Итак, где мы? Набережная Виктории, мост Ватерлоо. Мост свободен, почему же этот поток машин не свернет на него? Ба! Как мне этого сразу не пришло в голову? Ваше Величество, для меня это огромная честь! Говорят, на парадах пилоты Королевских Военно-воздушных Сил отдают Вам честь покачиванием крыльев. И мне стоит последовать их примеру. Ваш супруг, я надеюсь, рядом? Мой ему нижайший поклон. А где же Их Высочества принц Чарльз и принцесса Анна? Остались дома? Они не любят музыку? Или они не умеют себя прилично вести в театре на публике? Ах, им нужно приготовить урок на завтра и лечь пораньше спать? Ну, что ж, похвально! Я надеюсь, они почистили зубы и причесались.
К сожалению, неотложные дела принуждают меня покинуть пределы столицы, а затем при благоприятных обстоятельствах и пределы Соединенного Королевства. Мой визит несколько затянулся по независящим от меня обстоятельствам. Я искренне признателен Вашему Величеству за оказанное мне гостеприимство. Я проникся самыми теплыми чувствами к народу этой великой страны, так преданно чтущему традиции. За годы моего пребывания здесь я старался по мере сил способствовать развитию наших культурных и научных связей. Я прошел с этой страной вместе почти четверть века, я был с ней и в годы процветания и в годы бедствий. Многие из ваших подданных оказали мне неоценимые услуги, и я уношу в моем сердце чувство горячей благодарности. Многим из них по мере моих скромных сил я пытался оказать помощь. Увы, не все мне удалось сделать. Один из скромных героев нации, в свое время внесший неоценимый вклад в науку, пал на поле сражения. Мне не удалось отыскать его безымянной могилы. Память о нем почти стерлась со скрижалей времени вместе со смертью всех его близких. Но пока я жив, я пронесу ее с собой до последнего моего дыхания.
Мне предстоит нелегкий путь на родину. Шансов добраться туда у меня немного. Но я не теряю надежды, и полон решимости осуществить этот перелет. Думаю, что благоприятные погодные условия, магнитно-радиационная солнечная активность и продвижение северо-восточного антициклона будут способствовать успеху моего намерения. Я надеюсь на крепость крыльев и совершенство средств навигации и ориентации, имеющихся в моем распоряжении. Еще раз благодарю всех, кто с горячей заинтересованностью следил за моим визитом, благодарю тысячи простых англичан, навещавших меня в моем уединении в течение четверти века. Я с уверенностью смотрю в будущее. Я надеюсь на то, что тесные связи и сотрудничество между моим биологическим видом и человеческой цивилизацией будут развиваться и укрепляться на благо мира. И от имени объединенного вида Вультуров и Гимногипсов желаю Вашему Величеству, Ее Величеству королеве-матери, Вашему супругу, Их Высочествам принцу Чарльзу и принцессе Анне крепкого здоровья и успехов на Вашем трудном и почетном поприще, а всему Соединенному Королевству — мира и процветания.
28
ОСТРОВ ТАБОР
1
Папаша Хопкинс с тоской поглядел на новую трубу. Она покоилась на плюшевом лоне клюквенного цвета, сверкая девственным блеском меди. Три дня прошло со времени ее покупки, но Джонни к ней не прикасался. И напрасно старый слесарь гладил ее суконкой по холодным выпуклостям, никто не собирался вдохнуть жизнь в это роскошное мертвое тело.
