С этими словами они повернулись к обалдевшим очевидцам спиной и направились к кострам, нимало не сомневаясь, что те последуют за ними. Так, как почти сразу же, едва слышно постукивая, заструилась вслед за хозяйкой роскошная, как бриллиантовое колье, змея. Проморгавшись, они и впрямь нерешительно отправились вслед, потому что это давало хоть какую-то определенность, хотя бы — видимость ее.
— Послушайте, — сквозь зубы осведомился Островитянин, — а почему это у них голые зады?
— Не знаю, — с нервным смешком ответил тот, — могу только предполагать, что это что-то вроде униформы...
— Эскорт?
— Что-что?
— Ну, — девушки по вызову. Которыми угощают гостей...
— А вот эти мысли лучше сразу выбрось из головы. Настоятельно тебе советую. Целей будешь... А ведь я старею. Чтоб так позорно запаниковать — это ж совершенно нужно потерять кураж. Совсем без головы, — сегодня ж И-ва-но-ва ночь! Ничего особенно плохого нам сроду не сделали бы, потому что ничего такого не положено. Ни Сатану призывать, ни девственниц приносить в жертву, ни нас с тобой ритуальным пыткам подвергать. Вот была бы Вальпургиева...
— Ну точно, — униформа. — Несколько невпопад ответил Майкл, думавший в этот момент о другом. — У них одинаковые облегающие рубахи красного цвета, не то — бордового, не то — пурпурного, в темноте не разберешь... Так что ты был прав.
— Значит — не просто богатые сволочи, а богатые сволочи из какого-нибудь дамского клуба. Поясняю — не просто богатые, а чрезвычайно богатые. Безобразно богатые, очень влиятельные, капризные, крайне сумасбродные, непредсказуемые и от этого порой очень опасные... Вот такая вот змейка стоит подороже моего самолета. Разика в два. Потому что, — уникальное изделие, единственное в своем роде точно такое.
— И много таких клубов?
— А — как грязи развелось в последнее время. Всех не упомнишь. Самый влиятельный, это, понятно, "Битч-энд-Витч" со штаб-квартирой в Москве, но есть еще иркутская "Маргарита", "Тройка" из Ростова. Астраханская "Малефика" опять же... Да разве все упомнишь. Да только все одним миром мазаны... — Тут нервы его не выдержали и он потихоньку, чтобы, не дай бог, не услышали, взвыл. — Блядь, — и ведь не меняется ничего у этих сук, хотя ж ведь все уже изменилось!!! Раньше платьями, шляпками и цацками из камушков выпендривались друг перед другом, у кого тачка круче и мебель иностраннее, а теперь — Изделиями хвастаются, и ничего не изменилось у них, как будто для них все это выдумывалось, кроилось, выгадывалось и делалось! У них — О! — а сами как были жлобихами, так и остались, да что там — остались, хуже стали, потому что раньше хоть некогда им было, не до того, чтобы, значит, с жиру беситься... Поверишь ли, — глянешь на то, как используется все, что...
— Не нервничай, — флегматично ответствовал островитянин, — всегда было, всегда будет, и никогда не будет, чтоб было иначе. Всегда. Наше тело — не меньшее чудо, и в его разработку было вбухано уж никак не меньше труда и времени, а как им пользуются, во что его превращают девяносто девять человек из ста? А, чтоб тебе стало уж вовсе печально, еще пример: как пользуются те же девяносто девять таким потрясающим устройством, как человеческий мозг? А ответом будет искреннее и точное "Почти Никак"...
Он замолчал, а потом добавил с какой-то внезапной задумчивостью, как будто неожиданная мысль вдруг оборвала на взлете прежний его пассаж:
— Ты вот что... Может, оно и к лучшему, а?
— Что — "оно"?
— Да вот пришло вдруг в голову, что если б еще и это, — ну, то самое, о чем ты говорил, — изменится, то мы просто не можем представить себе всех последствий. Можно оказаться в обществе, характеристики которого лежат вне всяческих целей, мыслимых в настоящий момент.
