Боль и ужас в любимых глазах были именно такими, какими Куру их представляла. Это причиняло боль, больше, чем даже мысль о собственной смерти, но фавн заставила себя продолжать смотреть ей в глаза и говорить: четко, спокойно, безжалостно, не оставляя никакого места для ложной надежды:
— И в один ни хрена не прекрасный день, ты не будешь знать в какой, ему надоест. Я умру — ночью, в туалете или в душе, и он займет мое место. Как ты собираешься отличать нас, когда он знает все, что знаю я? Когда мы и без того так похожи, что меня тошнит при одной мысли, откуда я получила большую часть себя? Как ты собираешься помешать ему использовать себя также, как он использует всех остальных? Он правит этим Королевством даже из могилы: весь гребанный Вейл танцует под его дудку, и он даже не жив, чтобы это проконтролировать!
Ответом ей были поникшие плечи, закушенная губа и отведенный в отчаянии взгляд. Куру знала, что нет никакого выхода, никакого способа избежать озвученного, но молчаливое подтверждение все еще ранило. Подождав на всякий случай еще несколько секунд, она мрачно кивнула сама себе, аккуратно сняла ноги Вайс с коленок и встала на ноги.
— Уходи, Вайс, — сказала она, отворачиваясь. — И прочитай гребанную флешку, я не верю, что ты и правда ее выкинула — ты слишком предусмотрительна для этого.
Она сделала шаг к двери, желая только одного — уйти отсюда, убежать на другой конец города, найти самую глубокую дыру, забиться в нее и, накрывшись одеялом, разрыдаться, оплакивая уничтоженное будущее.
Ее остановила твердая хватка на запястье. Тонкие холодные пальчики сжали так сильно, что это причинило боль. Куру начала оборачиваться, но опоздала — Вайс ударила стопой под коленку и уронила ее на пол. Дернув за руку, перевернула на спину и уселась сверху. Ее лицо, застывшее в маске ледяной ярости, было самой прекрасной вещью, которую Куру видела в своей жизни, и то мгновение, пока она, парализованная, любовалась им, дали Вайс время довести задуманное до конца. Заблокировав обе руки напарницы над головой, Вайс склонилась над ней и, подарив долгий-долгий взгляд в глаза, поцеловала — грубо, с отчаянной требовательностью идущей на смерть, и... все исчезло.
— Пусть попробует подделать это, — хрипло сказала Вайс вечность спустя, разорвав поцелуй.
Куру открыла глаза и поняла, что даже не заметила, когда закрыла их. Она обнаружила свои руки, бродящие по спине и бедрам напарницы (предательницы не остановились даже когда поцелуй закончился), свое тяжелое дыхание и горящие губы, все еще хранящие безумно сладкий вкус лучшей девушки на свете.
— Пусть попробует подделать то, как ты смотришь на меня сейчас, — продолжила наследница, не делай никаких попыток остановить ласки. — Пусть попробует посмотреть на меня так, словно я — единственная причина, по которой планета продолжает вращаться, а солнце — вставать по утрам.
Она склонилась ближе, заставляя Куру беспомощно дрожать в ожидании. Остановившись в паре миллиметров от губ, наследница продолжила, щекоча горячим дыханием:
— Ты слышишь меня, Озпин? Если с ней что-то случится — я узнаю, и тогда... твое бессмертие превратится в проклятье. Каждое новое тело станет темницей, каждая новая жизнь — бесконечной мольбой о смерти.
Куру больше не могла терпеть это издевательство. Крутанув бедрами, она сбросила Вайс на пол и нависла сверху:
— Это самая сексуальная угроза вечных пыток, которую я когда-либо слышала.
— Это была не угроза, — ухмыльнулась Вайс, посмотрев на нее с такой жадностью, словно фавн была огромным тортом, а она сама — сладкоежкой весом пару сотен килограмм. — Просто факт.
— Ты сама это выбрала, Вайс, — дала ей последний шанс Куру. — И ты отвечаешь за все, что произойдет дальше.
— Ты будешь продолжать говорить или наконец займешься делом?
