Сад. Любимый сад Наместника Тьмы, где ничто не стареет и не умирает — как, впрочем, и не рождается... Парочка, безобидно прогуливающаяся по аллеям. Неторопливый разговор ни о чем и обо всем сразу, из тех, которые практически невозможно пересказать, потому что темы сменяют одна другую с непостижимой скоростью, потому что одно случайное слово вдруг вызывает случайную ассоциацию, за ней идет следующая, за ней следующая... И поэтому беседа скачет по темам, как пьяный хоббит по Мордору, по выражению Наместника.
Впрочем, это дочка барона думает, что темы меняются просто так. На самом деле они ловко перетасовываются инкубом, подводящим разговор к необходимому результату...
В нужный момент — улыбка, в подобающий случаю — искушающий взгляд из-под бархатных ресниц, в тщательно рассчитанный миг — касание. Руки, предплечья, талии, словно бы в желании поддержать спутницу при переходе через мостик над быстрым блещущим ручейком, но буквально на долю мгновения дольше, чем это было нужно. Она чувствует, как от его прикосновений по телу разливается сладкое тепло, а ему только этого и надо...
Он очень тонок, вежлив, изящен, остроумен, не позволяет себе ни капли пошлости, а его взгляды не раздевают, в отличие от взглядов многочисленных "женихов". Он разговаривает с ней как с равной, его комплименты дают понять, что он ценит ее прежде всего как личность, а потом уже как девушку. Он понимающий, веселый, в нем нет ни на грош снобизма и высокомерия таваррских аристократов. Но иногда в нем проскальзывает явно скрываемая грусть и непонятная ей печаль, которая так идет ему, что хочется пожалеть, приласкать, утешить... Но в тот же миг печаль исчезает, и ее собеседник снова весел, горд, неунывающ, и ее начинает всерьез интриговать его загадочность.
Они гуляют по саду, потом сидят на траве по сторонам векового дуба, переговариваясь на ботанические темы. С ним, оказывается, интересно болтать даже о такой скучной ерунде! Когда им наскучивает дуб, он сильным рывком поднимает ее на ноги, и обтряхивает ей платье, так естественно, что она с трудом вспоминает, что такой дерзостью надо возмутиться. Она возмущается и сердится на него, но он улыбается так ослепительно и чисто, что гнев пропадает сам собой: сердиться на этот задорный взгляд просто невозможно!
Зато остается ощущение его рук на своем теле, его почти мимолетных, стремительных прикосновений там, где до этого никто из мужчин ее не касался, и от одних воспоминаний пробегает странная волнующая дрожь, и обнимает сладкая истома. А он уже ведет ее в Замок, проводит по анфиладам комнат, где не повторяется своим убранством ни одна, где безраздельно царит черный цвет, но при этом нет темноты. Он показывает ей нижний зал с атлантами, поддерживающими крышу. Разговор сам собой переходит на искусство, а затем на историю. И плавно перетекает на историю другого мира, из которого родом он и Аларик... А где, кстати, Аларик? Но он так интересно говорит про затонувшие материки, про Атлантиду, про легенды и мифы, загадки и тайны, что она забывает даже о своем "рыцаре-сне". Она спрашивает его об Ангелах, с которыми сталкивалась недавно, и он рассказывает про историю Восстания — той первой войны, что начали с Создателем те Его дети, кто хотел свободы выбора и самоопределения. Он рассказывает историю битвы, историю близкой победы и историю поражения. Он рассказывает ей, как были низвергнуты мятежники, как наказан Злом их предводитель, и как вся Вселенная разделилась на две воюющие стороны — Свет и Тьму. Она желает доказательств, и он ведет ее в библиотеку Замка, где на полках стоят фолианты немыслимой древности, которые безбоязненно передают ей в руки. Благоговея перед этой мудростью, запечатленной на желтых листах тонко выделанной кожи, она перелистывает страницы, жадно вчитываясь в текст со старинным начертанием букв, с заглавными буквицами на пол-страницы, выполненными темно-красным, и жалея лишь о том, что не может прочесть все это за один присест, за несколько минут, потому что знать хочется все и сразу! Ей открываются гравюры с чудовищами и рыцарями, с дальними странами и неведомыми Мирами, ломкие листы заклинаний и молитв позволяют, едва дыша, касаться себя, перелистывать и рассматривать. Ей льстит то, что от нее ничего не скрывают, ей безумно льстит оказанное доверие, и даже небрежные слова своего провожатого в этот мир открывающихся истин, слова о том, что не все книги выполнены из пергамента и телячьей кожи, не ужасают, как ни странно, ее. Ей показывают и дают подержать толстенные гримуары, выполненные целиком из кожи человечьей, текст которых написан человеческой же кровью, и они даже более милы и ценны для нее, поскольку подтверждают слова ее друга, и становится сладко и волнующе от прикосновения к древним тайнам...