— Всю страну мало, что не на уши поставили, неизвестно еще, чем все дело кончится, — и все только для того, чтобы — ш-шлюхи! — внесли кое-какую новацию в свои ночные пикники... Что? Чего ты там бубнишь? О-о-о... От-тдавай бутылку, тебе уже явно того...
И, машинально обтерев горлышко посуды, раза три басовито, с оттяжкой, булькнул.
— Да ты что же, — слегка обиделся Майкл, — решил, что я умудрился надраться? Но это же совершенно невозможно! При таких условиях куда-то улетучилось даже то, что было, а пил я только для того, чтобы... чтобы опьянение не перешло в минусовую фазу.
— И он еще говорит, что не пьян! Уважаемый, я на своем печальном опыте знаю, что у подобных тебе смурных типов такой вот абстрактный треп может обозначать только одно...
Рекордным номером их костра была Шашлычница, суетливо перебирая множеством ног, она безошибочно, не пропуская никого, обходила всех собравшихся у костра, продолжая при этом жарить шашлыки: Островитянин — взял, а Михаил, символически плюнув на землю, в сердцах отвернулся. Очевидно, что этот немудрящий экспонат находился в чем-то вроде коллективного пользования, не принадлежа никому конкретно, принадлежал некоторым образом всей кодле. Не выдержав, глянул еще раз. Все правильно. Будучи всего-навсего функциональной, она напоминала помесь корыта — с каким-то особо уродливым экземпляром тонконогого глубоководного краба, и выглядела вполне кошмарно. Раздав все шампуры, она подковыляла к кострищу и со звяканьем зачерпнула новую порцию углей из самой середки, кто-то нагрузил ее новой порцией шашлыка, и создание замерло в сторонке, тихонько жужжа моторчиками, призванными вращать шампуры, и распространяя сложную комбинацию запахов жареного мяса и горелого жира — с легким угаром... Интересно, откуда это они взяли можжевельник? Неужто с собой приволокли? Время от времени, в соответствии с обычаями, насчитывавшими по меньшей мере полторы-две тысячи лет, от костров отделялись парочки: скрадом и укрываясь рельефом местности, либо же, наоборот, с визгом и топотом они удалялись в сторону темнеющих поодаль зарослей. Иностранный специалист был очевидно занят беседой с той самой особой, которая их отыскала, а когда Михаил очередной раз глянул в их сторону, там уже никого не было, и только тихий шорох и удаляющееся полязгивание выдавало направление, в котором они удалились. Михаил решительно встал и, уже не скрываясь, уже на правах принятого и пропахшего, отправился в сторону от костров: то, что на во-он той верхушке было темно, тихо, и не горело ровно никаких огней не могло быть случайностью.
Шесть молчаливых фигур, в разных местах и вроде бы не имеющих отношения друг к другу. Четверо, — вроде бы просто так, а двое, — близь приземистого устройства, на верхушке которого безостановочно и с пугающей бесшумностью крутится антенна, — трапециевидная в сечении, чуть наклонная и с совершенно плоскими гранями. Лица четырех — превращены в пугающие маски благодаря устройствам, скрывающим их глаза, головы двух последних — вовсе упрятаны в глухие шлемы. При появлении Михаила только один едва заметно шевельнулся и ни один ничего не сказал.
— Бог в помощь, — он взял инициативу на себя, — перестраховка или и впрямь собираетесь кого-нибудь сбить? И не боитесь попасть в кого-нибудь не того?
— Мы — люди подневольные. Приказано ждать у моря погоды, — мы ждем, прикажут сбить — собьем.
— А что, — были прецеденты?
— Слушай, — ты откуда такой темный взялся? Швейцария, — хрен с ней, за бугром она и нас не касается, а Даугавпилс, — неужто ничего не слышал? И про Архипо-Иосиповку? И про Темрюк? Твое счастье, а то не вот бы еще и заснул...
— А Швейцария — что? Там-то откуда?
— Частный женский пансионат в горах. Сначала, как на грех, рухнула единственная приличная дорога, а потом прилетели эти ребята... Говорят, — никого не пропустили, кроме самых старых училок. А потом, — нашлось несколько любителей, — начали играть в доктора. В основном, — сам понимаешь, — в гинеколога, уролога и проктолога...
