— А-а... Окунулся, значит, в здешние реалии? Самолично решил поучаствовать? Так сказать — непосредственно? Хорошо, что так обошлось, а то и к тебе кто-нибудь мог пристроиться...
— Слушай, — Островитянин не был склонен прислушиваться к его болтовне, — а что это за люди? Ну, — те? Которые с дубинками?
— Так называемые "арматурщики". Несерьезные люди, и фокусы у них дешевые. Не обращай внимания.
— А я, представь себе, как раз и предпочитаю те, что подешевле. С картами там, с кроликами... Так что ты уж объясни, будь любезен.
— Ну, — нехотя начал Михаил, — заменяют часть волокон соединительной ткани на бездефектные искусственные волокна. Связки, сухожилия, пленки, которые на мышцах и еще это... Ну, — в костях. После этого их ни колом, ни ножом не возьмешь, кость — не переломишь, брюхо — не вспорешь. Даже, говорят, ливер не отобьешь. Совсем другой диапазон энергий требуется.
— Бесполезно. Если по голове, то прочность черепа почти что и вовсе не спасает. Другой механизм.
— А уж с пулями-то, с пулями и вовсе почти бесполезно: если внутрь не проникнет, то все равно дух вышибет! Так я ж тебе и говорил, — вовсе пустые люди и занимаются пустяками... Молодежная мода, — вроде как на крашеные в зеленый цвет прически у панков. Или на татуировки, — тоже ведь возникает вдруг такое поветрие, ни с того, ни с сего, в самых разных странах, не сговариваясь, — понаколют себе всякой хрени, понаколют, — а потом, через какие-то пять-шесть лет не знают, что с этими картинками делать.
— Скорее, — похоже на криминальный обычай модифицировать свое мужское достоинство... вводя под кожу всякие посторонние предметы.
— И не говорите, уважаемый герр Кляйнмихель, — чистой воды, в сущности, варварство. Никакая цивилизация их не берет.
— Вот вы минувшим вечером, — вечером? — вдруг он перебил сам себя самым, что ни на есть, удивленным тоном, как будто не доверяя сам себе, — кажется, что прошла целая эра... Так вот, вы пошутили между прочим, что исповедуете некую ересь. Должен признаться, что нечто подобное не чуждо и мне. Я, видите ли, считаю, что архаичные формы общества не исчезают с развитием цивилизации. Новое, подменяя прежнее, никогда не вытесняет его полностью, а как бы... как бы погребает его под собой, и они существуют, укрытые под позднейшими напластованиями. Подростки лет по двенадцать-тринадцать повторяют поведение стаи австралопитеков с тем, чтобы через год-два повторить организацию охотничьей ватаги неандертальцев. Уголовники копируют отношения "мужских домов" позднекаменного века, в недрах самого развитого индустриального общества вольготно чувствуют себя семейные кланы и землячества, возникшие в бронзовую эпоху... Вот оттуда-то и всплывают всякие варианты ритуальной раскраски...
— Я ж и говорю, — отщепенцы, отсталые люди. Не стоят ни малейшего внимания, уроды.
— Так. Насколько я успел изучить вас за последние дни, — а это были дни весьма насыщенные, как бы ни самые насыщенные в моей жизни, — этот многозначительный тон, с которым вы повторяете одни и те же банальности, обозначает, что вы хотите рассказать что-то очень существенное. Настолько, что это прямо рвется с вашего языка, и вы едва-едва сдерживаетесь. Так стоит ли так насиловать собственную натуру? Чтобы вам было легче начать, могу сказать для затравки, что, очевидно, наряду с несерьезными людьми где-то в Многомерности есть люди серьезные или даже очень серьезные, не так ли?
— Я все-таки лучше потерплю. Считайте, что ваше провокационное предположение пропало совершенно впустую.
— Потерпите, — чтобы иметь больше шансов уцелеть? Это та тема, за одно только упоминание которой могут быть неприятности?
Русский поглядел на него с неподдельным изумлением.