Джонни лежал на своей кушетке носом в стенку и не проявлял ни к чему интереса. Рука старика останавливалась в дюйме от плеча сына и нерешительно отступала. То же самое происходило и с телевизором. Джонни отказывался от еды и питья, явно вознамерившись уморить себя. На посторонние звуки он отвечал мучительным стоном. Друзья советовали вызвать врача, или даже связать Джонни и насильно отправить в больницу. Старик посылал их всех подальше. "Вот горе-то!"— вздыхал он, покидая комнату. Все домашние заботы легли на его плечи, он сам мыл пол, стирал белье в тазике, стряпал еду. Спина его побаливала, на душе было тоскливо и безнадежно. Деньгам старой леди пришел конец, Джонни должен был отправиться на поиски новой работы. Старик знал, что рано или поздно его сын возьмет себя в руки и проникнется чувством сыновнего долга. А пока пусть понежится в кровати, пусть перегорит в его душе боль и досада. Старик надевал очки и садился в продавленное кресло, чтобы при свете настольной лампы перелистать ноты. Если бы его сын взял на себя труд разучить пару композиций, то можно было рискнуть повезти его в Бирмингем, показать старому Лорду Асквиту. И тогда великий музыкант мог бы что-нибудь посоветовать. Жаль, что сын забросил занятия, некому наставить его в этом трудном деле. Ведь стоит поддаться слабости, допустить перерыв в занятиях и ничего потом не наверстаешь. Уж кому-кому, а папаше Хопкинсу было это известно. Когда-то он сам мечтал о карьере музыканта, но собственная безалаберность, да проклятое зелье перечеркнули все надежды. Это же надо, чтобы его угораздило допиться до того, что глаза ослабли, а руки с трудом смогли удерживать гаечный ключ. Десять лет он уже не притрагивался к спиртному, только пиво, да и то по выходным дням, да и то за счет друзей.
Часы отзвенели десять, пора было укладываться на боковую. Старик попытался растормошить Джонни, стянуть с него брюки, прикрыть пледом, но в который раз, и все безуспешно. И тогда он порылся на полке и достал между библией и телефонным справочником старый конверт. Чтение письма, завещанного покойной леди Эшли, уже вошло в повседневную привычку старика, как молитва на сон грядущий. Обычно он читал письмо в постели, плотно заперши за собой дверь, чтобы сын ничего не слышал. Старик читал только вслух, стараясь повторить интонации автора письма. Вполголоса это ему изредка удавалось, и если он брал правильный тон, то перечитывал письмо по два раза. Память его не удерживала авторских оборотов, каждый раз он находил для себя в том или ином повороте фразы, паузе или возгласе что-то новое. И каждый раз дивился прихотливости судьбы и скоротечности времени. Он думал об этом Фрэнки, пытался представить себе его внешность, но в то же время с ужасом гнал от себя мысль, что Фрэнки мог плохо кончить. О, если бы это было не так!
Старик посмотрел на своего сына, неподвижно лежащего на кушетке. Сердце его затрепетало, как перед прыжком в воду с высокой вышки. Он откашлялся и начал читать: "Милая моя, горячо любимая крошка...". Нет, все не так, что же это он так размяукался! Это в уединении он может позволить дать волю чувству. Но на публике, а тем более, при сыне надо быть сдержанным. И тогда он снова откашлялся и взял на кварту ниже. Его выручила спасительная мысль, что он не проговаривает хриплым голосом фразы, а играет на трубе, как в юности. И долгая печальная мелодия изливается в приглушенном звуке, звенящем и теплом.
"Милая моя, горячо любимая, ненаглядная крошка! Получил твою писульку, как не посетовать тебе, — твой синтаксис и пунктуация напомнили мне бесконечный товарный эшелон, минующий разъезд. Я услышал твой голос за перестуком колес и заплакал от счастья. Все существо мое затрепетало от нежного и щемящего чувства твоего присутствия. Как мало мне было дано быть с тобой, и как благодарен я судьбе за эти короткие мгновенья.
Твой Фрэнки не забыл тебя, упреки твои напрасны, любовь моя единственная! Просто случилось нечто совсем непредвиденное, и если ты сумеешь понять меня, то сумеешь и простить. Я не мог приехать в отпуск на эти два дня. И вот почему. В четверг случился налет. Немцы уже до того обнаглели, что, несмотря на потери, рискуют бомбить среди бела дня. Мне не выпало быть на дежурстве, я сменился в четвертом часу утра. Никто не ждал налета, а когда в начале одиннадцатого послышались взрывы, я присоединился к аварийной команде и отправился к местам прямых попаданий. Налет не обернулся человеческими жертвами, но стоил немалых разрушений в центре города. Мы постояли у разрушенной стены какого-то дома, помощи нашей не потребовалось. Я отпустил машину и отправился побродить. Ты, вероятно, догадываешься, крошка, куда меня потянуло. Да, я пошел в пустой зоопарк.