— Дожили, — сказал один из четверки носителей масок, — скоро по грибы без системы ПВО нельзя будет съездить.
— А чего? — Лениво проговорил третий. — В зе-емлю зароемся, — лепота...
— П-погас-си с-сигарету, — злобно прошипел его сосед, — глаза же режет...
— Прости, — проговорил гость, затаптывая злополучную "Дружбу", — не подумал. Ладно, не буду мешать. Прощайте пока.
— Будь здоров. — Буркнул противник курения. — Осторожнее тут...
Так всегда, — думал он, неуклюжей рысцой с оступью спускаясь с холма. — Если одни желают развлекаться непременно бездумно, то другие должны думать еще и за них.
Грохнуло, и в небе с громовым шипением развернулись радужные зонты, шатры, водопады, многоуровневые каскады многоцветного пламени. Шипя по-гадючьи, ракеты раскаленными шильями взбирались в небо, а следом небо вспыхивало разноцветным летучим огнем, и засевало землю чудовищными тенями. Какой-то особый сорт фейерверка не гас необычайно долго, огородив Лысую Гору с окрестностями косыми кулисами, четырьмя стенами из негаснущих огней, горящих оранжевым, почему-то очень тревожащим душу светом. "Люстры" опускались к земле необыкновенно медленно, едва заметно, а между ними, под ними, на их фоне плавно распускались огненные цветы. Фейерверк как будто бы и разгонял темноту, — но на самом деле все творящееся внизу стало почти вовсе неразличимым, искаженным, неразборчивым и иллюзорным, совокупностью цветных теней и огненных контуров.
Среди огненных бликов и пляшущих теней метались жилистые тела, раздавались свирепые выкрики и глухие, устрашающие удары. Мужчины, как один, — с длинными волосами, связанными в "хвост", босые и по пояс голые, в одних только темных штанах до середины икр, бились стенка на стенку и, по всей видимости, — насмерть. Колья порхали в жилистых руках, обрушиваясь на ребра, спины, колени и выставленные навстречу жутким ударам предплечья. Этого — не сыграешь, удары наносились от души, дубины щепились и ломались о тела, валя бойцов на землю, но те вскакивали, как ни в чем не бывало и стремглав кидались на обидчиков, утратившие оружие пользовались коленями, кулаками, а то и просто головой. Это было невозможно, дерущиеся давным-давно должны были переломать друг другу руки, ноги, ребра и полечь со страшными, несовместимыми с жизнью увечьями, но это было, в крови, в поту, в грязи они бились без жалости и не ведая устали. Бух! Трах! Хрясть! И надломленный кол с влажным звуком лопается, встретившись с предплечьем врага, перехват — и пыром его, проклятого, не так его и не этак, свежим изломом — в брюхо! Тот, перехватив кол, разворачивается, протягивая противника мимо себя и — на выставленное вперед-вверх каменное колено. Гулкий удар приходится в область сердца, попавший под раздачу молча падает под топчущие ноги, а зрители воют от свирепого восторга. Спутница следила за действом с горящими глазами, то и дело взвизгивала при особенно устрашающих ударах и бросках и — теребила его, судя по всему не слишком-то замечая, что творит. Майкл чувствовал, что прижимающееся к нему тело прямо-таки дрожит от нечистого возбуждения гладиаторских игр. Впрочем, — куда там гладиаторам. В таком темпе и с таким напором любые гладиаторы минувших времен давным-давно полегли бы замертво, а эти, — о, эти как будто бы вовсе не чувствовали ни усталости, ни боли, и, казалось, только входили во все больший раж, все взвинчивая и без того бешеный темп этого дикого ристалища. Потом раздался повелительный окрик, бойня немедленно прекратилась, а восставшие, — все, как один, — бойцы раскланялись сначала — между собой, а потом — с бешено орущими от возбуждения зрителями. И, обретя на краткое время дар ясновидца, Майкл с необыкновенной ясностью увидел, что именно потребуется Повелительнице Змей следом.