— Ничего подобного. То есть вообще. Не пойму, откуда у вас все время всплывают подобные нелепые предположения? Что за паранойя, ей-богу... Видите ли... Оскар, общаясь с вами, я выполняю своего рода работу, — пусть добровольную, но все-таки, — добиваюсь определенных целей, и, стараясь выполнить ее хорошо, — должен придерживаться определенной последовательности действий. То, что я так хотел сказать, но не сказал сейчас, будет во всех подробностях открыто во благовремении, тогда, когда это будет понято оптимальным образом... Попросту говоря сейчас ты ровным счетом ни х-хрена не поймешь, — даже если будешь думать, что понял. Даже если тебе покажется, что ты понял. Компране?
Майкл, стиснув зубы — кивнул, мысленно поклявшись выяснить все необходимое задолго до того, когда ему соблаговолят рассказать и показать то, что его интересует. Несколько расстраивало только то обстоятельство, что он имел только самое слабое понятие относительно того, а — что именно его, в конце концов, интересует? Если уж до конца конкретно? Бессонная, безумная ночь теперь, под утро, оборачивалась крупной дрожью, судорожными зевками, при которых водянистая слюна прямо-таки капала на землю, и — полной неспособностью удержать в голове более полутора мыслей одновременно. Да и те, в общем-то, — ненадолго. Когда прекращал зевать он, — зевал его спутник, он заражался, и цикл повторялся снова. Так что мысль о Конечной Конкретизации все время ускользала, пока они, спотыкаясь, брели через затянутую утренним туманцем ложбину, он ее — хватал буквально за хвост, но она упорно норовила выскочить, пока не преуспела: о чем это я? Что-то такое непременно надо же было обдумать, чего-то он, негодяй, не хотел мне рассказывать, а я, значит...
XXXI
— Нет, — очередной раз умилился на стакан Иван Ильич, — ну как есть божья слеза! Давайте, че сидите-то?
— Не, мне пока хватит.
— И я пас. Потом.
— Ну, а я, извиняйте, — выпью... Ваше, значит, здоровьичко!
— Пейте на здоровье.
Хозяин — выпил. Сморщился так, что, казалось, сжал всю свою физиономию, все ее бесчисленные мелкие морщинки — в кулак. Подышал, хрустнул переросшей, жгучей, пустотелой редиской и благостно расслабился.
Жидкость, которую он пил и которой угощал, была, действительно, прозрачна почти до невидимости. Глядя на нее, Майкл поневоле вспомнил давешнюю дискуссию о Водке и Нуле, как пределе ее совершенства. Тут нуль, на его взгляд, был абсолютный. Очевидно — просто-напросто никаких примесей. Вообще. Ни в спирте, ни в воде. Почти никакого вкуса и только, разве что, очень незначительный запах. Последний предел в своем роде, nec plus ultra. Уходящие в бесконечность нули после запятой, — и никаких излишеств. Этот напиток как бы говорил: Я призван делать людей пьяными, не отвлекаясь на мелочи вроде вкуса, цвета, запаха, года и букета, Я есть последняя истина винопития во всей наготе, посмевшая, наконец, отбросить драпировки.
Она была классически разлита в сосуды, напоминающие столь же классическую трехлитровую банку, — но! — представлявшие собой некий идеал трехлитровой банки, воплощение ее бессмертной Идеи: идеально ровное, совершенно прозрачное, идеально полированное стекло без малейших неровностей, и некая корректировка формы, которая, оставшись прежней, приобрела неуловимое изящество. Дело было поставлено таким образом, чтобы в любом месте, любом помещении, любом ракурсе этого хозяйства была бы видна хотя бы одна такая банка, причем — полная, за этим обстоятельством хозяин строго следил. Идеально чистые, ни пылинки на гладких боках, они выглядели на фоне холостяцкого, достаточно небрежного-таки хозяйства как нечто не от мира сего. Но это — так, основные запасы находились в довольно-таки обширном погребе: тушенка, картошка, какие-то соленья, оставшиеся аж с прошлого года, несокрушимые мешки с крупой, запах не то сырости — не то плесени, — и десятки трехлитровых банок, прозрачных настолько, с настолько прозрачным содержимым, что их присутствие на полке выдавали только блики света на полированных боках. На взгляд, — тут хватило бы выпивки на то, чтобы в стельку напоить личный состав полностью укомплектованного по штату мотострелкового батальона.
