Послышался топот ног, и Сорэль отчего-то резко дернулась. Она сразу же отстранилась, а потом вскочила со скамьи.
— Ваше В...Высочество, — с превеликим волнением произнесла Марго, встречая Софию Ватац, свою будущую королеву.
Как на нее влияет близость принцессы! К чему так переживать?
Полился сироп из уст того парня. Сам его голос приводил меня в бешенство. Нога так и тянулась, чтобы дать пинка. Как такой слащавый — а аким он быть еще? — аркадец мог составить компанию Ей, лучшей из людей? Прежде хватило бы одного-единственного огненного шара. Да она сама была бы благодарна, что мне удалось избавить мир от такого мерзкого типа.
И вот — Она заговорила. Какой чудесный был голос! Вода бежала по склонам гор, обращаясь в переливы водопадов. А над потоком вставала радуга. Как Она прекрасна!
— Вы слишком учтивы, архонтисса... — этакой многозначительбной паузе могли бы позавидовать любые преподаватели Академии. За исключением Тенперона, конечно же.
— Маргарита Сорэль, дочь барона Этьена Сорэля, владыки Замка Печати.
— Этэнос Архонтос? — внезапно переспросила София.
В этом голосе соединилась удивление как основа и радость как лакировка. Принцесса что-то быстро добавила на аркадском.
— Порфирородная желает узнать, — этот, как всегда, затянул обычную песню, — тот ли это архонт, которого почтил своим визитом дважды благословенный, пребывающий одесную Аркара, великий Дука Ватац?
В который раз я заметил, что перевод парня впятеро длинее, чем Ее слова.
— Что? — Сорэль замялась. Кажется, она переваривала многочисленные титулы. — Да! Да! Вы правы! Когда-то мой отец принял Вашего батюшку, возвращавшегося из не очень удачного похода на Партафу.
Мне тоже вспомнилось что-то такое. Если не изменяла память, Дуку Ватаца ждали неудачи в той войне. Признаться, военачальник из него вышел плохонький. Империя потеряли многие земли, пока он сидел на престоле. Иоанн Дука, видимо, хотел наверстать упущенное. Только вот кто ему даст вернуть "временно захваченные" земли? Ха! Пройдет немного времени, и Королевство придет туда, где сейчас напиваются до одури изнеженные аркадцы.
Снова — Ее голос. Именно с таким плеском тихая речушка становится океаном. Жалеет ли она о своих берегах в тот час?.. Кажется, так Даркос говорил?..О чем? Не помню. Совершенно из головы вылетело.
— Порфирородная рада приветствовать Вас в память о славных делах Вашего отца. Здоров ли он? Как поживает?
— Благодарю! Батюшка пребывает в замечательном расположении духа и полон сил. Позвольте выразить свои соболезнования.
Какие еще? Ах, да! Ведь Дука не так уж давно умер. Каких-то полтора-два года назад. Совсем недавно. Или Сорэль так поступает в соответствии с этикетом? Ничего такого не помню. Совершенно не помню.
Ее печаль. Это самая очаровательная печаль в мире. Голос! Такой голос! Как же она умудряется так быстро и великолепно сменять интонации? Малейшие переливы — и вот уже совершенно иное чувство. Потрясающе!
Мы простояли в молчании несколько донельзя затянувшихся моментов. Почему донельзя? Потому что Она молчала. Зачем вообще сюда было приходить, как разве не ради Ее голоса?
Наконец, Она прекратила молчание. Что-то быстро начала говорить, и вот уже речушка покрылась бурунами, волны хлынули к морю, раскричались чайки. Интересно, как они кричат? Никогда прежде не слышал. А вот Аркадия, стоящая на берегу моря, должно быть, постоянно оглашается их пением. Должно быть, оно так же прекрасно, как и Ее голос. Разве может быть иначе?..
Сорэль взяла меня за руку и шепнула на ухо: "Подвиньтесь чуточку, сударь. Ее Высочество сейчас присоединиться к нам". Как? Не может быть! Колени затряслись, во рту мигом пересохло. Сердце, до того колотившееся быстрее, чем Дука удирал из Партафы, ударилось о неодолимую преграду и замерло. Боязно дышать. Не шевельнуться — вдруг самим движением я Ее спугну? Или покажу себя в неправильном свете? И — боги! — достаточно ли хорошо я одет? Не разит ли от меня? Почему, почему об этом я подумал так поздно!..
