Впрочем, и глупость не смела омрачать разум Озимандии, а потому тот не позволил своему презрению затмить его взгляд и разум, приняв смерть в своей неосторожности.
Потом взревевшее солнечное пламя Гавейна спустя мгновение врезалось в огромную фигуру сфинкса, призванного Озимандией чуть ранее. Монструозное создание, способное заставить любого Слугу отступить одним своим видом и аурой силы против клинка Солнца, заставившего пыль и песок превратиться в стекло на сотни метров вокруг от одного жара пламени.
Столкновение разнеслось взрывной волной вокруг, но... Вслед за ними не поднялось облако пыли, как не было слышно и воя и скрежета металла и плоти.
Должная было подняться взрывной волной пыль была мгновенно сожжена, не оставив даже возможности скрыть от глаз фигуру столкновения двух воплощений Солнца. Поднявшаяся взрывная волна ударила так быстро, что грохот не успел оформиться в звук до того, как все было кончено — и когда он ударил — грохот был подобен не звуку взрыва или столкновения, а небесному грому, словно от гневающегося Царя Богов, взирающего с яростью на мир под его ногами.
Два солнечных огня, столкнувшись единовременно, породили вспышку — ослепительно яркое сияние клинка Гавейна столкнулось с обрамленной серебряным черным фиолетовым сияние могущественного Сфинкса — и ударившее во все стороны сжигающее пламя поглотило на мгновение весь мир вокруг.
Впрочем и эта картина не продлилась и секунды — поглотившая, казалось бы, весь мир пелена отступила спустя мгновение — и ударившие во все стороны серебряные и золотые блики превратились в мягкие отблески, прежде чем, вместе с затихающим громом, истаять в ничто, оставляя Гавейна, по чьему лицу прокатилось несколько крупных капель пота, черно-фиолетового сфинкса, издавшему яростный и наполненный болью вой, обнажая еще более черный, чем на всем его ином теле разрез, из которого бурным потоком засочилась черно-фиолетовая вязкая жидкость, подобная крови величественного создания, и Озимандию на его барке, что не выглядел ни удивленным, ни разгневанным, а казался и вовсе даже несколько скучающим, глядя на выступление цирковой труппы перед ним и в его честь — словно бы столкновения царя всех сфинксов и непобедимого рыцаря для него представляло в лучшем случае небольшую забаву, которой он любил скрашивать свои вечера.
Взгляд Озимандии коснулся раненного сфинкса, сделавшего шаг назад, немного пошатываясь, словно бы переживая боль удара, прежде чем вернуться к Гавейну и Озимандия произнес величайшую похвалу что он мог только даровать Гавейну,— Я ожидал более жалкого зрелища от вора, пожелавшего присвоить титул моего рыцаря себе.
Для Озимандии это было, пожалуй, одним из наиболее выдающихся комплиментов, что он мог даровать со своей руки — это было признанием силы противника — в каком-то смысле даже признанием права — в ничтожной мере — на титул рыцаря Солнца. Но все же это было максимумом, что мог даровать Гавейну Озимандия.
Хотя ранение сфинкса — царя всех сфинксов — в каком-то смысле само по себе было достижением не меньшим, чем ранение иного легендарного дракона — для Озимандии подобный исход сражения не приводил ни к чему большему, чем к покровительственной похвале Гавейна. В конце концов, пусть с точки зрения любой легенды подобное достижение, равное ранению, нанесенному чудовищу и смотрелось солидно — здесь и сейчас, стоя против Озимандии, Гавейн не добился большего, чем немного развлечь самого Озимандию. Раненный сфинкс был, в конце концов, просто раненным сфинксом — даже не убитым. Озимандия мог уничтожить противника сейчас — либо мог отправить сфинкса, вполне способного продолжать сражение, пусть и не в своей полной силе, против врага. Для Гавейна же, однако, ситуация была намного печальнее — тот смог отбить атаку и даже нанести ранее Благородному Фантазму Озимандии лишь благодаря использованию своего Благородного Фантазма. Сейчас, когда эта козырная карта была сброшена со стола — на время куда дольше, чем потребуется Озимандии для того, чтобы разобраться со своим противником — можно было сказать, что это было концом Гавейна.
