— С ним все в порядке? — спросила Марсали, придя в себя после того, как жадно напилась. — Правда, все в порядке?
— Ну, у него две руки, две ноги и голова, — сказала я. — Я не успела сосчитать пальцы рук и ног.
Фергюс положил ребенка на столе около Maрсали.
— Посмотри сама, ma cher, — сказал он и отвернул одеяло. Он мигнул, затем, хмурясь, наклонился ближе.
Йен и Джейми прекратили разговаривать, увидев его.
— Что-то неладно? — подойдя, спросил Йен.
Внезапная тишина поразила комнату. Мальва недоуменно переводила взгляд с одного лица на другое.
— Maman?
Герман стоял в дверях, сонно покачиваясь.
— Он здесь? C'est Monsieur?
Не дожидаясь ответа или разрешения, он качнулся вперед, оперся на окровавленную постель и, разинув рот, уставился на своего новорожденного брата.
— Он выглядит забавным, — сказал он, и слегка нахмурился. — Что с ним?
Фергюс застыл неподвижно, как и все мы. При этом он посмотрел на Германа, затем снова взглянул на ребенка, потом снова на своего первенца.
— Il est un nain, — сказал он почти небрежно. Он сжал плечо Германа, достаточно сильно, чтобы вызвать изумленный вопль мальчика, затем вдруг повернулся на каблуках и вышел. Я услышала звук открывшейся передней двери, и холодный сквозняк пронесся по залу и по комнате.
"Il est un nain". Он карлик.
Фергюс не закрыл дверь, и ветер задул свечи, оставив нас в полутьме, освещенной только заревом жаровни.
Глава 36. ЗИМНИЕ ВОЛКИ.
МАЛЕНЬКИЙ АНРИ-КРИСТИАН появился на свет совершенно здоровым: просто он оказался карликом. Впрочем, он был слегка желтушным, со слабым золотистым отливом на коже, который придавал его круглым щечкам нежный румянец, подобный лепесткам бледно-желтого нарцисса. С пятнышком черных волос на макушке, он мог бы быть китайским ребенком, если бы не огромные, круглые голубые глаза.
Я думала, что, в каком-то смысле, должна испытывать благодарность к нему. Ничто другое, кроме рождения карлика, не могло бы настолько отвлечь внимание Риджа от меня и всего произошедшего в последний месяц. Как бы то ни было, люди больше не вглядывались в мое заживающее лицо и не замолкали неловко, подыскивая, о чем бы со мной поговорить. А у них имелось довольно много, что сказать — мне, друг другу, и, нередко, Марсали, если бы я, или Бри вовремя не останавливали их.
Я полагала, они должны были обсуждать то же самое и с Фергюсом — если бы видели его. Он вернулся спустя три дня после рождения ребенка, тихий и помрачневший. Он остался ровно столько, чтобы согласиться с именем, выбранным Марсали для малыша, и иметь с ней короткий разговор с глазу на глаз. Затем ушел снова.
Если она и знала, где он пребывал, то не распространялась об этом. А пока, она и дети оставались в Большом Доме, с нами. Она улыбалась и уделяла внимание другим детям, как и должна делать мать, хотя постоянно казалось, будто она прислушивается к чему-то, чего нет. "К шагам Фергюса?", — спрашивала я себя.
Была и хорошая сторона: она всегда держала Анри-Кристиана подле себя, нося его в слинге или устроив возле своих ног в корзине, сплетенной из камыша. Я видела родителей, у которых родились дети с дефектами: зачастую их реакцией было отступить, не имея сил справиться с ситуацией. Марсали отнеслась к этому совершенно по-другому, яростно защищая малыша.
Гости приходили, якобы для того, чтобы о чем-то поговорить с Джейми или взять у меня немного укрепляющего средства или целебной мази, но в действительности — в надежде мельком увидеть Анри-Кристиана. Поэтому было совершенно неудивительно, что Марсали напряглась и прижала Анри-Кристиана к груди, когда открылась задняя дверь, и на порог упала тень очередного визитера.