Куру ответила так, как того заслуживал вызов: губами, языком и жадными пальцами.
Наклонившись над кроватью, Куру легонько подула на лицо напарницы. Маленькое аккуратное личико сморщилось, она смешно чихнула и завозилась, натягивая одеяло на голову. Куру захихикала, чувствуя себя отвратительно легкомысленной и счастливой.
— Я люблю тебя, Вайс, — сказала она, поправив одеяло, чтобы прикрыть крохотную пяточку, торчавшую наружу. — Надеюсь, что смогу вернуться к тебе.
Накинув на плечи куртку, она тихо выскользнула из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Быстро пересекла пустой коридор, дождалась лифта, отправила его на последний этаж и, сломав замок ударом кулака, вышла на крышу.
Присев на широкий парапет, свесила ноги на улицу и какое-то время просто смотрела, как медленно светлеет черное небо, багровеет розовая полоска рассвета и медленно просыпается огромный город, ворочаясь, как медведь в берлоге весной.
— Хорошо, Озпин, — наконец, сказала она. — Давай поговорим по-настоящему. Что, Гримм побери, происходит на самом деле?
Глава 37. Предвечные и нерожденные
Это была обычная воскресная проповедь. Едва ли наполовину заполненный неф, все прихожане маленькой церкви Братьев-Близнецов — Навахо знал каждого из них по именам, знал пороки и добродетели, надежды и страхи. Он стоял на своем обычном месте — перед алтарем, на само краю апсиды и читал ту же проповедь, что и год назад в этот самый день, и два года назад, и десять. Навахо знал, что это было скучно, и не судил тех, кто клевал носом или (святотатство!) уткнулся носом в Свиток — проповеди никогда не были его сильным местом. Лучше всего у него получились личные разговоры с глазу на глаз...
Обыденность еще одного дня, такого же как сотни перед ним и сотни после, треснула, когда дверь посреди проповеди открылась и в церковь зашел человек, которого Навахо раньше никогда не видел. Он тоже был совершенно обыденным — черная кожа наглухо застегнутого плаща с длинными полами, чуть испачканными оставшейся после ночного дождя грязью, скучающее выражение красивого, будто вылепленного лучшими скульптурами молодого лица: высокий лоб, точеные скулы, твердый подбородок, карие глаза. Новый прихожанин — такое бывало, пусть и не так часто: люди переезжали, люди обращались к вере: даже самые ярые атеисты, бывало, возвращались к богам.
Навахо не стал прерывать лекцию, даже не смотря на этот хруст обыденности, тяжелое тянущее ощущение грядущей катастрофы, которое появилось, едва незнакомец переступил порог.
Вторую трещину его размеренная, предсказуемая до минуты жизнь дала, когда незнакомец не присел на ближайшее сиденье, как поступил бы любой, а направился прямо к алтарю, уверенно ступая по красному ковру и притягивая к себе любопытные взгляды прихожан.
Навахо резко замолчал, едва заметил черные капли, остававшиеся на ковре по его следам: вязкая пузырящаяся жидкость быстро росла: всего несколько секунд — и капля превращается в лужицу, маленькое озерцо, крохотными фонтанами бьет вверх дымящаяся эссенция легендарных Озер Гримм.
Навахо хотел закричать, приказать всем спасаться, но поперхнулся своими словами, встретившись взглядом с незнакомцем — тяжелое пустое равнодушие в карих глазах пригвоздило его к месту, сжало старое сердце, и в этих глазах он прочитал даже не обещание — предсказание: "Все умрут. Никто не спасется".
Придавленный этим взглядом, он пропустил момент, когда озера рывком разрослись, слились в один дымящийся густым черным дымом провал, и оттуда выпрыгнул первый беовульф. Попытался сделать шаг назад — и черные щупальца с острыми когтями на концах обхватили лодыжки, скользнули по бедрам, обхватили за пояс и притянули руки за локти к туловищу. Он мог лишь беспомощно наблюдать, как десятки тварей рвут на части его прихожан — Салли, Тео, Джонс и смешная подвижная малышка Карри... Он не выдержал — закрыл глаза, но это не помогло — он слышал их крики, чувствовал запах, которого раньше никогда не обонял, но безошибочно идентифицировал — распотрошенные внутренности. Его стошнило на кафедру, ноги подкосились, но захвативший его Гримм не дал упасть, продолжая держать на весу, холодные шершавые щупальца скользнули к глазам.