Аркадская империя. Аркадия
В дверь постучали. Филофей проснулся: резко, единым рывком вытянули его душу из объятий иных миров. В фургоне было пусто. Снова постучали. Ириник, тряся головой, чтобы отогнать остатки сна, подошел к двери. Распахнул ее.
На свободном от лавок и куч всякого сора пятачке стояли двое человек в рясах и... "ручники"! Филофей сглотнул. Их было много, очень много. Взгляд сам собой охватил кучу позади...Палки, хворост, бревна...Костер! Они приготовили костер. Проклятье! Филофей повернулся, чтобы дать деру, но тщетно. Некуда бежать — да и мощная хватка удерживает его. Ириник рвался что есть сил, ткань затрещала, грозясь порваться, но — бесполезно. Все бесполезно. Они схватили его за руки, скрутили. Бросили наземь. Пинали долго, со смаком. Носки с легкостью, возможной только после долгих тренировок, отыскивали слабые места, пробивались в проемы меж ребрами (Филофей выяснил, что есть и такие!), ломали суставы. Вдоволь наигравшись, потащили на костер. Сломанные руки хрустели, причиняя неимоверную боль. В какой-то момент она просто исчезла — Филофей уже ничего не чувствовал. Это было хорошо. Болевой шок должен был продлиться достаточно, чтобы пламень его сожрал.
Кровь из разбитых губ заполнила рот. Может, лучше захлебнуться?..
Ступеньки считать не требовалось — их было три, ровно три, всегда три. Они втащили его, схватили за безвольные куски мяса и костей, прежде звавшиеся руками, подтянули. А он смотрел в небо. Там, далеко-далеко...Носа коснулся запах гари: это, верно, уже поднесли факел к...к...к фонарю???
Филофей проснулся: резко, единым рывком вытянули его душу из объятий иных миров. Огляделся по сторонам. Вокруг никого не было. Только фонарь горел над головой. Запах от него распространился по пустующему фургону. К счастью, дверь была приоткрыта, иначе бы вонища въелась в ткань обшивки. Она же как губка, впитывает всю дрянь из воздуха. Филофей давным-давно просил не пользоваться масляным фонарем, но кто бы его слушал!
Он чихнул. Ииринк на дух не переносил запах горящего масла. Дрянь, от "аромата" которой вовек не отмыться. Она будет преследовать его еще несколько дней, эта пакость! Демоново малос! Демоновы фонари! На кой зажигать его в тесноте фургона?
Ужас, проникший в самые глубины его души, понемногу уходил. Сон был таким ярким, правдоподобным, что Филофей с трудом мог поверить: жив, жив, старый пройдоха! На всякий случай он потрогал руки и ноги. Целы. Никаких ссадин. Облизнул губы. Крови нет. Ага, значит, все-таки привиделось.
Филофей погасил фонарь и на ощупь распахнул двери.
Сумрак владел городом: ночь спустилась на благословенную Аркадию, а дважды благословенный вдладыка никак не мог выделить средства на уличное освещение бедняцких кварталов. Спасали только огни маяков, освещавших гавань, да свет, пробивавшийся из-за окон и дверей портовых кабаков. Пахнуло рыбой, дегтем и дешевым вином. Этот "букет" нельзя было ни с чем спутать: гавань. Знаменитый Рог как он есть. Не блеск и нищета — что-то посередине. Из ближайшей забегаловки донесся шум драки. Ничего серьезного.
Да, и еще — зверскиразболелась голова. Иголкой тыкало то в левый висок, то в правый. Боль искала наиболее уязвимое место, попутно забавляясь. Перед глазами все плыло. Каждый звук, что был громче порхающей бабочки, причинял невероятную боль. С Филофеем такое иногда бывало: организм избавлялся от волнения и усталости. Уж сколько их накопилось за прошедшие дни (или недели? он не успел спросить)! Хватило бы на полную центурию.