Она немного расслабилась, увидев, что посетитель — Йен-Младший.
— Привет, кузина, — сказал он, улыбаясь ей. — Как вы чувствуете себя — ты и малыш?
— Очень хорошо, — твердо произнесла она. — Пришел проведать своего нового родственника? — я увидела, как она посмотрела на него, прищурившись.
— Точно, ага, и передать ему маленький подарок, — он поднял большую руку и коснулся своей рубашки, которая оттопыривалась из-за того, что было спрятано под ней. — Надеюсь, ты тоже в порядке, тетушка Клэр?
— Привет, Йен, — сказала я, поднимаясь на ноги и откладывая в сторону рубашку, которую подшивала. — Да, со мной все хорошо. Хочешь немного пива? — я была рада видеть его: я составляла Марсали компанию, пока она шила или, точнее, стояла на страже, чтобы отгонять незваных посетителей, пока миссис Баг ухаживала за цыплятами. Но у меня готовился отвар крапивы в хирургической, и нужно было его проверить. Йену можно было доверить заботу о Марсали.
Оставив их с закусками, я вырвалась в свою хирургическую и провела приятную четверть часа наедине с травами, сцеживая настои, разбирая розмарин для сушки, окруженная пикантным запахом и миролюбием растений. Такого уединения было трудно достичь в эти дни, с детьми, выскакивающими из-под ног, как грибы. Я знала, что Марсали не терпится вернуться домой, но не могла отпустить ее без Фергюса, который мог бы оказать хоть какую-то помощь.
— Чертов парень, — пробормотала я себе под нос. — Самовлюбленная скотина.
По-видимому, я была не единственной, кто так думал. Когда я, пропахнув розмарином и корнем женьшеня, вернулась в гостиную, то случайно услышала, как Марсали высказывает подобное суждение Йену.
— Ага, я знаю, что он вернется, какой бы муж не вернулся? — говорила она, ее голос был полон боли. — Но почему он сбежал и оставил нас одних? Ты говорил с ним, Йен? Он сказал что-нибудь?
Так вот в чем дело. Йен отправлялся в одну из своих загадочных отлучек. Он наверняка пересекся где-то с Фергюсом и сказал об этом Марсали.
— Ага, — ответил он после минутного замешательства. — Совсем немного, — я помедлила, не желая прерывать их, но могла видеть его лицо, свирепость его татуировок вкупе с симпатией, которая наполнила его глаза. Он потянулся через стол, протягивая руки. — Я могу подержать его, кузина? Пожалуйста?
Спина Марсали застыла от удивления, но она передала ребенка, который слегка извивался и пинался в своих пеленках, но быстро устроился у плеча Йена, издавая тихие чмокающие звуки. Йен склонил к нему голову, улыбаясь, и легко касаясь губами большой круглой головы Анри-Кристиана.
Он сказал малышу что-то успокаивающее, как я предположила, на языке могавков.
— Что это ты сказал? — с любопытством спросила Марсали.
— Своего рода благословение, можно сказать, — он очень осторожно похлопывал Анри-Кристиана по спинке. — Призываешь ветер, чтобы тот был попутным, небеса, чтобы укрывали его, и воду и землю, чтобы кормили его.
— О, — голос Марсали смягчился. — Это так мило, Йен, — но затем она расправила плечи, не желая менять тему. — Ты сказал, что говорил с Фергюсом.
Йен кивнул, прикрыв глаза. Его щека покоилась на голове малыша. Он ничего не говорил, но я видела, как двигалось его горло, большое адамово яблоко нырнуло, когда он сглотнул.
— У меня был ребенок, кузина, — прошептал он так тихо, что я едва поняла его.
Марсали услышала его. Она застыла, игла, которую она взяла, сверкнула в ее руке. Затем, двигаясь очень медленно, она положила ее на место.
— Был? — произнесла она очень мягко. И поднявшись, обошла стол с тихим шорохом юбок, чтобы сесть рядом с ним на скамью, достаточно близко, чтобы он чувствовал ее присутствие, и положила маленькую руку на его локоть.