— Нет... — выдохнул он. — Пожалуйста, нет...
Его мольба осталась неуслышанной — аккуратно подцепив за веко, тварь заставила его открыть глаза в тот же момент, когда стих последний крик.
Его стошнило еще раз.
Навахо всю жизнь прожил, не покидая границы Вейл. Он многое слышал о Тварях Темноты, он видел изображения, смотрел видео... но эта безудержная кровожадная жестокость была далеко за границами того, что он мог себе представить. Гримм мало было убить — они рвали тела на части, откусывали головы, отрывали руки, глубоко закапывались мордами в распоротые животы.
Навахо поймал себя на том, что помертвевшие холодные губы будто сами собой начали шептать молитву:
— Братья-Близнецы, предвечные и нерожденные...
— Умолкни, — оборвал его незнакомец.
Оказалось, что за эти бесконечно долгие секунды он успел подойди вплотную, подняться по ступенькам и теперь стоял от Навахо всего в двух шагах. Не удостоив его даже взглядом, он смотрел на две статуи близнецов, покрытую позолотой — Старшего брата и отделанную флюоритом — Младшего. Скривившись, незнакомец щелкнул пальцами — и статуи рассыпались в прах.
— Кто?.. — прошептал он. — Зачем?..
— Они мешались, — равнодушно ответил незнакомец. Отвернувшись от пустого алтаря, он присел на ступеньки, повернувшись спиной к Навахо. — Какая разница. Я все равно намерен убить вас всех.
— Я...
— Ты тоже мешаешься, — согласился он. — Но тебе я найду применение.
Пару секунд Навахо тяжело дышал, изо всех сил пытаясь успокоить обезумевшее сердце, вернуть себе контроль над поплывшим разумом — но картина окровавленной церкви, расчлененных прихожан, на которую заставлял смотреть его Гримм, раз за разом отправляла его обратно в объятья слепой паники.
— Тебя убьют, — наконец просипел он. — Охотники...
— Они могут попробовать, — вновь не стал спорить незнакомец. — Много-много Охотников, армия ребят с автоматами, прямое попадание этих ваших летающих корыт с большими пушками. Но никто из них сюда не придет.
— Они не испугаются...
— Они невежественны, поэтому — да, не испугаются. Они могли бы убить меня — но это будет бойня. Я сровняю с землей целые кварталы, призову Гримм — моя кратковременная смерть обойдется в десятки, если не сотни тысяч жизней и даже так — это еще не гарантия того, что я не сбегу подземельями или по воздуху. Мой брат никогда не пойдет на это, он слишком любит всех вас, каждое наше творение, хоть и знает, что вы лишь пыль под ногами. Если я дам ему выбор — он предпочтет пожертвовать собой.
Откинувшись назад, незнакомец оперся локтями на верхнюю ступень и, запрокинув голову назад, улыбнулся Навахо — снисходительной, совершенно не враждебной улыбкой, которая отчего-то вновь бросила его в черные объятья ужаса:
— Не трясись, смертный, тебе повезло — ты проживешь еще немного, пока сюда не придет... как он себя сейчас называет — Озпин?
— Я заложник, — догадался Навахо, и на мгновение в его помраченном сознании мелькнула мысль дернуть головой, вонзая когти Гримм себе в глаза и прекратить этот ужас раз и навсегда. Мелькнула — и пропала: все заслонило желание жить, вопреки всему, ради всего того, что навевало скуку и вызывало раздражение — приевшейся проповеди, скверной еды сестры Розы, жалобам прихожан... десяткам вещей, которые он не ценил, пока они у него были.