Поэтому Озимандия даже не обратил внимания на то, с каким яростным ревом бросился вперед царь всех сфинксов, стремясь отомстить ранившему его рыцарю, лишь холодно глядя на то, как огромное массивное существо, созданное из фиолетово-багряной пустоты и жара новорожденных звезд, атаковало вновь — обеспечивая еще одну милость Гавейну — ибо сам Озимандия Великий наблюдал за последними моментами жизни рыцаря. Разве само по себе это не было милостью по отношению к его противнику?
Конечно же под светом полуденного солнца Гавейн был сильнее всего — но его противником не был другой Слуга, а легендарное чудовища, не уступающее никакому дракону в своей мощи — и существовали все причину на то, чтобы драконоборцы занимали почетное место наверху пантеона всех героев.
Гавейн поднял клинок — но врезавшаяся лапа сфинкса заставила того сделать шаг назад, отчаянно стремясь погасить инерцию удара, вспахивая борозды своими подошвами. Второй удар сфинкса в бог Гавейна заставил того сжать зубы, подавляя пытающийся вырваться совершенно не рыцарский стон боли от ощущения когтей и жара, мгновенно спаявшего его плоть и металлический доспех непобедимого рыцаря.
Следующей атакой Гавейн попытался ударить в ответ — и хотя клинок, Экскалибур Галатин, легко выдержал температуру сфинкса, пышущего жаром, словно новорожденная звезда — руки Гавейна не могли похвастаться подобной защитой. Поднимающийся от тела сфинкса жар сплавил плоть Гавейна с металлическими перчатками с легкостью, из-за чего врезавшийся в тело сфинкса удар нанес Гавейну куда больше урона, чем его противнику. Спустя еще мгновение — огромная лапа сфинкса смела Гавейна с места, заставив его плоть затрещать, как у игрушки, которой неосторожный ребенок решил согнуть негнущиеся руки, а второй удар смял доспех Гавейна, выбросив того прочь.
Следующим действием сфинкс должен был разорвать Гавейна на части — и это окончило бы путь "рыцаря Солнца". Для Озимандии подобный исход не был чем-то удивительным — любой вставший на пути Царя Царей должен был погибнуть, не существовало более никакого иного исхода в этом сражении. Но вместе с тем по крайней мере он мог отметить, что немногим была оказана честь лицезреть от имени самого Озимандии более, чем удар солнечных лучей, направленных с его барки — а значит Гавейну стоило гордиться своими достижениями впред и в своем посмертии — Озимандия Великий мог оказать тому милость и разрешить в дальнейшем говорить о том, что сам Озимандия решился явить ему целую сотую часть его настоящих сил.
Впрочем, Гавейн не заслужил милости настолько большой, чтобы сам Озимандия лично наблюдал последние моменты его жизни, а потому отвернувшись от фигуры рыцаря тот приказал своей парящей барке, ныне несколько искореженной под ударами Гавейна, но вполне функциональной до сих пор, продолжить свой путь — Озимандии было несколько печально появляться перед своими противниками на его изуродованном судне, но никакая помарка этого мира не могла скрыть величия Озимандии — а потому даже на изуродованной барке Озимандия Великолепный выглядел лучше, чем все иные цари мира в благородном пурпуре.
Однако именно в момент, когда Озимандия повернулся спиной к Гавейну — тот ощул удивительную неправильность в происходящем.
Его сфинкс, его Благородный Фантазм, что, безусловно, был ранен, но более чем способен к продолжению сражения — и даже успел это доказать, превратив Гавейна в однозначного покойника всего за несколько ударов — успел издать только странное подвывание — больше от удивления, чем от чего-либо иного — прежде чем перестать существовать вовсе.