Он не открыл глаз, но перевел дыхание и, с малышом, удобно устроившимся у его сердца, начал говорить голосом, едва более громким, чем треск огня.
* * *
ОН ПРОСНУЛСЯ, зная, что случилось что-то очень плохое. Перекатился к спинке лежака, где под рукой находилось его оружие, но прежде, чем он успел схватить нож или копье, снова услышал звук, который, должно быть, и разбудил его. Источник звука находился позади него: не более чем легкий сдерживаемый вздох, но он услышал в нем боль и страх.
Огонь почти угас: он не видел ничего, кроме темной макушки головы Вакотьеквеснонсы, обрамленной красным светом, и двойной выпуклости плеча и бедра под шкурами. Она не двигалась больше и не издавала ни звука, но что-то в этих неподвижных темных очертаниях пронзило его сердце, подобно томагавку, поражающему цель.
Он отчаянно схватил ее за плечо, желая, чтобы с ней все было в порядке. Ее кости, маленькие и твердые, проступали через плоть. Он не мог найти подходящих слов: все фразы каньен`кехака вылетели у него из головы, и он говорил теми словами, которые первыми приходили к нему.
— Девочка... любимая... с тобой все в порядке, правда? Благословенный Михаил, защити нас, с тобой все хорошо?
Она знала, что он здесь, но не поворачивалась к нему. Что-то — странное бульканье, подобно журчанию ручья по камням — исходило от нее, и дыхание застряло в ее горле снова, короткий сухой звук.
Он не стал ждать, выкарабкался голым из шкур, зовя на помощь. Люди выбирались наружу в тусклом свете общего дома, неуклюжие фигуры, спешили к нему, осыпая градом вопросов. Он не мог говорить: это было лишне. Через мгновения Тевактеньонх была здесь, ее строгое старое лицо застыло в мрачном спокойствии, и женщины общего дома поспешили мимо него, оттолкнув его в сторону, когда уносили прочь Эмили, завернутую в оленью шкуру.
Он последовал за ними, но они не обратили на него внимания, исчезнув в женском доме в конце деревни. Двое или трое мужчин вышли, посмотрели им вслед, затем пожали плечами, развернулись и ушли обратно. Было холодно, очень поздно, и это были женские дела.
Он зашел внутрь спустя несколько минут, но только для того, чтобы накинуть какую-то одежду. Он не мог оставаться в общем доме, только не возле пустой без нее, пахнущей кровью кровати. Кровь была и на его коже, но он не остановился, чтобы помыться.
Снаружи звезды уже растаяли, но небо по-прежнему оставалось черным. Холод пронизывал до костей, и кругом царило безмолвие.
Шкура, висящее над дверью его "длинного дома", покачнулась, и Ролло скользнул внутрь, серый как призрак. Большой пес расправил лапы и потянулся, поскуливая от плотности ночи и холода. Затем он потряс своим жестким загривком, фыркнул, выдувая белые облачка пара, и медленно направился к своему хозяину. Он тяжело уселся с покорным звуком и прислонился к ноге Йена.
Йен постоял с минуту, глядя на дом, в котором находилась его Эмили. Его лицо пылало, лихорадило от сиюминутности происходящего. Он сгорал безжалостно и ярко, словно уголь, но чувствовал, как тепло просачивается из него в холодное небо, и его сердце медленно становится черным. Наконец, он хлопнул ладонью по бедру и повернулся к лесу, стремительно уходя, огромный пес беззвучно следовал за ним.
— Радуйся, Мария, исполненная благодати... — он не обращал внимания, куда шел, молясь себе под нос, но вслух, успокаивая себя собственным голосом в безмолвной тьме.
"Может, я должен молиться одному из духов могавков? — задался он вопросом. — Не разгневаются ли они, что я говорю со своим старым Богом, с Матерью этого Бога? Не отомстят ли они за подобное пренебрежение моим жене и ребенку?"
Ребенок уже мертв. Он понятия не имел, откуда пришло это понимание, но он знал, что это так же верно, как если бы кто-то произнес эти слова вслух. Знание было бесстрастным, еще не повод для печали: лишь факт, который, он знал, окажется правдой, и это знание потрясло его.