С начала налетов я ни разу в нем не был, не выпало случая. Мак-Клин писал мне, что согласно распорядку, им разработанному, мой подопечный отправится с последней партией в Глазго. Мог ли я ему не верить? Мне даже был известен порядковый номер его очереди на отправку — 172. Я слышал краем уха, что на территорию зоопарка упало два-три фугаса. Что-то у меня в сердце тревожно заныло, я чувствовал недоброе. И, представь себе, я оказался прав в своих страхах. Упало не два-три фугаса, воронок я насчитал штук пятнадцать. Птичья клетка была повержена. А у ее останков возились два инвалида в военной форме, по всей видимости, прошедшие курс саперных работ. Любой бы на моем месте отослал бы их домой, обезвреживать было нечего, последствия разрывов налицо. Но они возились у поваленной клетки, орудуя клещами и кирками. Не приведи бог никого увидеть такое зрелище. Они извлекли из-под сетки бедного моего крестника, посеревшего от пыли и с виду лишенного всех признаков жизни. С размаху они швырнули его в кузов своей колымаги на кучу мусора и щебня. Я приблизился к несчастному, чтобы пролить слезу по его безрадостной кончине. Но тут старик ожил и поднял голову. Два моих болвана онемели от изумления. Старик прошипел им все, что он о них думал. Одного из саперов я послал оповестить дежурного по охране, а второго я усадил за руль и приказал везти к вокзалу Педдингтон, на наш командный пункт. По дороге я раздобыл какое-то тряпье, мешок, примотал им старину Фрэнки, напоил его водой из ладони. Он помнил меня, представь себе, по крайней мере, не проявлял ко мне признаков враждебности. Он уставился на меня своим злым и неподвижным глазом, я прочел в нем следы укора. Да, я виноват перед тобой, дружище, целых два года по независящим от меня обстоятельствам я не навещал тебя, не справлялся о твоем здоровье. Но, слава Богу, выглядишь ты не так плохо, а клюв твой крепок и тяжел, как и прежде. На командном пункте я разыскал Лонгфита и сходу вцепился в его воротник. С пеною у рта я требовал двухдневной командировки в научных целях. Солдаты смотрели на меня и раздумывали: разоружить меня или связать. Еще бы, какой-то лейтенант трясет майора и душит за шиворот. Лонгфит выпучил на меня глаза, он не понял, почему именно я должен сопровождать старину Фрэнки на Басс-Рок? "А кто же?", — орал я исступленно. Кому, как не мне сопровождать его, последнего представителя августейшей династии, это достояние нации, не сравнимое ни с какими сокровищами всех Королевских галерей! Поди знай, что именно таким тоном и следовало говорить с Лонгфитом, другого он не понимает. Мне выписали удостоверение, выдали штабной джип, водителя я отпихнул и сам сел за руль. Сутки я полз на этой посудине до Эдинбурга. Фрэнки трясся позади меня, изредка пошевеливаясь в мешке. К моим консервам он остался равнодушен, только пил из моих ладоней воду. В Эдинбурге я разыскал Сэма Блаэра, и с ним мы отправились на побережье. Только под вечер нам удалось нанять катер и переправиться на остров, когда море немного успокоилось. Я оставил беднягу на попечение старого Траппа, сторожа и смотрителя маяка. Денег с меня он не взял. Фрэнки нашел свою обитель в старом сарае на подстилке рядом с рыболовным инвентарем. Траппу я поклялся, что заберу Фрэнки через месяц, когда найду ему пристанище. Вот и вся история, девочка моя.