Озимандия развернулся назад спустя мгновение, найдя взглядом единственного, кто мог окончить существование его сфинкса — при всей, казалось бы, невозможности подобного.
Гавейн, что всего несколько мгновений назад казался побежденным, на пороге смерти, сплавленным с металлом в качестве доказательства своего проигрыша, крепко стоял на ногах, держа в руках свой Экскалибур Галатин — с клинка которого стекала вязкая черно-фиолетовая кровь царя всех сфинксов.
Сам Гавейн, еще недавно похожий на изуродованную куклу и живой труп, стоял на месте — ничуть не раненный и даже не запыхавшись. Его рука сжимала клинок — а его взгляд был устремлен на самого Озимандию, соизволившего перенести взгляд на тело сфинкса под ногами Гавейна.
Мог ли Гавейн убить его сфинкса? При всей сложности подобного — все же, это не было чем-то совершенно недопустимо невозможным — если бы Гавейн решил перетерпеть боль сжигаемой плоти и нанес удар в нужный момент — возможно, ему бы и удалось срубить голову царя сфинксов или пробить его сердце — пусть это и не было бы легко или просто, и сам Гавейн, даже находясь под ярким полуденным Солнцем, пострадал бы за свою дерзость.
Однако все также продолжающее дышать жаром даже после своей гибели тело сфинкса лежало под ногами Гавейна, плавя песок под собой, а стоящий над ней Гавейн, держащий в руках клинок, что еще считанные минуты, если не секунды назад страдал от этого жара, казалось, вовсе не обращал внимания на тот теперь. Оправдание этой странности было только одно — если даже полуденное Солнце не могло спасти Гавейна полностью — это в свою очередь значило только то, что в дело вступило нечто даже более могущественное, чем эта способность Гавейна.
-Святой Чисел,— произнес медленно Озимандия, прежде чем перевести взгляд с фигуры Озимандии на полуденное Солнце,— Неудивительно — определить время в данный момент действительно несколько затруднительно.
-Три часа на рассвете, три часа на закате,— Гавейн улыбнулся на эти слова, прежде чем взвесить клинок в своей руке, будто бы заново определяя, подходило ли ему его оружие,— Солнце может висеть надо мной сколько угодно, но эта способность зависит только от времени.
Гавейн был могущественным рыцарем, одним из сильнейших в Камелоте. Под полуденным Солнцем он становился в три раза сильнее, чем был до того. На его поясе хранился "брат" Экскалибура. Его Благородный Фантазм едва ли уступал Экскалибуру, храня в себе мощь самого Солнца.
Но, словно бы всех этих вещей было мало когда-то Гавейну — тот обладал еще одной — вновь, чрезмерно могущественной для одного рыцаря способностью. Святой Чисел — древняя легенда и поверье, связавшее Гавейна с святыми числами — три часа на каждом рассвете и три часа на каждом закате Гавейн был...
Неуязвим.
Просто и без изысков — Гавейн был неуязвим шесть часов в сутки — четверть каждого дня.
Как будто бы кто-то просто пожелал наделить рыцаря Солнца всеми силами единовременно — не особенно заботясь о том, как столь непобедимый противник может быть побежден. В конце концов — именно в этом и заключалась идея легендарных героев — не в том, чтобы создать героя, что мог бы побеждать врага в одной истории и отступать перед непобедимым противником в другой. Нет, легенда о рыцарях Камелота создавала именно "легендарных" героев — тех, что нельзя было сразить никаким клинком или магией вовсе...
Впрочем, там где иные Слуги почувствовали бы отчаяние от столкновения с непобедимым монстром — Озимандия Великий почувствовал гнев. Не от бессилия впрочем — наоборот.
-Возрадуйся, Гавейн,— впервые за все время Озимандия обратился к своему врагу по его имени,— Ибо ты совершил то, что многие сочли бы невозможным. Ты вызвал мой гнев... И вместе с тем — станешь достойной целью для моей мощи.