Они проводят в библиотеке весь вечер, весь вечер второго дня, и, когда медленно гаснет мягкий бело-желтый свет, он на руках относит ее в постель. Эти дни пропитаны сказкой для юной дочери барона, воспитанной на книгах и сонетах, вырвавшейся из серого круга бытия и оказавшейся в неведомом мире чудес, волшебства, тайн и секретов. Уже почти забыт дом, отец, привычное окружение из музыкантов и поэтов, благонравные тетушки-приживалки, приставленные отцом, и глупая кузина вообще отошли уже в область преданий. Им нет места в переполненном впечатлениями девичьем сердце, зато есть небольшой уголок для него — заботливо зажигающего длинные витые свечи на маленьком столике у изголовья кровати, отвернувшегося, пока она переодевается в ночную рубашку из черного шелка. Потом он склоняется над ней, лежащей в постели, чтобы невинно поцеловать в лоб, и она вдруг, внезапно, сама не ожидая от себя, обвивает его шею руками, что-то яростно шепча. И это ее, ее губы сами находят губы Стива Ламбера, и его поцелуй пронизывает все тело, как звенящая струна! И ничего, совсем ничего не надо говорить, не надо ничего объяснять, хотя он, глупый, шепчет что-то ласковое...
Черный шелк скользит под пальцами, обнажая шею, которая немедленно оказывается во власти его губ. Она плывет, как в тумане, слабо сознавая, что он уже на ней верхом — оказывается, это совсем не тяжело, когда на тебе сверху мужчина, только почему же он медлит, почему?.. Спину холодит черный шелк, а на груди он уже рвется сильными пальцами любовника, от воротника до самого подола, и она обнажена перед ним, как перед Богом... Оказывается, он уже обнажен и сам, и тонкие музыкальные пальцы, только что рвавшие прочнейший шелк, как полотно, ласкают ее грудь. Что ты делаешь?! Она вскрикивает от безумного удовольствия, когда он как-то по-особому сжимает ее сосок, и тут же целует его, целует второй, обвивая языком, втягивает в рот вместе с воздухом. Отпускает, и смотрит ей в глаза, а она любуется им, таким прекрасным в дрожащем пламени свечей... Внизу живота нарастает новое чувство — никогда не испытанная ранее колоссальная волна сладкой влажной истомы, она накрывает ее, как девятый вал, с головой, и требует чего-то тайного, запретного, долгожданного...
Инстинктивно она раздвигает колени, и он ложится меж них, и что-то твердое, на что страшно смотреть, упирается в нее, уже готовую раскрыться... Но он не торопится, он нежен с ней, его губы ласкают ее шею, добираются до нежных ушек, а ладони обводят все контуры фигуры. Волна приподнимает ее и швыряет вниз, она сама подается к нему, глядя прямо в глаза, разрешая... И тогда, и только тогда он делает нажим, вначале плавно и мягко проникая внутрь ее, но, доходя до главной точки, бросает себя резким толчком, стремительно, сильно!