В углу двора, в будке из серых плит шипел ЭХГ — "пятидесятка", в темном гараже виднелись два покрытых засохшей грязью трактора хороших и достаточно новых линий, а также вездеход, — явный "СамАЗ", в сараюшке похрюкивали аж три кабана разом, а за забором виднелся обширный огород, — не то, чтобы уж слишком уж возделанный, но все-таки и не заброшенный, видно было, что хозяин — возится потихоньку, в охотку, не надрываясь, благо техника позволяет. На самом же дворе, имевшем форму самую неопределенную, валялась ржавая рама от какого-то мезозойского грузовика, два ободранных скелета велосипедов, дамского и обыкновенного, один без шин, другой вовсе без колес, гнилой, поломанный и поваленный набок тесовый помост для ремонта неизвестно чего, ржавая выварка, раздавленная какими-то превосходящими силами бочка и аж три ржавых корыта, одно из которых было дырявым. Впрочем, — в прямом смысле валялись только бочка и помост, а все остальное было в разной мере прислонено к стене, к плетню, к серому ажурному забору или висело на кольях того же плетня.
— Главное, я чего? Я, значит, им так и сказал: "Квартиру, — говорю, — берите, с обстановкой вместе, не надо мне ничего и денег ваших никаких, а вы, — говорю, — мне халупу в деревне того...". Ну, — купить, подделать, подмазать, то, се... С зятем, братьями, тестем бывшим и кумом за три месяца все тут закончили. "Живите, — говорю, — без меня как хотите, а я без вас буду, — как знаю." — вот и живу тут шестой год один. Когда-никогда Наська приедет, — это дочка, — приберет, привезет того-другого, я их тожа овощью какой нагружу, какая есть, салом, мясом, тушенкой, значит, — и опять один. И хорошо, и не надо мне никого, и ничего мне не надо, все у меня есть... Первое дело, понятно, — у меня всегда есть выпить. Вот захочу, — а у меня есть, еще захочу, — и все равно есть. Сколько захочу, столько и выпью... Веришь-нет, — до сих пор себе не верю... Не зудит никто, из горла не вырывает, думать не надо, где взять, да чем завтра поправиться, — потому што есть... Протянул руку, — он действительно протянул руку и подтянул к себе банку, — и налил... Веришь, нет, — помирать не хочу, мне и тут хорошо, а ведь было, чуть в петлю не залез, да не раз еще! Даже не верится теперь.
У него были сухие, поредевшие на лбу волосы цвета перца с солью и тонкая, какая-то чуть ли даже ни прозрачная кожа, характерная для привычно, постоянно и много пьющих людей. О том же говорили вполне точные, но при этом по-особому замедленные, осторожные движения и неподвижно-туманный, насильственно сосредоточенный взор. На столе стояла сковорода молодой "скороспелки" со шкварками, зеленый лук, щербатое блюдо с крупной солью, соленое сало и та самая редиска.
— Одно жалею: вот оно б самое, — да смолоду, а то чего сейчас-то, на старости лет? Почитай вся жизнь прошла зря... Вон у мужиков до чего доходит, — специально не закусывают, чтоб, значит, забрало сильнее и добро даром не переводить, — и по себе помню, а теперь — не-е, теперь выпью, гляну на банку, — и закушу, потому что могу себе позволить. Вместо того, чтоб не закусывать, я свободно могу лишнюю стопку выпить...
— Так и опиться не долго, — не выдержал Майкл, — не боитесь?
— Это почему? — Удивился хозяин. — Это когда сегодня — есть, а утром может и не быть, тогда — да, глотаешь, сколько есть, лишь бы побыстрее, — тогда да... А так — к чему? Когда она и сегодня есть, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и... — Говоря это, он машинально поглаживал гладкий бок банки, как будто лаская ее. — Нет того лучше, чем по чуть-чуть — но все время. Тут, главное, меру свою определить, — и сильно ее не перебирать.