Он углубился в лес, шагая, потом побежал, замедляясь только для того, чтобы перевести дыхание. Воздух был пронизывающе холодным и неподвижным, пахнущим гнилью и смолой, но деревья перешептывались, когда он проходил мимо. Эмили могла слышать их разговор — она знала их тайный язык.
— Ага, и какой в этом смысл? — пробормотал он, подняв лицо к беззвездной пустоте между кронами деревьев. — Ты не скажешь ничего ценного. Ты не знаешь, как она там сейчас, так ведь?
Время от времени он слышал шаги пса, шуршащие по опавшим листьям за его спиной, мягко ударявшие по участкам непокрытой земли. Он спотыкался снова и снова, ноги путались в темноте, один раз упал и ушибся, опять споткнулся, и неуклюже побежал дальше. Он перестал молиться: его мозг больше не мог ни сформулировать слова, ни выбрать их среди разрозненных слогов разных языков, и его дыхание опаляло его горло во время бега.
Он чувствовал ее тело рядом с собой в холодной тьме, ее полные груди в своих руках, ее маленькие круглые ягодицы, выдающиеся назад, тяжелые и полные желания, когда он входил в нее, о, Боже, он знал, что не должен, он знал! И все же делал это ночь за ночью, сходя с ума от скользкого, плотного единения с ней, давно оставив позади тот день, когда должен был остановиться, безмозглый эгоист, ослепленный нечестивой похотью.
Он бежал, и, по мере движения, ее деревья шепотом осуждали его в вышине.
Ему пришлось остановиться от нехватки воздуха. Небо меняло цвет с черного на тот, который предшествует свету. Пес обнюхал его, тихо поскуливая, янтарные глаза стали пустыми и темными в предрассветный час.
Пот струился по его телу под кожаной рубашкой, пропитывая вымазанную в грязи набедренную повязку между ног. Его гениталии замерзли, сморщившись и сжавшись к телу, и он чувствовал собственный запах, отвратительный горький запах страха и потери.
Уши Ролло поднялись торчком, и пес снова заскулил, отходя на шаг, возвращаясь, отбегая снова, нервно подергивая хвостом. "Пошли, — говорил он так же ясно, как словами. — Пошли сейчас же!".
Что до него, Йен улегся бы на мерзлую опавшую листву, зарылся лицом в землю и остался. Но привычка вытянула его: он привык слушаться пса.
— Что? — глухо спросил он, проводя рукавом по влажному лицу. — Что случилось?
Ролло утробно зарычал. Он стоял неподвижно, шерсть на загривке медленно поднималась. Йен увидел это, и какая-то слабая тревожная дрожь дала о себе знать сквозь туман изнуряющего отчаяния. Он потянулся рукой к ремню, обнаружил там пустоту и шлепнул себя, отказываясь верить. Господи, у него не было даже ножа для шкур!
Ролло зарычал снова, громче. Это должно было звучать, как предупреждение. Йен повернулся, вгляделся, но не увидел ничего, кроме темных стволов кедра и сосны, земли под ними, укрытой тенями, и воздуха, наполненного туманом.
Французский торговец, как-то пришедший к их огню, назвал такое время, такой свет l'heure du loup — часом волка. И не зря: это было время охоты, когда ночь тускнеет, и слабый ветерок, что появляется перед тем, как начнет светать, приносит запах добычи.
Его рука метнулась к ремню с другой стороны, где должен был висеть мешочек с мазью: медвежий жир, перемешанный с листьями мяты, скрывал человеческий запах во время охоты... или когда охотились на тебя. Но с этой стороны тоже было пусто, и его сердце застучало быстро и жестко, в то время как холодный ветер осушал пот его тела.
Зубы Ролло обнажились, рычание продолжилось, переходя в угрозу. Йен остановился и подхватил с земли упавшую сосновую палку. Она была хорошей длины, но не такой прочной, как ему хотелось бы, и не слишком удобной, с длинными когтистыми ветками.