— Нет. Ты жертва. Озпина могли бы остановить десятки тысяч жизней, но тобой одним он пожертвует в любой день, — он снова улыбнулся, на сей раз — совсем иначе, с темной мстительной радостью. — Но ты же помнишь, что я сказал? Он любит всех вас. То, что придется сознательно подписать тебе смертный приговор, причинит ему боль. Ты станешь еще одной колючей песчинкой, которая упадет ему на плечи, не первой и точно не последней, и однажды, кто знает, их может оказаться достаточно, чтобы сломать ему хребет.
Ответить Навахо не успел — очередное щупальце заткнуло ему рот, пробралось в горло... его бы стошнило в третий раз, если бы было чем. Когти наконец отпустили глаза, позволив священнику окунуться в благословенную пустоту.
— Надоел, — расслышал он. — Ты можешь сыграть свою роль и немым.
Потянулись долгие минуты ожидания. Навахо медленно привыкал ко всему: и к тошнотворному запаху, и к щупальцам... а вот к чему привыкнуть не получалось — так это к пониманию неизбежности смерти. Он искал, пытался придумать хоть один сценарий, по которому будет живым к вечеру, но каждый разбивался о равнодушные карие глаза, снисходительную улыбку, черные Озера Гримм. Незнакомец начал напевать себе под нос — Навахо с содроганием узнал один из церковных гимнов, посвященных Младшему.
Навахо не знал, сколько времени прошло, сколько часов провел он так, посреди окровавленной церкви, спеленатый черными щупальцами как дитя, слушая ужасающие хорошо исполненные гимны, но их оказалось достаточно, чтобы страх умер в нем, сменившись тяжелой усталостью и готовностью ко всему.
В себя его привел знакомый, слышанный миллион раз звук — скрип входной двери. Открыв глаза, он увидел там именно то, чего так боялся — доказательства правоты убийцы, уничтожившим его жизнь. В церковь вошли не Охотники, не армия с автоматами — всего один человек перешагнул порог обители богов: седовласый мужчина в элегантном темно-зеленом камзоле быстро огляделся на пороге, спокойное, почти лишенное отпечатков возраста лицо дрогнуло в мимолетной скорби... Внимательно оглядев окровавленную церковь, Озпин перешагнул чью-то оторванную руку, которую Гримм отшвырнули к самому входу, и, точно так же, как кареглазый убийца — уверенно, неумолимо — зашагал по алому ковру, тяжело опираясь на трость.
Навахо встретился с ним взглядом — и понял, что и во всем остальном незнакомец был прав: зеленые глаза смотрели на него с болью, сочувствием и извинением.
"Я сегодня умру..."
Убийца поднялся на ноги, развел руки в стороны, будто готовился обнять старого друга:
— Ну здравствуй, Узам. Давненько не виделись.
— Почти сто лет, — спокойно ответил Озпин.
Глава Охотников Вейл остановился у подножия апсиды, небрежно оперся на трость... и только сейчас оторвал взгляд от Навахо, напоследок что-то шепнув, но священник был слишком напуган, чтобы точно разобрать, что именно. Хотя он мог бы поспорить — это было "мне жаль".
— Ты совсем не изменился за эти годы, — хмыкнул незнакомец. — Все так же рвешься защищать людей.
— А ты изменился, Самаил. Раньше ты не считал нужным прятаться от людей, притворяясь одним из них. Так я тебя в прошлый раз и убил.
— Я не прячусь.
— Конечно, — тонко улыбнулся Озпин легкой дразнящей усмешкой, с показным добродушием подтрунивая над братом. — Я до сих пор помню тот залп — это было волшебно.
Навахо замер. Он понял все в тот момент, когда незнакомец исчез в густом темно-фиолетовом сиянии, когда энергия сгустилась, принимая человекоподобную форму — копию статуи, что годами стояла за спиной Навахо, когда он читал проповеди.
— Ты прав, я недооценил человечество, — сказал Младший брат. — Потребовались десятки лет, прежде, чем я смог вновь воплотиться. И я наконец решил присмотреться к нашим созданиям поближе.