— Бывает так, — поощряюще сказал Михаил, — что в расчетах того... ошибаются.
Иван Ильич задумался:
— Не-е, — он покачал головой после паузы, — теперь — не-е. Я ведь чего? Встаю рано-рано, сна, почти что, и совсем нет, так перво-наперво примешь стакашку, у меня специальная утренняя стакашка стоит, синенькая, прям у изголовья, подождешь, когда придет, оденешься, этак, неспехом, — и во двор. Солнышко встает, небо голубое, птички щебечут, — а у меня есть. Примешь маленькую, закусишь, — повозишься в огороде, кабанам сваришь, вот возишься, — а она есть. Часок-другой повозишься, потопчешься, — и домой, еще одну маленькую, перекуришь... Ох, — он счастливо вздохнул и махнул рукой, — да что говорить... Вот раньше, — да...
— А зимой как?
— Так я ж и говорю, — слегка нахмурился хозяин, недовольный тем, что его перебили так резко, — раньше — бывало... Первую зиму того... усугубил. Чтоб наяву, — так нет, врать не буду, а глаза закроешь, — так да, видел. Будто черти по избе ходют и папиросы курют. Веришь-нет? Обратно же, — темно, пока свет не зажгешь, а вставать, чтоб свет зажечь, — так страшно... Ну, — и лечишься, понятно. Так и усугубил: какие там черти, — в такой ад угодил, где ничего нет! Меня самого почти что совсем не было... Ой, паразиты-ы! Не знаю, как и оклемался-то тогда, какому заступнику свечку ставить. Тогда первые картиночки и намалевал, — штоб передышку, значит, сделать. И с тех пор, — все: выше меры не усугубляю...
Картиночки, ради которых, собственно, их и привез сюда лихой, развинченный Сашка, надо признаться, — производили впечатление. Очевидно, — все-таки сам по себе дар в иных случаях лежит как-то отдельно от всей остальной личности, которая определяет в таких случаях только тематику и тональность.
Лютая, стылая ночь царила на холсте, наивные звезды в ледяном небе вонзались в глаза, как ледяные гвозди, и то же небо с теми же самыми звездами виднелось сквозь окна лишенных крыш, безнадежно мертвых, давно уже остылых руин, а на первом плане, освещенная луной, шествовала Смерть в балахоне с откинутым клобуком и с косой, и полная луна в черном небе, заливавшая холодным светом всю эту картину, сама была как угловатый череп. Блекло-желтый, серовато-белый, черный — видно было, что картину писали без специальных красок, какими-то белилами и подобными же субстанциями — оставляли впечатление совершенной безнадежности, казалось, что и самой Смерти-то на картине тоскливо и уже нечего делать в том краю. И еще ряд картонок в этом роде.
— И сколько, к примеру? — Деловито осведомился Майкл. — Почем просишь?
— Не продается, — затряс патлатой головой хозяин, но потом, видно, засомневался, — или продать?
— Продавайте, Иван Ильич, тут и думать нечего, — солидно порекомендовал Михаил, — дело, — согласен, — не в деньгах, зато чертова уйма народу ваш пейзаж посмотрит, в свете будут знать и помнить, что был такой Иван Ильич, художник огромаднейшего таланта — но скромный, сам себе цены не знавший. Продавайте иностранцу, не сомневайтесь.
— Скажете тоже, — махнул рукой явно польщенный хозяин, — и, к примеру, — сколько?
— Ваша вещь, — пожал плечами Островитянин, — вам и цену назначать.
Помедлив, будто в нерешительности, хозяин зажмурился от собственной наглости и выпалил:
— Двести рублей!
— Так не пойдет, — медленно покачал головой Майкл, — давайте я вам заплачу пятьсот, а вы всем будете говорить, что тысячу.
— Это, значит, так по-вашему, по-иностранному полагается? Вовсе без стыда?