Не пытаясь даже превозмочь боль (знал, что ничего не выйдет), Филофей озирался по сторонам. Ага. Вот они. Двойка арьергарда заняла подворотню. Они особо не таились: значит, Хрисаоф сообщил о безопасном ходе дела. Роман и Цельс — двое сбитых из доброго теста бойцов всегда работали замыкающими — обратили взгля на Филофея. Помахали рукой: мол, присоединяйтесь. Ириник, пошатываясь (как назло, икры жгла нестерпимая боль — видать, во сне судорогой свело), доплелся.
— Накрыли чаек, — многозначительно протянул Цельс.
По своему обыкновению, он вгрызался в жевачку из мяты, смолы и еще какой-то дряни. После службы — об этом знала вся "ночная стража" да половина Большого дворца — он любил поволочиться. Девушки любили приятное дыхание собеседника, а потому Цельс прямо-таки вынужден был пристраститься к этой мятной дряни. Но, поговаривали, это того стоило. Филофей нет-нет, да сам подумывал (разок-другой, не больше!) спросить рецепт. Все как-то возможности не попадалось. Однако в этот раз от единой мысли об этом замутило. Горечь прилила к горлу, и с нею справиться удалось не сразу.
— Значит, удастся выяснить, что с Евсефием?
— Ежели, конечно, с трупами научиться разговаривать, игемон, — Роман сперва осенил себя знаком Аркара, а после смачно сплюнул в жухлую траву. — До нас этих чаек накрыли. Видать, с кем-то не поладили.
— А может, то нас опередили, — прошамкал Цельс, не в силахъ оторваться от жвачки.
Боль нашла слабое место, и весь левый висок ожгло невероятной болью. Помимо воли Филофей прижал руку к ноющему месту. Мысли путались, силясь вылиться из ушей. Даже им стало больно, что уж говорить об Иринике! Так. Застучали молоты по голове. Раз. Два. Левый. Правый. Раз. Два. Левый. Правый. Они мешали думать, превращая голову в кашу. Изнывающую от боли кашу, надобно заметить.
Все летело к демонам. Что же произошло? Что там?
Цельс, поняв немой вопрос, засверкавший в глазах Ириника, показал куда-то за спину Филофею. Тот повернулся.
На той стороне улицы стоял приземистый, обычный для здешних мест склад. Дешевый красный кирпич, глину для которого можно было раздобыть на побережье без особого труда. На первом этаже окон не было вообще, на втором виднелись узкие прорези. Единственный сколько-нибудь широкий проем был занят деревянным краном для поднятия тяжестей. Сейчас его крюк болтался на слабеньком ветру. Тюх. Тюх. Филофей, дабыл унять боль, следил за его покачиванием. Тюх. Тюх. Влево-вправо. И обратно.
Из распахнутых настежь дверей "ночники" вытаскивали трупы. Филофей пригляделся. По правую сторону от входа уложили целый отряд. Руки их сложили на груди, чтобы, когда вконец окоченеют, распластанные культяпки не мешали грузить в труповоз. Было больно, очень больно, но долг требовал вмешательства:
— Труповоз вызвали? — раскаленная игла, воткнувшаяся в левый висок, заставила прикрыть глаза. Каждое слово давалось с трудом. Уж лучше бы похмелье! Хоть не зря болел бы!
— Обижаете, игемон. Это мы завсегда, — сплюнул Роман. — А то как же. Как только первого увидели, так дали знать. Феодора ангелом отправили.
Надобно заметить, что "ночники" звали ангелами вестовых, отправлявшихся с важной миссией, по старой традиции. Она пришла от первых императоров, южан, говоривших на чистом аркадском. В нынешней империи предпочитали диалект, "средний" язык, то есть смерть высокой ксарыни и северных наречий. Оттого некоторые словечки из уст "ночников" могли прозвучать несколько старомодно. Да, к тому же, для непосвященных их разговор мог — при желании хранителей спокойного и долгого сна империи — показаться сущей белибердой. Словом, хорошая традиция, что так, что этак.
— Опоздали, — заключил Филофей.
Игла сменилась на кувалду. Еще чуть-чуть, и череп лопнет под этаким напором.