Резкая неожиданная боль раздается внизу, но она уже решилась на все, и теперь молит его: только не останавливайся! Но боль слишком сильна, и наслаждение уходит, оно мешается с болью, и Флоретт теряет себя, тонет в этом бездонном омуте...
На следующее утро Стив предстал перед боссом, красуясь внушительным синяком под левым глазом.
— Разрешите доложить — ваше задание выполнено!
Наместник осмотрел своего бравого подчиненного и фыркнул, как кот.
— А это что за украшение на твоей физиономии?
— Да так, — исполнительный вампир мотнул головой. — Последствия.
— Чем же это она тебя? Вроде сковородок и скалок я в Замке не держу...
— Кулаком, шеф. Вы не поверите — своим кулаком.
С довольным видом "я так и знал" Аларик поднял правую бровь.
— А почему ты его не заживил? Впечатление произвести хотелось? — Вампир потупился. — Ладно, кончай изображать смертельно раненного бойца. Где наша девочка сейчас?
"Фонарь" под голубым глазом инкуба стремительно посветлел, потом позеленел, затем пожелтел и исчез. Мальчик достал из кармана джинсов скромную расческу из слоновой кости и пригладил свои волосы.
— Левое крыло, комната возле библиотеки. Там еще дверь резная... — Подумал и добавил: — Впрочем, там все двери резные.
— Разберусь. Можешь отдыхать пока, я подумаю, как тебя наградить за досрочное исполнение приказа. — Наместник уже не смотрел на инкуба, целеустремленно шагая к двери. Остановился. Обернулся. — Может, Френ тебе за это на денек подарить?
И без того бледный вампир почему-то побелел еще более. Икнул.
— Может быть, не надо, шеф? Я лучше отдохну пока...
— И то верно, — согласился Наместник. — С Френ еще бы вопрос возник, кого кому подарили. Ладно, побездельничай пока... — И скрылся за дверью.
— Побездельничаешь тут... — Пробурчал вампир. Подошел к маленькому шкафчику, висящему на стене, вытащил из него бутылочку крови (шкафчик оказался холодильником) и открыл книгу, которую читал его шеф — "Крейсер "Улисс" Алистера Маклина. Что ему влетит, он не боялся. По-настоящему ценные материалы Наместник Тьмы на виду не оставлял никогда.
Вяло перелистнул пару страниц, заложив место, где читал босс, какой-то канцелярской скрепкой, и неожиданно зачитался злоключениями крейсера, попивая кровь с земляничным вкусом.
Увлечения Аларика де Морральена были разносторонними.
* * *
Для начала он постучал в дверь, деликатно, костяшками пальцев. Из-за двери доносилось гробовое молчание. Он постучал посильнее.
— Чего надо? — Мрачно спросили изнутри.
— Флоретт, можно я войду?
— Нельзя!
— Это же я, твой рыцарь!
— Шли бы вы, рыцарь... — Деловито сообщили из комнаты, и, не стесняясь в выражениях, указали направление. Наместник удивленно-одобрительно хмыкнул, и отворил дверь.
В него немедленно запустили подушкой.
Подушку удалось поймать, но следущей в очереди оказалась ваза, принятая на подушечную броню, за ней табуреточка для ног, блюдо с фруктами со стола, и хорошо еще, что не сам стол, к которому, между прочим, уже примеривалась боевитая дочь барона. Но сразу поднять не смогла, а когда хорошенечко вгляделась в Наместника Тьмы, держащего в одной руке подушку, в другой блюдо без фруктов, а ногой пытающегося перевернуть табуреточку... Рыцарь Тьмы не боялся выглядеть смешным — тогда, когда ему это было надо.
Девушка не смогла не улыбнуться, и желание швыряться в гостя чем ни попадя у нее пропало. Тем более, что ее рыцарь вел себя, как обычно, естественно — сгрузил все пойманное на кровать, плюхнулся рядом и воззрился на нее черными глазами с ироничной искрой.