Но по дороге насмешница-судьба приготовила им и еще одно зрелище из числа нечастых. Костерок, к которому они вышли, не относился к особенно ярким, и при его неверном свете островитянину поначалу показалось, что человек изо всех сил, перекатываясь с боку набок, то так, то этак, с громким, мучительным стоном борется с напавшим на него Изделием из числа тех, что так щедро были представлены Здесь и Сейчас, этой ночью. И — даже не очень удивился, при такой концентрации людей и Изделий какие-либо в этом роде недоразумения должны были произойти просто-напросто по теории вероятности в варианте закона Финнегана, но, приглядевшись, убедился в своей ошибке. Объятия Изделия с неизвестной леди, — а это была леди, — не имели с борьбой ровно ничего общего. Оба главных рабочих органа механизма обладали, казалось, не только скучным и примитивным возвратно-поступательным движением, но еще и пульсировали, раздуваясь чуть ли ни вдвое на прямом ходу каждого цикла, соответственно растягивая оба рядом расположенных физиологических отверстия упомянутой леди. Во всех остальных деталях устройство изделия производило впечатление предельной простоты и функциональности, без малейшего антропоморфизма. За происходящим, — молча или издавая редкие подбадривающие возгласы, — наблюдало около десятка зрителей, Майкл тоже было остановился поглазеть, но провожатая решительно повлекла его прочь.
— Ох-ох-ох, — тоненько прошипела она, сочась дымящимся ядом, — не могла не похвастаться! Нашла что притащить, дура, на Ивана Купала! И вообще, — если с этого начинать, то чем заканчивать, собирается, идиотка? А, — что взять с малолетки...
— С малолетки?
— Да ты что, — слепой, что ли? Край лет шестнадцать, так и того нет... У них модно.
Тогда он, внезапно остановившись, повернулся к ней и спросил, задыхаясь:
— А у вас? У вас — что модно?
— Сперма, дерьмо и кровь — как это символично. — Задумчиво проговорил Майкл. — Со всей наглядностью показывает, из чего именно в конечном итоге состоит жизнь, к каким первоосновам сводится.
— Где, где кровь? — Забеспокоилась его новая знакомая предельно выворачивая шею в практически безуспешной попытке разглядеть потенциально поврежденное место. — Ты что, — с ума сошел?
— Да не волнуйся ты. Про кровь я так, — для красоты. Иначе афоризм получился бы какой-то незаконченный. Не было бы той поэтичности. Понимаешь?
— А-а, тогда ладно... А то я уж испугалась.
— Слово "испугалась" как-то очень плохо сочетается со всем вашим... обликом, милая Танит.
— Кто?
— Богиня была такая у древних финикийцев. Тоже повелевала змеями и изображалась аж сразу с двумя одновременно.
— Это как?
— Да в руках. — Он захихикал. — А не так, как ты думаешь.
— Ничего я не думаю! С чего ты взял?
— Ну... Некоторые основания у меня, согласись, — были. Почему именно этот способ любви?
— Так ведь сказано же, — деловито заговорила она на манер школьницы, отвечающей наизусть затверженный урок, — Сатана все делает в темноте, наоборот и сзади. Лучший способ, когда хочешь почувствовать себя по-настоящему... использованной. Как вещь. Понимаешь?
Он — понимал. Давешнее зрелище как раз и призвано было разжигать страсти и желания именно такого вот рода. Разумеется, — у тех, кто к тому расположен. Хотя, правду говоря, если уж совсем — правду, — то много ли их сыщется, — таких, кто не расположен совсем? Людей, которым подобные кровавые зрелища совершенно безразличны и не обладают ни малейшей притягательной силой? Неинтересны? Противны и не вызывают ничего, кроме совершенно искреннего отвращения? На самом деле иммунных очень мало. И нет такого метода, чтобы безошибочно их отыскать. Большинство — реагирует. Мужчины — по-своему, а вот нежные дамы, в значительном проценте — именно так. Как бабочки, летящие на костер, чтобы, может быть — и сгореть, но так, чтоб и не жалко было. Единственный настоящий соблазн, то, на чем Отец Лжи берет не отребье какое-нибудь, а людей стоящих, за душу которых не грех отвалить настоящую цену, — это предельная, не исключено, что — гибельная острота переживаний.