— Хлебните, игемон. Помог-хает, — прожевал Цельс. — О-г-чень помог-хает. Вижу, как маетесь.
Он снял с пояса фляжку и протянул. Филофей, ни мгновенья не сомневаясь, откупорил спасительный сосуд, припал к дарующему покой горлышку и...
Кашель проник до самых пяток. Горло ожгло таким пламенем, что давным-давно отправившиеся в легенды драконы — и то не раздули бы. Боль прошла, словно бы и не было. В голове стало так легко, что захотелось летать. Ледяные игла растаяли.
— Во-кх, и мен-гхя так же, — ухмыльнулся Цельс, продолжая жевать.
— Пожар в башке — он такой, — хихикнул Роман.
Так вот что это за спасительный напиток! Месяц назад накрыли пивоварню, уходившую от налогов. Дело размещалось в подвалах ...чего бы думали? Да, правильно, — гробовых дел мастера. Днем работал он, а ночью — пивоварня. Здание стояло на отшибе, вдалеке от жилых кварталов, а потому сперва значения дыму, шедшему по ночам из трубы, не придали. Затем — принюхались. Первыми это сделали окрестные пьянчуги, по запаху (тот самый дым) отыскавшие земной рай. За ними потянулись жены — оттаскивать "ненаглядных" домой. Одна, самая настырная и решительная, пошла жаловаться в префектуру. Запрос ходили туда-сюда полгода, но в итоге попал на стол Андронику. Это были его последние дни пребывания в столице, а потому он переложил заботу о деле на Филофея. Тот — отдал Хрисаофу. Наконец, за заведение взялись сикофанты. Пообтерлись. А на следующую ночь десятка накрыла заведение. Застали на месте с недобрую дюжину выпивох, стоявших в очереди за кружкой. Пришлось их тоже забрать в темницу. Следующим же утром (и как удалось столь быстро выяснить?) потянулись женушки, на коленях умолявшие вызволить дураков-мужей. Филофей, проходя в штаб-квартиру, прорывался через плотное кольцо этих просительниц.
— Хорошо, что весь товар не уничтожили, — только и смог выдавить Ириник.
Он строго-настрого приказал от всей дряни избавиться.
— Вы ж сказали: "от дряни избавиться". Как сейчас помню. Аг-кха. Так это ж, разв-кхе, др-хянь? — еще пуще зажевал Цельс. — Лек-харство. Чист-хое лек-харство.
Филофей нашел в себе силы улыбнуться. И точно, настоящее лекарство. Интересно, насколько сильно его будет мутить к утру?
Между тем, Хрисаоф показался в дверях. Разглядев в неверном свете, распространяшевмся из окон кабаков, Иринка, он поманил его пальцем. Филофей, не глядя, протянул фляжку обратно:
— За лекарство спасибо, — бросил он на прощание.
— Завсегда. Ага, — красноречиво подытожил Роман. — Эт мы завсегда.
Цельс ничего не сказал — но очень красноречиво прожевал.
Ноги чуть пошатывались. В полном противоречии с названием, от пойла в голове стоял полный штиль. Ни фитилечка — куда там пожарам! Ириник понимал, что это временно. Он просто прожигал запас сил. Немного, и он может повалиться, еще более слабый и неподвижный, чем мертвец. Надо успеть. Надо добраться до Евсефия. А там хоть в могилу, хоть на пир в Большой дворец!
— Надеюсь, удалось хоть немного поспать, — поприветствовал Хрисаоф и развернулся, предлагая Филофею последовать за ним. — Нас кто-то определи. Нельзя исключить, что две банды контрабандистов посприли о способах доставки товара.
Филофей готов был поклясться, что Хрисаоф ухмыляется. Единственной отдушиной для офицера являлся юмор могильщика. В общем-то, любой иной был просто невозможен при этакой профессии.
Стены были заляпаны краской. Но стоило приглядеться, и становилось понятно — кровь. Ее пятна были повсюду.
— С дущой работали, с огоньком, — констатировал Хрисаоф. — Действовали топорами.
— Либо же мечами, нанося рубящие удары. Или же...Хм...— Филофей прикинул все "за" и "против. — Это могли быть молотки. Бьешь по лицу, и все в крови.
