизни. Она отдала другому свое сердце, доверилась абсолютно, как может довериться только влюбленная пятнадцатилетняя девочка, которую ничему не научили ни мать-одиночка, ни годы в приюте, среди таких же брошенных или одиноких.
И судя по всему, как бы ни пыталась это отрицать, влюбленная семнадцатилетняя девушка ничем не отличается от влюбленной пятнадцатилетней. И к списку вещей, которые ничему ее не научили, теперь стоит добавить Адама Торуса.
"Дура ты, Блейк, — вздохнула она и повела плечом, сбрасывая руку, обещавшую любовь, комфорт и безопасность. — Хуже того — ты трусливая дура".
Улыбка Ахиллеса померкла, но даже с повязкой, скрывавшей половину лица, Блейк легко узнала это упрямое выражение. Он не собирался сдаваться.
Блейк схватила вилку и принялась неловко ковыряться в омлете. Ахиллес, поняв намек, сел напротив, принявшись за свою порцию. В попытке отвлечься от неловкой тишины, она прибавила звук телевизора, как раз вовремя, чтобы услышать:
— Сегодня у нас очень особенный гость, друзья! Альберто Кэнос, прилетевший из самого Мистраля, известный спортивный тренер и заслуженный мастер единоборств. Сегодня он расскажет нам кое-что новое о Падении Гленн и я обещаю — вы никогда этого не забудете.
Блейк не придала бы этому особого значения — каждый час они находили нового очевидца или новое видео — если бы не Ахиллес. Он вспыхнул ржавой аурой, полностью скрывшись на мгновение под защитой своей души, а когда свет померк — кривой полуоскал Дьявола застыл на его лице.
— Что такое? — спросила Блейк, даже не удивившись очередной гадости.
— Это мой тренер по рукопашке, — процедил он. — И он знает мое Проявление.
Блейк потребовалась секунда, чтобы понять, что это значит. Огромную груду металла, парящую в воздухе, видел каждый выживший в Гленн, как и слышал полный боли предсмертный крик дракона. Через видеозаписи, это видел каждый в Королевстве... и, очевидно, во всем мире.
— Все карты на стол, Блейк, — прорычал Ахиллес и телевизор мигнул, заискрил и погас, потянуло паленым. — Через пару минут весь мир будет знать, кто я.
Глава 36. Перевернутые весы
" Есть так много причин, по которым мне не стоит писать это письмо. Это эгоистичное письмо. Это письмо слабого. Это письмо не принесет никому счастья и создаст лишь проблемы, причинит тебе боль. Я могу перечислять причины, по которым мне не стоит этого делать, очень долго. Я могу исписать пачку листов, и каждое слово на них будет правдой, каждый аргумент — логичным, каждый тезис — неоспоримой истиной.
Я уже делала это — проговаривала их про себя, переносила на бумагу, читала снова и снова, заучивая наизусть. Но когда я положила все эти правильные и логичные аргументы на одну чашу весов, а на вторую — всего одну причину... весы перевернулись.
Я люблю тебя, Вайс.
Я не знаю, когда это произошло. Это не было любовью с первого взгляда, но это было чертовски быстро. К вечеру первого дня, на утро второго... к исходу третьего я уже все знала. Я даже понимаю, почему это произошло, вижу каждую вспышку в своем глупом мозге, которая привела к результату, с которым мне пришлось жить.
Когда мы впервые встретились, я была отчаянно одинока. Все, что я знала — умерло. Я сама — умерла, и вместо меня на моем месте оказался кто-то другой. Кто-то, кого я не знала. Кто-то, кто умел вертеть окружающими как ему будет угодно, знал, как повести за собой, напугать или вдохновить, заставить или незаметно подтолкнуть. Кто-то, кто видел людей механизмами, уравнениями — сложными, но решаемыми.
Я была напугана. Я была растеряна. Я была одна одинешенька в этом мире, в одно мгновение ставшим намного сложнее и глубже, чем когда-либо могла помыслить Вельвет. Мне нужен был кто-то, кто знал и принимал бы меня, а не Вельвет, кто-то, никак не связанный с моей прошлой жизнью.
И тогда появилась ты. Одинокая и уязвимая, несмотря на всю свою ледяную броню, уязвимая именно тем, что хотела быть уязвимой. Хотела близости, тепла, дружбы, хотела подпустить к себе кого-то так близко, чтобы оказаться перед ним полностью беззащитной — и знать, что тебе не причинят вреда.
Мы хотели с тобой одного и того же, Вайс. И обе получили намного больше, чем рассчитывали.
Было так много причин, по которым мне не стоило любить тебя. Эти причины исчисляются десятками, они холодно логичны и неумолимо истинны. Они от начала и до конца неоспоримы. Я не буду перечислять их, ты прекрасно знаешь каждую сама.
Я пыталась поступить правильно. Я честно пыталась, Вайс, я полностью уверена, что была тебе лишь другом, и ничем кроме, что не дала ни единого намека, не сделала ни одного лишнего жеста, но...
Мне восемнадцать, Вайс. И я влюблена.