Нет мне оправдания, я знаю! О, если бы с тем же пылом, с каким требовал этой командировки, я добивался бы отпуска, чтобы повидаться с тобой! Неужели добряк Лонгфит мне бы его не дал? Неужели за эти два года с начала войны я не набрался смелости испросить себе отпуск и преодолеть расстояние гораздо короче того, которое я покрыл на штабном джипе? Неужели я не жаждал увидеть тебя, мою Мэгги? О, как жаждал! И теперь, когда я пишу эти строки, я тянусь к тебе, любимая, всем моим существом. Но во мне нет решимости сломать этот круг разлуки. Когда-нибудь я это сделаю, но не сейчас, не сегодня, не завтра. Я должен преодолеть себя. В эти страшные для всех нас дни, когда льется кровь, когда плачут сироты, когда жизнь и счастье отдельного человека не стоят ничего, я не могу, не могу, Мэгги. Я не заслужил права на мимолетные минуты счастья, я часть войны, часть этого эшелона, что несется со зловещим перестуком по кровавым рельсам. Нет, я не лгу, любимая. Ты вправе меня упрекнуть во всем. И в том, что и в мирные дни я не часто засиживался дома.
Ты права. Я все тот же, я нисколько не изменился. Ты решила, что я покидал тебя и отправлялся в странствия, чтобы испытать твою верность? Я не могу отрицать за тобой права так думать. Да, я был неуверен в себе. Да, я чувствовал, что любовь наша может дать трещину. За что она меня любит? Жалеет ли она о прошлом, тоскует ли по сыну? Не сделала ли она роковой ошибки, соединив свою жизнь с моей? Эти мысли вертелись в моей голове постоянно, отравляли мне повседневное существование. Я не мог тогда, не могу и сейчас понять тебя. Потому что я не смотрю на тебя, как на женщину, случайно решившую пересечь мою тропу. Ты — небесное знамение, ты единственная моя звезда, чей путь по небосводу от меня не зависит. Но дело во мне самом. Я должен был пройти до конца свой путь, я должен был обрести свой облик. Как силуэт, возникающий на черном фоне в ванночке с проявителем, так и я должен был возникнуть из хаоса. Вот он я! Я — Френсис Эшли, биолог, естествоиспытатель, путешественник, исследователь. Я мог бы стать кем-то другим, пожарником, к примеру. И я бы стал образцовым пожарником. И тогда бы не ты была со мной рядом, а другая. Да нет! Никого бы не было! Другой быть не могло. Только ты, моя Мэгги, ангел мой, воплощение совершенства, венец творения!
Я пишу эти строки, а слезы льются из моих глаз. Я держу голову немного на бок, чтобы не замочить бумаги. Ты не найдешь ни одной моей слезинки на этом письме. Придется тебе поверить мне на слово. Ты всегда со мной, я живу тобой, я горжусь тобой, моя Мэгги. Ты у меня героиня, твоя стойкость достойна восхищения. Чего стоила тебе жизнь со мной? Страданий? Тоски? Я готов заплатить за все твои горести всем остатком своей жизни. Только не покидай меня. Я не смогу прожить с этой мыслью ни дня. Нет, я не пущу пулю в лоб. Но я уже буду не я. И будет скитаться по земле моя тень, мой старый дождевик, мой теплый вязаный свитер, но меня в нем не будет. Душа моя будет отнята навеки.
Мэгги, солнышко мое, давай подождем. Ведь не может эта война длиться вечно. Пороховой дым рассеется, мертвые успокоятся в своих могилах, земля залечит раны. И я вернусь к тебе с низко опущенной головой и со словами любви и раскаяния. А пока смотри на небо, там, вдали от грохота войны ничто не спугнет птичьих стай. Тогда на огромной извилистой скале, называемой "Святилище" я стоял и думал о тебе. В ушах моих звенел ветер вперемежку с воплями чаек, бакланов, нырков. И я радовался, что и ты сейчас на побережье, только с другой стороны королевства, что и ты слышишь эти крики, и что мы с тобой живем совсем рядом, на одной земле. Я счастлив от этой мысли, девочка моя. Прощай, до встречи, твой Фрэнки."
Последние несколько строк этого длинного письма старый слесарь проговорил уже шепотом, голос его прервался и покинул легкие и носоглотку. "Черт бы тебя побрал со всеми твоими потрохами", — этими словами закончил он чтение и свернул письмо. Джонни повернул к отцу голову, жмурясь от света лампы.