И она поймала себя на мысли, что совершенно не может его смутиться. Хотя сидит на постели в одной ночной рубашке (новой), а сама постель еще хранит следы ночных занятий. Наместник пожелал доброго утра, затем критическим взором оглядел свое сокровище, и прищелкнул пальцами.
Стопка аккуратно сложенной одежды появилась прямо у нее на коленях. Девушка удивилась — прежде всего цвету этой одежды.
Она уже поняла, что в этом месте почему-то придерживаются однообразной цветовой гаммы, хотя ближайшие помощники де Морральена ходят, в чем им заблагорассудится. Но никак не ожидала подобных вольностей для себя.
Ей был преподнесен комплект ярко-алого цвета, состоящий из длинных обтягивающих брюк со странной застежкой и некоего подобия укороченного приталенного армейского камзола, чуть-чуть спускающегося на бедра и хорошо подчеркивающего грудь. Вырез был, как ни странно, в рамках приличия, но непривычно треугольной формы, расходящийся широким отложным воротником. Разобравшись со змеевидной застежкой, она поняла, что величину декольте можно варьировать, даже застегнуть его наглухо. Одежда ей в целом понравилась, но была очень уж непривычной. Показаться перед мужчинами в плотно облегающих брюках вообще казалось невозможным.
Вздохнув, она отодвинула вещи от себя. Событие прошедшей ночи не давало ей покоя. До сих пор побаливало в низу живота, так, что вообще было страшно вставать — она боялась, что будет пошатываться. В теле ощущалась слабость, как после болезни. А еще было очень противно на душе — всю сознательную жизнь считать себя приличной девушкой, беречь честь для того единственного, которого она полюбит, гордиться легкостью, с которой научилась отшивать многочисленных кавалеров, для того, чтобы отдать самое дорогое, что есть у девушки, какому-то странному, почти первому встречному типу!
Она чувствовала себя соблазненной. Почти так же, как героини многочисленных прочитанных романов. Показалось даже, что ей было бы легче, доведись расстаться с невинностью против воли, став жертвой насилия. Тогда бы не было того отвратительного чувства собственной, личной вины в произошедшем. Чувствовать виноватой себя гораздо хуже, чем верить в то, что ты — жертва обстоятельств. Потому что обвинение никому, кроме себя, не предъявишь. Хотя бы этому Стиву... Хотя он ведь ни в чем не виноват, она точно помнила, как поцеловала его первая.
Даже провала в памяти не произошло, что самое обидное! Она помнила все от первой минуты до последней, всю гамму ощущений и чувств, даже мысли, что крутились в голове во время самого процесса. Она отчетливо понимала, что не любит Стива Ламбера, и поэтому не могла найти ни малейшего оправдания своему поступку. Стив утром был с позором изгнан путем рукоприкладства, а на душе у нее сделалось так паскудно, что даже пропало желание жить. На счастье, в первые минуты под руку не попалось ничего острого или ядовитого, а после она одумалась.
Видеть по-прежнему не хотелось никого. Но пришел ее рыцарь, увлекший ее в эту сказку, и сидит теперь рядом, и смотрит молча и понимающе — она бы удушила его за первую же скабрезную шуточку, и смертельно обиделась на выражение соболезнований. В конце концов, ничего ненормального не произошло, все случившееся естественно и рано или поздно должно было состояться... Вот только как замуж теперь выходить прикажете?
При всей своей романтичности дочь Министра Двора не была лишена здорового прагматизма. Она отлично понимала, что рано или поздно, а вступать с кем-нибудь в брак придется, и просто хотела побыть свободной, сколько удастся. А теперь что ж?.. Как объяснить это отцу? И мысль автоматически перескочила на парадоксальный вывод: дома ей пока делать нечего!
Лучше побыть, сколь удастся, здесь, в этом странном Замке и в окружении не менее странных существ. Растянуть приключение, насколько получится, накопить информации, увидев Стива, дать ему еще раз по морде — просто так! И остаться тут, если разрешат, потому что в привычном круге, среди людей, ей уже делать нечего...