Неуязвимый рыцарь? Перед Озимандией Великим не существовало неуязвимых врагов, непокорных империй и непреодолимых препятствий.
-Рамзеум Тентирис,— слова Озимандии были коротки, но вместе с тем наполнены мощью и гневом.
Ему порядком надоела эта возня кошки и мышки... Рамзес желал разобраться со своим противником — и доказать тому, раз и навсегда, что недостаточно было просто назваться "рыцарем Солнца."
Для того, чтобы на самом деле испытать мощь Солнца — должно было быть фараоном.
* * *
Первый Хассан был словно бы живым синонимом слова "смерть". Самим воплощением неотвратимой поступи последнего суда, ожидающего каждого в конце жизни. Никто не мог избавиться от его взгляда и каждый взмах его клинка означал конец чьей-то книги жизни. Там, где проходил его путь — заканчивался чей-то иной. Такова была суть Первого Хассана — когда-то давно один безымянный старик поднял свой клинок во имя своего Господа — и с тех пор не опускал тот, заставляя падать одних вслед за другими, до тех пор, пока ужас не стал синонимом его титула — а его имя истерлось в песках истории, вместе с его телом, оставив только движущиеся под влиянием немертвой силы доспехи — и цель.
Так родился Первый Хассан — создатель секты — самого слова — "ассассин".
В отличии от множества иных Слуг — взглянуть на него не было честью или милостью — ведь взгляд на него означал смерть. Столкнуться с ним в бою не было честью — столкновение с ним в бою означало смерть. Нанести ему удар не было подлостью — нанесение удара по нему означало смерть.
Смерть и только смерть ожидала того, кто столкнется с Первым Хассаном — неотвратимая смерть, которую нельзя было удержать — как нельзя было удержать звон похоронного колокола, звучащего каждый раз, когда Первый Хассан поднимал свой клинок.
И все же, Ланселот был жив.
Отчаянно вертясь на месте, чувствуя, как с каждым ударом вспарывается его плоть, Ланселот был жив. Как все его силы, все дарованные и заемные способности напрягаются в тщетной попытке удержаться на краю гибели — Ланселот был жив. Все еще, несмотря на абсолютную проигрышность и безысходность его ситуации — он все еще был жив. Отчаянно, бессмысленно — но он был жив — секунда, две, три, пять — кто кроме Ланселота мог похвастаться что он продержался десять секунд в бою против Первого Хассана? Двадцать? Тридцать?
Ланселот не сомневался, что он проиграет, погибнет и не выдержит сражения с Первым Хассаном — чтобы ни было на его стороне...
Но тридцать, сорок, пятьдесят секунд сражения с Первым Хассаном... Это уже было результатом, которым не мог похвастаться ни один другой Слуга или герой, не так ли? А это значило, что Ланселот уже заслужил свой титул "рыцаря всех рыцарей."
А потому, продолжая отчаянную оборону, забыв о самой возможности атаковать цель, Ланселот отчаянно вертелся, выгрызая секунда за секундой своих продолжающихся вздохов. Пятьдесят две секунды... Пятьдесят семь... Шестьдесят три...
Больше минуты Ланселот продержался в бою с Первым Хассаном — и даже не лишился своих конечностей — разве это было не достижение?!
Однако это сражение не могло продолжаться вечно — даже долго. Удар за ударом за ударом и за ним — еще один удар... Пока Ланселот не понял, что он проигрывает. Фактически он проиграл в момент, когда Первый Хассан решил взять в свои руки уничтожение Ланселота — но момент, когда его голова покатится с плеч еще не наступил... Но приближался на всех своих неостановимых порах.
Взгляд Ланселота заскользил вокруг — он мог позволить себе отвлечься от своего противника. Какой смысл был внимательно наблюдать за Первым Хассаном, если Ланселот знал, что он был мертв вне зависимости от того, как внимательно он наблюдал за своим противником?