Наперекор десяткам причин, против всякой логики, я надеялась. Я мечтала. Я грезила наяву будущим, которого не могло быть. Я смотрела на тебя, когда ты делала домашнюю работу: как смешно ты щуришься, сосредотачиваясь на задании, как гневно сверкают твои глаза, когда что-то не получается — ты смотришь на книгу так, будто собираешься воткнуть в нее рапиру... и как самодовольно ухмыляешься, достигая успеха. Я вдыхала твой запах, едва ты оказывалась рядом... я ненавидела твои духи — они мешали мне почувствовать настоящую тебя. Когда ты касалась меня, что-то спокойное во мне взрывалось, а что-то мятущееся — успокаивалось. Когда прикосновение завершалось — что-то во мне умирало.
Это было мучительно и сладко, невыносимая боль, которую хотелось терпеть снова и снова — до самого конца этой глупой жизни.
Я думаю, что справилась бы с этим. Смогла бы вытерпеть, зазубрив наизусть десятки правильных и логичных причин, повторяя их, как молитву — перед сном и после пробуждения, перед едой и занятиями, каждый раз, когда смотрела бы на тебя. Но потом я увидела ростки того же самого чувства в тебе и все полетело к чертям.
Весы перевернулись.
Прости меня за это, Вайс. Я смогла бы убить в тебе это чувство прежде, чем ты сама бы его заметила, но... я просто решила этого не делать.
Это сильнее меня.
Я люблю тебя. Я люблю твои голубые глаза, и не верь никому, кто скажет, будто они ледяные: они как зимнее небо в безоблачный полдень — глубоки и безбрежны. Я люблю, что ты ниже меня. Я люблю твою ледяную броню — проходя сквозь нее твой свет, преломляясь сквозь острые грани, становится лишь прекраснее. Я люблю твои ладошки и то, как они мерзнут на улице, и то, как тонут в моих. Я люблю, как ты танцуешь в бою — свободная, будто ветер и опасная, словно пламя. Я люблю решимость, с которой ты движешься к цели. Я люблю твое упрямство. Я люблю твой смех — он так редок, и тем драгоценен.
Я люблю тебя, Вайс. Я не могу уйти, не сказав этого.
Я встретилась кое с кем в Гленн — с тем, кто убил Озпина. Он будет искать меня и после ухода Гудвич я больше не чувствую себя в безопасности даже в Биконе. Мое спасение не в тол щине стен и количестве Охотников , но в скрытности, поэтому... я ухожу.
Когда и если мы встретимся в следующий раз... не верь ни единому моему слову. Заранее будет уверена в том, что все, что я говорю — ложь, каждое слово — манипуляция, а ты — просто инструмент, которым я буду пользоваться, пока он будет полезен.
Прошу тебя, отнесись к этому серьезно. Я никогда не лгала тебе, Вайс, и не лгу сейчас: повер ь мне, один единственный самый последний раз — поверь мне.
И больше не верь никогда"
Вайс опустила листок. Аккуратно сложила вчетверо, положила обратно в конверт, в котором нашла его три дня назад. В том же конверте лежала флешка — та самая, что постоянно крутилась у Куру в руках последние месяцы — с приклеенным стикером: "открой ее после. Ты будешь знать столько же, сколько знаю я".
Вайс отказалась ее читать.
Прижав колени к груди, она поудобнее устроилась на широком подоконнике и, прислонившись лбом к прохладному стеклу, невидящими, совершенно сухими глазами уставилась на внутренний двор Бикона.
Это была любимая поза Куру. Любимое место — отсюда был прекрасно виден и двор, и комната: входная дверь и рабочий стол Вайс. А еще, по-видимому, — Вайс крепче прижала к груди конверт — теперь здесь сидела ее любимая девушка.
Это не должно было стать открытием, но почему-то стало. Три дня назад, проснувшись утром и обнаружив на аккуратно заправленной кровати напарницы это письмо, Вайс читала его так, будто и не таяла под ее взглядом, и не дрожала от прикосновений. Восторг, сдавивший горло и взорвавший сердце на словах "Я люблю тебя", был таким потрясенным, как если бы не ходила с ней на свидание и не танцевала на балу. Она читала эти строки так, словно после боя в Гленн Куру не утащила ее почти насильно в сторону, не прижала к стене и не впилась в губы самым безумным поцелуем в жизни Вайс — с такой жаждой и страстью, словно это станет последним, что она сделает в жизни.
...А отчаяние и страх, когда она дочитала письмо до конца, были столь разрушительными, как если бы она и правда верила, что у этих воображаемых отношений может быть будущее.
Когда она перечитала письмо в третий раз, просигналил Свиток — исполняющий обязанности директора профессор Облек требовал ее в свой кабинет. Срочно. Вайс, вопреки приказу, не торопилась, пытаясь сообразить, как собирается прикрывать побег напарницы и сколько времени сможет этим купить, и как будет искать.
Потому что она не оставит это так. Куру не могла бросить ей в лицо такие слова, а потом просто уйти!
Прибыв же в кабинет директора, Вайс очень быстро поняла, что сглупила, недооценив напарницу — у Куру, разумеется, был план. Оказалось, что поздним вечером, уже после окончания рабочего дня, она украла у Вайс флешку с врученным компроматом и отослала все файлы на директорскую почту... с телефона Вайс. С сопроводительным письмом.
